Она опустила подбородок мне на плечо, следя за моими движущимися по клавишам пальцами. Я ощущал спиной легкое касание ее грудей. Потом она наклонилась, сняла с клавиатуры мою руку и поставила свою.
– Играй левой, Фредди. Я буду играть правой.
Волосы Ани щекотали мне щеку, а когда она потянулась к клавишам, левая грудь вплотную притиснулась ко мне. Свободная рука лежала на моем плече. Я заиграл левой простой журчащий блюзовый аккомпанемент, предоставив Ане импровизировать правой. Как уже говорилось, пианист я был не бог весть какой, да еще нажим ее тела мешал мне сосредоточиться. Я чувствовал, как мои джинсы в обтяжку становятся все более тесными, но решил не сдаваться, продолжать. Не стоит давать ей повод думать, что она меня околдовала. Мы играли, она начала напевать мне на ухо. Казалось, мелодию ей подсказывает сама правая рука.
– Постой, – сказала она и, распрямившись, обогнула меня. И сыграла несколько тактов левой. – Сможешь наигрывать вот это?
– Конечно. Просто повторять?
– Ну да.
Аня вернулась на прежнее место, снова плотно прижалась ко мне и заиграла правой рукой мелодию.
– Чуть медленнее, – попросила она, – с раскачкой. Вот так, так.
Я смотрел, как ее пальцы бегают по клавишам, нащупывая мелодию, которую она мурлыкала мне в ухо.
– И о чем будет эта песня? – шепотом спросила Аня.
– Лично я напеваю в таких случаях любую чушь, какая влезает в ритм, пока не найду ответа на этот вопрос. Рыбу. «Рыба плывет по небу…»
– Неплохое начало, Фредди.
Она помурлыкала еще, а после спела: «Сьюзи, она лентяйка.»
– Или «Сердце мне не терзай-ка».
– Чшш. «Крепче держи, мне страшно…»
– Сохрани этот переход от «креп-» к «-че». Ты им всех с ног посшибаешь. У меня от него аж зубы заныли, как от.
– Как от чего? От сверла дантиста?
– Да, но, пока оно подбиралось к нерву, я испытывал чистое наслаждение.
– Ну, мистер. Это уж ты хватил!
– Поймай эту ноту и вставляй ее куда только сможешь.
– Ты предлагаешь построить всю песню так, чтобы эта нота звучала как можно чаще?
– А почему же нет?
– Потому что мне важна песня, а не удовольствие тех, кто ее слушает.
– Ох, Аня. Ты бы все же пошла нам навстречу. Сделала хоть пару шажков.
Она прижалась ко мне еще плотнее, сыграла только что родившуюся мелодию. Я по-прежнему подыгрывал левой на басах.
– Ладно, а как мы назовем эту необыкновенную ноту? – спросила она.
– Чтоб я знал. Для меня она всякий раз называется «пробой». Потому что пробивает позвоночник.
– «Крепче целуй, красотка, / Шепнешь в ночи, / Когда плывут по стенам спальни / Машин цветные лучи».
– Красиво, но звучит немного смешно.
– Когда я закончу, зазвучит иначе. Да и вообще, любовь – это ведь смешно, правда? Как мы сами себя обманываем?
– Ну, это уже потом смешно. Задним числом.
Левая рука Ани скользнула к моему паху, кончики пальцев легко пробежались по тугому бугру.
– Ему там, наверное, жуть как тесно, Фредди.
– Переживет.
Вскоре выяснилось, что Рик затеял с «Эм-Пи-Ар» сложную игру. Он записал выступление Ани в клубе и послал пленки фирме «Апрайт Рекордз» в Сан-Франциско и «Антигоне», новому лейблу, который раскручивала в Лос-Анджелесе одна из крупнейших компаний в отрасли. Ане больше нравился «Асайлэм», но Рик уверял, что его вот-вот сожрут.
– В конце концов, лапушка, всех проглотит «Уорнер Бразерс», – сказал он.
– Как ты объяснишь свои закулисные махинации Джону Винтелло? – спросил я.
– Мы же имеем право рассматривать любые предложения. Другое дело, что у нас пока не хватает песен для альбома.
– У меня их около двадцати, – сказала Аня. – Просто я не исполняю песен, которые еще не довела до ума.
Время было утреннее, мы сидели на веранде, пили кофе.
– Да что ты? – скептически откликнулся Рик. – А вот «Джулия в судилище снов». Сколько времени ты ее высиживала?
– «Джулию» я написала в девятнадцать лет, – ответила Аня и отхлебнула из чашки кофе.
– Ни хера себе, – выдавил Рик. Он почесал подбородок, пытаясь прийти в себя. – Знаешь, что я думаю? Может, нам разделить альбом – одна сторона будет состоять из вещей, ну, типа, личных, а другая как бы из рассказов о других людях.
– В смысле концептуальный альбом? – спросила Аня.
– Ага, вроде того.
Она отбросила волосы со лба.
– Кошмарная идея, старик, просто кошмарная. Любая песня – это отдельный мир. Если ты силком сгоняешь их в одно стадо, каждая только хуже становится.
– Ну, может, ты и права. – Рик встал. – Но одно могу тебе сказать точно – пора поднимать задницу и дуть отсюда в Нью-Йорк.
– Так не хочется уезжать, – сказала Аня.
Она повернулась к лесу, взглянула на него поверх полей. Я посмотрел туда же и увидел в ярком, заливавшем луг свете первые мягкие краски осени. У меня перехватило горло.
