Мы хотели выбраться из «Звезды Пасадены», хоть и успели полюбить отель – при всей его убогости. В Лос-Анджелесе выбор направлений невелик: на юг в Мексику, на восток в пустыню или на север в Сан-Франциско. Мы забросили две сумки в багажник «Форда» и покатили по береговой дороге – Аня тонким, смешным голоском распевала «Давай поедем в Сан-Франциско», и мы хохотали с ней так, что я вывернул не на ту полосу и едва не врезался в огромный грузовик.
Я вырос в обычном доме, который стоял на обычной улице. Отец был торговым агентом, мать, как и большинство тогдашних матерей, домашней хозяйкой. Детей у них родилось пятеро. В последовательности сын-дочь-сын-сын-дочь – Рэй, Сьюзен, Саймон, Джек, Габриэль – я шел четвертым. При таком раскладе четверо детей из пяти становятся почти невидимками – настолько, насколько родителям удается этого добиться. Моя старшая сестра, Сьюзен, занималась мной, как настоящая мать, и рядила в девчоночьи платья, а младшая, Габриэль, смотрела на меня с нескрываемым обожанием. Рэй и Саймон делили одну комнату, я со Сьюзен другую. Когда же старшая сестра доросла до ношения лифчиков, меня переселили к маленькой Габриэль, – в итоге к девочкам мне было не привыкать. Я до четырнадцати лет жил рядом сначала с одной, потом с другой. Сестры – это удовольствие, а вот братья – испытание. Рэй и Саймон знать меня не желали, и я, мечтая пробиться в их компанию, начал допоздна засиживаться в школе, заниматься там музыкой. С деньгами в семье было непросто, однако родители строили на наш счет амбициозные планы. В одиннадцать лет они заставили меня сдать экзамены, и я попал в школу для одаренных детей, где имелось настоящее музыкальное отделение.
Чтобы произвести впечатление на братьев, я выбрал гитару. Школа предоставила мне инструмент и бесплатного преподавателя в лице учителя истории – при условии, что я буду заниматься и фортепиано. Я пел в хоре, мне это не нравилось, если не считать сольные дискантовые партии. Дома, когда Рэй и Саймон принимались бренчать у себя в комнате, я предлагал подстроиться к ним, но они не брали меня в пабы, где играли, пока у меня голос не сломался. Думаю, братья надеялись, что он не только понизится, но и пропадет, однако этого не случилось. К тому времени случилась Ливерпульская революция. Выпускных экзаменов я в школе так и не сдал. Бросил ее в шестнадцать лет, чтобы стать музыкантом.
Таковы сухие факты жизни, которые ты пересказываешь во время долгой поездки, когда слева от тебя шумно бьется о берег Тихий океан, а справа сидит девушка, и ветра Санта-Аны пронизывают ее волосы, и радио старается перекричать мотор. И вот появляются указатели, направляющие водителей к винодельням Сан-Луис-Обиспо. Может, заехать, думаешь ты, попробовать вино? Ты убеждаешь девушку, что теперь ее очередь сесть за руль, обещая в награду отыскать для нее – где-нибудь в Зинфандель-Крик – великолепный салат и хлеб домашней выпечки. Правда, подналечь на вино ей не удастся, но ведь она и пьет теперь только джин.
Да не так уж оно и важно. Ничто не важно. Ты только что завершил самую серьезную работу всей твоей жизни. Записи отпечатают на виниле, и целое поколение людей будет слушать их в общежитиях университетов, в машинах, в квартирах и коттеджах. Ты – король. У тебя есть талант, не очень большой, однако благодаря упорству и труду ты оседлал двадцатифутовую волну удачи. Ты сделал великое дело и получишь за него признание, однако большая его часть достанется девушке, которую ты любишь, – вот она, сидит рядом с тобой.
Кафе в Шардоне-Галч оказывается не совсем таким, на какое ты рассчитывал, – вполне приемлемый, впрочем, стейк с зеленью, – и обслуживает вас не калифорнийка, а здоровенный мужик в комбинезоне из тех, кто обычно ремонтирует всякую технику, – однако вино остается хорошим, сколько его ни выпей. Ты прожигаешь дни, времени у тебя море, а солнце в округе Сан-Луис-Обиспо, знающем только два времени года, 4 января и лето, не заходит никогда.
Ладно, пора возвращаться в машину, чтобы успеть найти хороший отель в Сан-Франциско. Девушка поет «Знаешь, как проехать в Сан-Хосе?», а ты давишь на клаксон, подражая флюгель-горну Бакарака.
Вверх по прибрежной дороге, остановка, десять часов пути. Ты будешь там в восемь. Может, поищем отель на Рашен-Хилл, где ты останавливался с группой, или позвоним супружеской паре, которая тебя приглашала. Что думаешь?
– Хочу очень чистый отель, Фредди. С простынями, белыми и такими накрахмаленными, чтобы кожу царапали.
И по счастливому стечению обстоятельств ты находишь именно такой отель на углу Пауэлл и Калифорнии, неподалеку от Юнион-сквер. Нарядное здание, французские окна с жалюзи. В нем оказывается свободный номер с балконом во двор, с кустами олеандра и аканта. В стоимость номера входит парковка либо завтрак, на выбор.
Твоя девушка, утомленная после многих часов за рулем, торопливо заказывает по телефону кучу еды и удаляется в ванную.
А ты постукиваешь себя по зубам гостиничной авторучкой. Парковка или завтрак?
