неким Ларри Бреккером, что мне представлялось безумием. Тащиться в такую даль, когда в Нью-Йорке опытных людей завались. Однако это позволило бы мне остаться единственным продюсером, а Ане самой выбрать песни – при условии, что мы запишем их в студии Западного Голливуда за три недели, а за пультом будет сидеть Ларри Бреккер. Думаю, у «Эм-Пи-Ар» имелась с той студией какая-то договоренность, ну а нам выполнить их просьбу было не так уж и трудно. Они же не навязывали нам аранжировщика, или оркестр, или что-то еще.
Я позвонил Лори, сказал, что уеду на месяц.
– А жить где будешь?
– В отеле на Сансет. Для начала. А там, глядишь, и что-нибудь получше приищем.
– У Кэнди может найтись в Лорел-Каньоне какое-то жилье.
– Это было бы клево. Ты-то без меня справишься?
– Конечно. Пьесу закончу.
– Я буду звонить каждый день.
– Со мной все обойдется, Джек. Просто чек мне не забудь послать.
Тон у нее был отрешенный. Она пыталась обратить просьбу о деньгах в шутку, но говорила мертвым голосом. Однако я по дурости своей выбросил это из головы. Ничего же не произошло, «знать» Лори было не о чем. Я уезжал работать, чтобы оплачивать фермерский дом. Все так делают.
В последние наши дни в Нью-Йорке мы целыми днями таскались по художественным галереям. Аня, управившись со своим гигантским завтраком, старалась ничего до полуночи не есть, но ей нравилось сидеть со мной в баре, пока я подкреплялся салатом и чизбургером. Я любил нью-йоркскую еду, любил длинные деревянные бары, в которых ее подавали, подписанные фотографии боксеров и бейсболистов на стенах. Город казался мне сновидением. Мне нравилась его история. Нравились фамилии иммигрантских семейств, выцветавшие на кирпичной кладке Нижнего Манхэттена: Рубены, Келли, Каспрович, Манчини. Они оставляли свои следы на парковках и стенах складов, совершая путь от острова Эллис к жилищам на самом краю городского центра. И мысль о том, что вот мне-то не пришлось выползать из вонючего трюма на берег этого острова и карабкаться вверх, к тюремной решетке, наполняла меня жизнью и счастьем.
Быть частью здешней жизни, однако не в роли одинокого туриста из Лондона, проводить все время в разговорах с поразительной женщиной – голова моя шла кругом, но не от пива или травки, а от темных глаз Ани, от того, как она поддразнивала меня, понемногу становясь все более откровенной, поскольку доверяла мне и готовилась к тому, что казалось нам обоим неотвратимым. Пока я ел, она с удовольствием выпивала большой бокал красного вина и выкуривала сигарету, потом мы возвращались в квартиру и около часа спали, запасая силы на поздний вечер. Часа в четыре проглатывали по чашке крепкого английского чая с молоком – чтобы порадовать меня – и слушали стереопластинки. Ане хотелось знать, что делают все остальные исполнители, и, по-моему, мы каждый день покупали новые записи. Она почтительно вынимала виниловый диск из вощеного внутреннего конверта. Поднимала его к свету, держала, постукивая пальцами по краю, вглядываясь в дорожку, словно могла услышать музыку глазами. Потом звукосниматель опускался на пластинку, около секунды игла скользила, шипя, и, наконец, попадала в дорожку. «Интересный проигрыш», – говорила Аня. Или: «Нет, никуда не годится. Боже мой, неужели педаль?» Она ужасалась педальной стил-гитаре, которую называла «истерикой мгновенного действия». Потом Аня разрабатывала пальцы, проверяла на мне новые идеи. В шесть мы уходили в ее заведение, я нес любимую шестиструнную гитару Ани, которую она не рисковала оставлять в клубе даже запертой вместе с другими инструментами.
Мало-помалу число поклонников Ани возрастало, а в последний вечер в клубе яблоку негде было упасть. Ко второму отделению подъехали Джон Винтелло с Марией. Пришли журналисты из «андерграундных», музыкальные критики, какие-то люди из звукозаписывающих компаний. Ну и музыканты тоже (некоторых я узнал) явились посмотреть, что собой представляет эта девочка.
Размер аудитории придал Ане уверенности. Те, кому не приходилось выступать перед публикой, думают, что большая толпа выглядит устрашающе, на деле же ощущение провала, от которого слова застревают в горле, возникает, когда видишь полупустой зал.
Последним номером Ани неизменно была ритмичная песенка «Ах, сведи меня с ума», создававшая у слушателей радостное настроение, с которым они и расходились. Однако на сей раз Аня, прежде чем запеть, подтянула микрофон поближе к себе:
– Я хочу поблагодарить всех, кто пришел сюда сегодня, а также хозяев «Синего бара», позволивших мне выступать здесь последние несколько недель. В субботу я улетаю в Лос-Анджелес, чтобы записать мой первый альбом, дело и волнующее, и пугающее. Спасибо, спасибо! Нет, правда, это. для меня это большая возможность.
Говоря, она походила на девочку лет шестнадцати, на ребенка, показывающего творение своих рук на школьном дне открытых дверей.
– В альбом войдут некоторые вещи, услышанные вами сегодня, – продолжала Аня. – Возможно, будут и одна-две вам не знакомых. Я пока не знаю. Я отправляюсь туда с моим другом и продюсером Фредди – вот он. Да, поаплодируем Фредди, к которому я испытываю величайшую благодарность! Он был моим вдохновителем и наставником. Эту песню я спою для тебя, Фред. Она называется «Крепче».