– Может, нам стоит обговорить распределение обязанностей в нашей шайке? – сказал я.
Аня вскочила со старого автомобильного сиденья:
– Я хочу, чтобы ты был со мной, Фредди. Ты мой роуди. А ты Рик, будешь ходить подлизывать всяким папикам из компаний звукозаписи.
Таких слов мы от нее еще не слышали и потому расхохотались – все, даже Рик.
– Извини, – сказала Аня. – С языка сорвалось.
Мы с Риком мигом договорились, что разделим плату, причитающуюся нам за управление Аниными делами, ровно пополам и, если в один прекрасный день он просидит десять часов на совещаниях, а я возьму на пианино несколько аккордов, а в другой раз я потрачу неделю на разъезды, а он на отдых в Мексике, никто из нас жаловаться не будет.
– Но я вот что хочу сказать, Рик. Давай держаться за Джона Винтелло. «Эм-Пи-Ар» – хороший лейбл. Без настоящего сукина сына нам не обойтись, а Джон – наш сукин сын.
– Отличное название для композиции, – ответил Рик. – «Наш сукин сын».
– Только если его произносить с твоим джерсийским акцентом, – сказал я.
– Одно название из нашего разговора я уже позаимствовала, – сообщила Аня. – «Так не хочется уезжать».
– Что-то малость сопливо, – заметил Рик.
– Ишь какой ты у нас крутой.
Аня обняла его за плечи одной рукой, меня другой. Мы стояли на веранде и смотрели через поля на юг, туда, где за густым частоколом деревьев заворачивал к большому городу невидимый отсюда Гудзон.
В Ист-Виллидже мы разжились квартирой без горячей воды через Рика и знакомых его знакомых. Четвертый этаж без лифта, три большие комнаты: Аня получила спальню, а мы с Риком – возможность заниматься каждый своим делом. Я позвал слесаря, и тот установил в ванной газовую колонку и привел в порядок краны. Рик сказал, что возместит мне деньги с первого же контракта.
Мы изо всех сил старались сделать наше жилье поуютнее, однако Аня большой домовитостью не отличалась. Она сшила несколько штор, ей нравилось приносить в дом цветы из ночного магазина на Шестой улице, – вот, собственно, и все. Стряпня ее не привлекала. Впрочем, предполагалось, что я проведу там всего пару недель, пока не начнутся выступления Ани в Сохо, а после вернусь домой.
Лори сказала, впрочем, что я могу оставаться в Нью-Йорке сколько потребуется. Дескать, это позволит ей наконец заняться собственной работой – написать пьесу. Какие-то знакомые уговорили Лори расширить одноактную пьеску, сочиненную ею несколько лет назад, еще в аспирантуре. Казалось, Лори всерьез решила взяться за это, а я даже не удосужился выяснить, насколько искренна ее любовь к драматургии или хотя бы про что пьеса. Мне просто нравилось думать, что у Лори, как и у всех наших знакомых, есть талант.
Догадывалась ли Лори, что я влюбился в Аню? Сейчас этот вопрос кажется идиотским. Конечно, догадывалась. Даже Рик сказал однажды: «Она дала тебе веревку, старик, чтобы ты повесился». Но еще больший идиотизм в другом: тогда мне даже в голову не приходило, что Лори обо всем знает. Проявлять ревность или чувство собственника – это противоречило нашим правилам. Мы провели вместе два счастливых года, однако в личное пространство друг дружки не вторгались. Это означало взаимное уважение и предоставляло немалую свободу, но обернулось немалой болью. Лори могла сказать мне хоть что-нибудь. Должна была сказать. А мне следовало поднапрячь воображение.
Клуб, в котором выступала Аня, располагался на Брум-стрит, неподалеку от «Томпсона», в здании с чугунными конструкциями, прежде там находилась швейная фабрика. Войдя внутрь, вы оказывались в подобии кафетерия, еда там была ерундовая – гамбургеры, салаты, – зато вдоль стены за стойкой бара стояли рядами бутылки со спиртным, сотен пять примерно. В задней части бара имелись сидячие места, народу там помещалось много. Выступления Ани состояли из двух отделений, по часу каждое – и так каждый вечер; пела она только свои песни. На сцене стояло пианино, на котором Аня позволяла мне подыгрывать ее гитаре, – но, разумеется, если песня была, подобно «Джулии», написана для фортепиано, Аня садилась за инструмент сама. Не думаю, что в смысле музыки от меня была хоть какая-то польза, просто ей нравилось, что я рядом. В одной песне мне приходилось отбивать ритм на тамтаме: для человека, игравшего в первой своей группе на электрической гитаре и выступавшего в лондонском «Палладиуме», было как-то даже и стремно.
Первое отделение предназначалось для разогрева. Публики собиралось еще немного, да и приходила она не для того, чтобы музыку слушать. Второе, начинавшееся в одиннадцать, оказывалось более интересным. Понемногу об Ане пошли разговоры, но происходило все слишком медленно. Нам нужна была рецензия или реклама, и мне казалось самым правильным подписать договор с «Эм-ПиАр», а там уж пусть на нас поработает их отдел прессы.
А затем рецензия появилась, да еще и в музыкальнойгазете. Написал ее, несомненно, студент какого-то колледжа, ухватившийся за возможность показать себя. В статье встречались слова наподобие Weltschmerz[33]