ххххххххх
Надо признать, что Новые тупые постоянно выступали как бы в нулевой роли непроявленных предтеч. Это была стратегия: истинное влияние на культуру происходит из тени, исподволь, шепотом, издалека, умалчивая, мелькая, намекая, смеясь, надкусывая, прокалывая, инфицируя, умалчивая, мелькая, намекая, прививая. Уже одно то, что слово "тупость" начало носить удалой оттенок творческой креативности – говорило о сдвиге в самом языке. С появлением "Новых тупых" на питерской сцене – Искусство перестало самодовольно угрожать смертным,
"и задышалось свободней, ВЕСЕЛЕЙ" (А. Матвеева).
"Искусство в который раз было спровоцировано на "проживание", и Тупым, обладающим особым драйвом и специфической харизмой, в какой-то мере удалось его соблазнить" (Скидан).
"Скандально известные Товарищи сделали все возможное, чтобы не подпасть ни под какое культурное определение и существовать лишь в качестве глухой молвы, анекдота и ошибки, не имеющей в конечном счете никакого значения" (Бренер).
"Заявившая о себе радикальная группировка "Новые тупые" под предводительством Максима Райскина дает нам счастливую надежду на то, что творческие потенции питерского искусства не ограничиваются ограниченной "Новой Академий" и несколько ограниченными "Митьками" (Гельман).
"У "Тупых" есть только одно сомнительное преимущество – их тупость (Драгомощенко).
"Тупые" так привыкли к своей нечленораздельности и психологии аутсайдеров, что в один прекрасный день мы все обнаружим, что они "давно не существуют" (Савчук).
ххххххххх
Сережа Завьялов – Максимке: Послушай, Макс, чего это ты там обретаешься с Тупыми? Из них ничего не выжмешь, это бесперспективно. Посмотри на Спирихина, если бы в нем что-то было, то кем бы он сейчас был. А чего он добился? Не будь дураком. Ты не на тех поставил.
Максимка – Сереже Завьялову: Так я и не собирался на Тупых что-то ставить. С чего ты взял?
Серёжа Завьялов – Максимке: Ну, тебя видели несколько раз в их обществе: вы что-то там куролесили.
Максимка – Сереже Завьялову: Так это мы шли пить на выставку водку, Спирихин залез на Достоевского (он любит залезать по пути на памятники) – ему, оказывается, интересно: куда это смотрит памятник? Достоевский, оказывается, смотрит на колеса машин, Лермонтов на железные ворота, Пушкин – в окно Европейской гостиницы, а верблюд Пржевальского ровно на струи фонтана. Только Петр Шемякина каким-то фантастическим образом смотрит сам на себя, отражаясь в подвальном окошке.
Серёжа Завьялов – Максимке: Я так и думал.
Максимка – Сереже Завьялову: Это, по Спирихину, "мертвые зоны", зоны, занятые взглядами мертвецов, где перестает присутствовать поток времени. Спирихин собирается использовать эти места для приостановки в организмах своих соратников умственных, физиологических и нравственных процессов.
Серёжа Завьялов – Максимке: Вот-вот.
Максимка – Сереже Завьялову: Подтверждение оздоровительных свойств этих зон он видит (смешок) в парочке Сфинксов, которые (смех), которые (смех), в общем, которые (неразб.)
Серёжа Завьялов – Максимке: (нерзб. с двумя цезурами на древнегреческом) Максимка-Максимка. Переводи лучше Феофраста, пока его никто не забыл.
ххххххххх
"Волей ибн неволей" название журнала (первоначальное) "Максимки".
Максимка тоже первоначально был подвешен: не знал, куда приложить( инвестировать) знание 3-7 языков, философское образование и умение ползать по горам. А двери Новых Тупых, что без окон без дверей, были открыты. Панин провозгласил лозунг-тост: "Участвуют Все!" Нужна была свежая кровь (чтобы нейтрализовать старую), новые идеи. И свежий Максимка предложил тему для выставки "Фантомная боль" и себя в качестве куратора, автора разъяснительного текста. Максимка привел с собой подругу Елю (подругу жизни), друга Гарри Зуха и дочку (еще маленькую художницу) Симу. Флягин, не имея в наличии прочной семьи, привязался к ходившему тенью Олегу Хвостову – будущему своему сопернику, оказавшемуся не таким уж простым (а с затаенной гениальностью и трудолюбием пикассо-фанатика, если не дали-маньяка). Козин подключил сына (будущего штангиста, а пока духовно ищущего юношу) Митю Козина. Дизайнер Клавдия тоже участвовала, но как бы незримо. Были еще группы поддержки, сочувствующих, интересующихся, заинтересованных в промоушене, жаждущих знакомства и интервью. Сил, денег и надежд было затрачено больше обычного, но уж таков присмотр небес за Тупыми: что ничего из этого не вышло!