Руки мои лежали на клавиатуре, готовые сымпровизировать вступление к «Сведи меня с ума», поэтому последние слова Ани поставили меня в тупик. Однако я сразу узнал аккорды, взятые Аней на двенадцатиструнной джэнгловой гитаре. То была та самая песня, которую Аня сочинила, перегнувшись через меня в фермерском доме. С того дня я ее ни разу не слышал и думал, что Аня ее забросила. Впрочем, слова она изменила, и, хоть песня осталась живой и яркой, смешного в ней больше не было. «Крепче сожми объятья, не упусти: путем далеким, непонятным / Одной мне страшно идти». Почти поп-музыка, такого она до сих пор не писала: легко запоминающаяся нисходящая мелодия, бойкий ритм и внутренние рифмы, которые ей так нравились.
Впрочем, в те минуты я о рифмах не думал. Я смотрел, как эта немыслимо талантливая юная женщина склоняется к микрофону, бьет по струнам и поет. И представлял себе недели, которые нас ожидали.
Мы засиделись в клубе за выпивкой часов до двух, потом вышли в прохладную ночь. Бродячий контингент Бауэри в основном уже перестал горланить в темноте и устроился на ночь в подъездах, однако по Второй авеню еще прогуливалась парочка многообещающих девиц. Как и при всяком нашем возвращении домой, Аня держала меня под руку. Мы свернули на Седьмую улицу. Я не чувствовал бетонных плит под ногами, не видел ни пожарных гидрантов, ни чугунных скоб на бордюрном камне. Ключ повернулся в дверном замке, мы поднялись, слегка запыхавшиеся, на четвертый этаж. По пути к дому мы почти не разговаривали. Она просто держала меня под руку. А что тут еще скажешь?
– Хочешь выпить, Фредди? Шотландского?
– Давай.
Аня наполнила две стопки, подала одну мне. Виски ни я, ни она не любили. Мы чокнулись, выпили. Я опустил стопку на квадратный столик со следами Аниного завтрака. Положил руки ей на плечи.
– Ты была хороша, – сказал я.
– Я была о’кей. А ты был просто блеск.
Она потянулась ко мне, поцеловала в губы. Меня словно током пробило сквозь позвоночник. Мы поцеловались еще раз, дыхание Ани участилось.
Спустя минуту она сказала:
– Подожди. Я тебя позову.
И ушла в свою комнату, а я слушал, как она задергивает шторы, чиркает спичками, зажигая свечи. Полоска электрического света под дверью погасла.
– Иди сюда, – сказала Аня.
Она уже разделась, побросала одежду на кресло. Я же оставался в полном облачении. Аня подошла, я обнял ее, она снова поцеловала меня. Мои ладони ощутили мягкость ее кожи – на спине, на бедрах.
– Аня.
Ее язык заставил меня умолкнуть. Через минуту она спросила:
– Вы раздеваться не собираетесь, мистер?
– Конечно.
Руки у меня дрожали; Аня захлопнула дверь спальни.
– Поверить не могу, что мы…
– Я знаю, Фредди, знаю. Просто обними меня. Крепче сомкни объятия!
Я засмеялся, но внутренне поморщился.
Она же, приблизив губы к моему уху, прижавшись ко мне всем телом, прошептала:
– А теперь просто воткни мне, мой прекрасный, прекрасный мужчина.
– Попроси как воспитанные люди.
– Пожалуйста, Фредди. Пожалуйста, воткни мне. По-моему, тебе понравится. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Через несколько дней мы летели в Лос-Анджелес. Аня сидела у иллюминатора, смотрела вниз на желтоватые полосы полей штата Миссури, а может быть, и Канзаса. Мою ладонь она удерживала у себя на коленях, другая ее рука помешивала пластиковой палочкой водку с тоником.
– Слушай, – сказал я, – это не Девилс-Лейк?
– Слишком много домов. В любом случае, Девилс-Лейк севернее.
– Знаю. Просто дразнюсь.
– Ну так не дразнись.
Она склонилась ко мне, целомудренно поцеловала в губы, и меня тут же как током пробило, пришлось отдернуть голову.
– Ладно, – произнес я, откашлявшись, – давай составим окончательный список песен.
– Сколько их должно быть?
– Я бы записал штук двенадцать. Может, компания сократит до десяти. Думаю, мы получим минут по двадцать на каждую сторону. Если не меньше – все-таки первая запись.
– Надо добавить две такие, которые мы после выкинем?
– Ну да. Если, конечно, они не упрутся, что это суперхиты.
– Думаю, такое нам не грозит.
К тому времени мы уже решили, что в альбом наверняка войдут «Дженевив», «Джулия в судилище снов», «Ты в следующий раз», «Сумеешь взлететь» и «Крепче». Это все на первой стороне. Оставалось около пятнадцати других композиций, и выбрать из них было непросто. Ане хотелось сохранить «Город в резервации» и «Ах, сведи меня с ума», но я считал, что причины для этого у нее скорее личные, чем музыкальные. Первая напоминала ей о том, как она, восемнадцатилетняя, впервые попала в Чикаго, а вторая – о наших недавних чудесных вечерах в Нью-Йорке. На мой взгляд, у нее было несколько песен посильнее, однако я решил подождать, посмотреть, как все сложится в студии.