Мужчина, который вкатывает в номер тележку с заказанной едой, сильно похож на Генри Фонду. Салаты, свежие булочки, поджаренные на гриле креветки, кружочки замороженного масла, термосы с почти замерзшими соком и водой, свежие фрукты, накрахмаленные салфетки и скатерка.
Генри Фонда уходит, входит твоя девушка, с мокрыми волосами, завернувшись в полотенце, которое сваливается ей на лодыжки, когда она тянется вверх, чтобы открыть окно на балкон. Она пирует голая на кровати, выпивает полпинты вина и вмиг засыпает на свежих крахмальных простынях. Ты набрасываешь на нее тонкое покрывало. Она столько работала. Господи, она заслужила сон. Да восстановится и укрепится ее великий творческий дар. Ты думаешь о том, как сильно любишь ее. И ждешь не дождешься, когда она проснется.
На следующий день я позвонил Лори (пока Аня ходила в аптеку), при этом под ложечкой у меня тошнотворно посасывало. Я сказал ей, что запись прошла прекрасно – как мы и надеялись.
– Вы с ней еще разговариваете?
– Что? Я… Почему ты спрашиваешь?
Лори рассмеялась:
– Насколько я понимаю, запись – дело тяжелое. Один человек сочиняет песни, а другой объясняет ему, о чем они и как их следует петь.
– Ну, сложности у нас были, – сказал я. – Но мы все еще разговариваем. Сейчас приехали на пару дней в Сан-Франциско. Потом придется повозиться со звуком, пока не будет сделана мастер-копия.
– А что думают в Нью-Йорке?
– Сами ждем с нетерпением. Как там на ферме?
– Пустовато.
– Я приеду через неделю, самое большее через десять дней.
Приеду ли? Зачем я это сказал? Чтобы утешить Лори? Неужто я оставлю Аню в Лос-Анджелесе? Или в Нью-Йорке, на Восточной Седьмой улице, в квартире, которая нам даже не принадлежит? Риска потерять Аню я не мог себе позволить, но и не хотел, чтобы Лори чувствовала себя несчастной или одинокой. Я любил ее, она мне ничего плохого не сделала. Так что же меня угнетало?
Да то, что я любил двух женщин, вот и все. Не такой уж и грех. В Каньоне это считалось даже клевым. Лори и Аня – разумные, современные женщины, они все поймут. О господи. Черта лысого они поймут.
– Я уже говорил, в Лос-Анджелесе мы жили в совершенно кошмарных номерах, – сказал я Лори, особо нажав на «ах» – «в номерах». – Тут намного лучше. У меня номер с балконом и замечательным видом.
«У меня» не было такой уж и ложью. Номер принадлежал мне в той же мере, в какой и Ане. Мы поболтали еще немного. Слушать Лори по телефону было сплошным удовольствием. Мелодичный голос, полный заботы обо мне, бесхитростные пожелания удачи. Кошмар.
Мне оставалось только одно. Пойти и отыскать Аню. Воссоединиться с ней.
В Нью-Йорк мы возвратились в декабре и провели еще три месяца в квартире, которую снимали на Седьмой улице. Владевших ею знакомых Рика мы спровадили, выдав им двести долларов на аренду другого жилья, и я окончательно переселился в комнату Ани.
Джон Винтелло и прочая публика из «Эм-Пи-Ар» нашей записью остались довольны. Бреккер поработал с ацетатной пластинкой, довел ее до ума, добившись, чтобы звук не повизгивал в высоком регистре и не мутнел в низком, оставаясь чистым даже на дешевых студенческих проигрывателях. Аня не стала никому говорить, что мы надеемся и на публику лет тридцати, а то и сорока.
И наконец, я поехал поездом на ферму, чтобы повидаться с Лори. Глядя на скользящие за окном леса, я ощущал себя палачом. Вешателем, которому заплатили, чтобы он съездил в какую-то дальнюю деревню и удавил там человека. Мне вспомнился методистский гимн, который мама пела нам в детстве. Там последняя строчка была: «За наше нынешнее дело благодарим тебя, Господь!» Да уж, огромное спасибо.
Я не думал о том, что мне говорить. Заранее репетировать разговор с Лори – было в этом что-то нечестное. Мы с ней никогда ничего друг от друга не скрывали; отношения наши сложились так удачно как раз потому, что мы делились нашими мыслями, едва те зарождались, – именно в беседе они принимали окончательную форму. Вот и теперь я и не собирался заготавливать речь или формальное заявление.
И все еще надеялся, что какое-нибудь решение да найдется. Если годы, проведенные мной в Каньоне, да, собственно, сами 60-е и все с ними связанное и имели какой-либо смысл, то лишь тот, что я понял – «правильного» жизненного уклада не существует. Наши родители мучились с верностью-неверностью, разводами и взаимным ожесточением потому, что правила их были слишком строги. Один пропущенный мяч, и ты вылетаешь из игры. Как это жестоко.
На леса уже падал снег. В купе было холодно, я кутался в куртку.
Что касается нашей с Аней судьбы, я находился, что называется, в самом «оке тайфуна». Не быть рядом с ней, не узнать, чем закончится наша история, – немыслимо. Оставить ее значило проявить неуважение к собственной жизни, к недолгому времени моего пребывания на земле, к тому, чем оно способно обернуться. Но означало ли случившееся со мной, чудесное и неизбежное, что я должен нанести жестокий удар человеку, которого так любил, которому так доверялся когда-то? Неужели вся наша философия, дзен и контркультура обернулись пшиком и нам приходится делать тот же выбор, что и супружеским парам какого-нибудь одноэтажного городка в Новой Англии?