ххххххххх
Когда Максимка издал своего первого "Максимку", он устроил презентацию в Музее Политической Истории: красная обложка, мальчик в бескозырке. Критики нашли первый номер невнятным (дураки). Мне всегда было непонятно: как, на каких основаниях, то, что вторично и вне – присваивает себе тон суверенности. Критика должна быть льстива, заискивающа, комплиментарна, недалека, деликатна, поскольку не может разделить судьбу своего предмета, или же проделывать ту же работу, но тогда уже рискуя испытывать на прочность зыбкость своих оснований. Журнал был еще теплым, только что из Москвы – я держал его перед собой – я был разбит – и пытался держать речь в том духе, что (способен ли я что-то сочинить на ходу?), видите ли, даже за такую минимальную вещь как "Максимка", в общем-то, было заплачено многим... может быть, даже кровью... если время содержит так называемую кровь. Это только на первый взгляд незаметно – а ведь мы теперь живем в мире, в котором нет больше Курёхина. Ему не собрали денег на параллельное сердце – хотя свое он израсходовал – и он потух, как птичка. Этот любимец богов, этот баловень музыки с бесчеловечной душой кондотьера (надо ли сказать – Гаттамеллаты), лежащий в своем гробу, завершенный, как Аристотель. Кто-то должен был поднять его разбитую лиру. Да, кто-то – струны. Новым тупым достались от лиры рога... Так что эта алая обложка в Дворце Политической Истории, где танцевали Кшесинские, и этот мальчик в бескозырке, и все эти тексты – все это отсылает меня к боли, описанной Левинасом, к боли, которую невозможно испытать за Другого, но которую Другой всегда испытывает за нас. Страстная иллюзия (Господи, что я говорю?), что мы находимся под прицелом заботы Других (забыл, о чем там идет речь), подвигает нас к услужению и принесению жертв, где любая плата всегда будет казаться недостаточной, т.к. все, что у меня есть – это "я, которого-у-меня-нет". Только через это возобновляемое самоопустошение я может подойти к Другому как к равному себе – т.е. собственно стать Другим. Это равносильно смерти. Поэтому в культуре так мало свершений. Мало кто возвращается с опытом Другого, Другим, чтобы уже никогда не испытывать боли, но помочь другим, Тем, ее преодолеть... (так ли это?) Журнал "Максимка", как мы увидим, явился, чтобы подлить масла в огонь реального искусства, который пытается максимально осветить означенную дорогу... (всё?)... Спасибо за внимание.
ххххххххх
ФАТАЛИСТИЧЕСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
Жил да был фаталист на высокой скале,
Фаталистские песни он пел о заре:
Покуда вздымается в небушко грудь,
Все стонет и стонет букашкою грусть.
Послушай, букашка, давай не грусти,
Давай в синем море с тобою грести.
Давай запасемся грибами, гробом -
И нежные песни напишем в альбом.
Увидим акулу, увидим кита
И деву, и диву, и вал, и кота.
На крест полюбуемся и на стрельца,
Попьем, так и быть, среди бури винца.
Свинцовую пулю получим под дых
И падая в волны, воскликнем: "Бултых!"
Жил да был фаталист на высокой скале,
Интересные песни он пел на заре.
Флягин где-то раздобыл настоящую гармошку и мы ходили с этой перламутровой гармошкой по Площади Искусств, издавая звуки Шнитке, и декламируя, наслаждаясь акустикой (город же построен, с учетом пожеланий средневековых и древнеримских глашатаев) это бесконечное, как змей, рондо. Мы были абсолютно трезвы. Но мы уже были мастерами вызывать на пустом месте творческое опьянение. С какого-то момента нам стало абсолютно не жалко тратить себя на ерунду (никогда не было жалко).
ххххххххх
Нельзя сказать, что у Флягина вообще ничего-ничего не было. Вообще-то он был художник и пытался не забывать, что он им есть. Когда Таня Пономаренко, оттаяв, выделяла нам залы, вставал вопрос о "произведениях". Отличительная же черта наших произведений заключалась в том, что все они находилась в нулевой стадии произведения, т.е. произведения наши до самого последнего момента крепко таились в небытии (из охотничьей книжки: "когда идет Охота на волчат, волчата крепко таятся"). Это современная стратегия: будет место – будут и песни.
Но где взять материалы для произведений? Опять шарить по помойкам?
Козин уже давно страдал от своей проволоки и автомобильных покрышек, от банок, от унесенных от семьи зеркал и ботинок. Он мечтал об европейском дизайне с чистыми линиями и белыми плоскостям, а не о горьком остроумии средне-русской (якобы возвышенной) смекалки.
Панин же, наоборот, покупал перед самым выступлением в финском магазине какого-нибудь дорого шнура, серебристого полиэтилена и выкручивался этим баснословным полиэтиленом, перегораживая и отсекая пространства на манер Христо. Однажды он не пожалел и жизнь, чтобы выпилить кусок золотистого льда с середины обманчиво застывшего Об. канала.
Но совсем плохо было Флягину: ни денег, ни запасов, ни спекулятивного хитроумия. У него была единственная заначка: четыре огромнейших белоснежных холста, загрунтованных и натянутых по последнему слову Киплика. И чернила. Школьная бутылочка фиолетовых не загнивающих чернил. Да перо с Почтамта. Все это он хранил для какой-то другой, Лучшей, жизни. Но время потихоньку истребило все его лучшие надежды, и он решил истребить и эти засекреченные / законсервированные на лучшее холсты.
В ночь перед выставкой он их расставил в зале и, напившись водки (настойки овса за 8 р. из аптеки, что была тогда очень популярна по всей стране), вымазавшись сам, вымазал об них все чернила. Боже упаси – это не стали картины: было решительно ясно, что здесь сводили счеты с самой идеей какого-либо изображения. Это был черновик трактата "О невозможности быть художником, о невозможности не быть им". Современная художественная ситуация, не оставив худ. никакого выбора, не предоставила ему взамен и никакой определенности.