ххххххххх
На выставке Белкина мы показали "Едоков картофеля". Я ел картошку через простыню и никак не мог наесться, Флягин лежал под cтулом с вишнями в животе, но никто не мог понять, что в это время в его животе находятся вишни. Это было мучительно. Он показывал на живот и стонал. Тогда Панин нарисовал на его животе красные кружочки, и Флягин показывал эти кружочки зрителям: "они были такие красивые, такие безумно красные, теперь их нет, ни для кого нет, они пропали, я их уничтожил, убейте меня, как белку".
Тогда-то Панин и уговорил Козина участвовать в дальнейших представлениях. Козин сказал: «Только, можно, я не буду кривляться?»
ххххххххх
"За акцией, если она художественна, остается одно неотъемлемое свойство дарить смещение норм реактивности и показывать относительность "естественных" форм самовыражения. Как только зритель вовлекается в действие, он сразу же попадает в зону провокации свободного жеста (который есть ни что иное, как адекватная и потому в высшей степени вынужденная форма реакции на совокупность раздражений, травмирующих человека); раскрепощенное сознание и возросшая степень свободы телодвижений провоцируют завершить намеченный жест; здесь, в паузе перехода от одного движения к другому, есть мгновение абсолютной свободы, в котором и художник и зритель равны. Внутреннее движение сцеплено с внешним достоверностью внутреннего состояния. Этот опыт искусства, согласно Канту, "благотворно встряхивает наше тело", "вызывает полезное для здоровья движение" и выбрасывает участника и зрителя интерактивного перформанса за пределы обычной ситуации, за пределы форм, нормирующих телесность повседневного поведения, и, наконец, за границы символических порядков, гарантирующих смысл… Художник делает шаг, который, вычеркивая всё представимые возможности, отсылает в мистериальное состояние, в котором человек собирался воедино, мог пребывать во времени до производства и потребления, то есть вне денежного эквивалента всех событий”. Это Савчук!
Пока мы, как дураки, перформансировали, не ведая, что творим, он, оказывается, писал на эту благодатную тему Конверсию Искусства, где есть страницы (с картинками) и о Тупых.
ххххххххх
Мы тогда были увлечены символической экономикой Батая, инвестируя свое время в опыт и миф. "Тотальная трата" – вот был девиз.
Трата времени, часто сопряженная с риском утраты жизни, трата здоровья, сопряженная с утратой красоты, эротической привлекательности, трата с таким трудом заработанной социальной адекватности (например, карьера Игоря как дизайнера постоянно находящаяся под угрозой срыва; не говоря уже Флягине, каждый подвиг которого был чреват последним и окончательным отлучением от Борея), трата имущества и средств.
Ради того, чтобы купить чемодан кур для представления, я отнес на 7-ю линию два чемодана отборной эзотерической, психоаналитической и медицинской литературы, две роскошные энциклопедии по культуризму, "Золотую ветвь" Фрезера, новенькую книжку Парщикова. (Одного Парщикова хватило бы лишь на одну куриную голову, может быть, с шеей), Панин потратил, наверное, 10-20-30 тыс. долларов на одни только представительские расходы. А кто считал, сколько стоит у Новых тупых "мозговой штурм"? Хорошо еще, что мы не воровали, не грабили на полном скаку поезда.
Флягин сдавал вагонами бутылки (от чужого, так сказать, праздника жизни по поводу праздников искусства); Козин по крайней мере был накормлен Леной – и мог спокойно тратить (в горизонте ужина), полученные за завтраком калории; у меня был непотопляемый конек – сезонные пейзажи для народа, которые я продавал по утрам на станциях метро. "Вот видите, говорил я, картинка; она есть. А теперь ее нет (прячу картинку за спину), пустое место. Так, что лучше? (показываю ее обратно). Вот в этом и заключается секрет и ценность Искусства: в том, что оно, не смотря ни на что, чудесным и непостижимым образом присутствует!»
Да, сравнение с пустой стеной всегда было не в пользу пустой стены, спасибо нашему народу. Как-то Максимка на полном серьезе сказал: спирихинские картинки вне искусства, они в вечность не проходят. А Флягин сказал: почему ты свои картинки рисуешь трезвым, а к нам приходишь нетрезвым? А Козин купил один из зимних пейзажей, вставил в него дверной глазок и экспонировал на выставке. У меня есть «Руководство по рисованию зимних пейзажей» – серьезный поэтический труд. Даже Чечет, прогуливаясь с иностранцами под Казанским собором, не отказал себе в удовольствии купить для них два вида русских полянок, разъяснив при этом, что, вот, дескать, русские перформансисты, показывающие в основной своей профессии радикализм и фаталистику, в свободное время занимаются сугубо традиционными и безусловно прекрасными формами изобразительного искусства. Это ли не судьба художника, которая антисудьба!
ххххххххх
Флягин разбил целую батарею пустых бутылок: безоблачную завтрашнюю свою жизнь до обеда.
А ведь мы мирно обсуждали поход в Манеж и тихий рэкет среди художественной публики. Флягин не верил в рэкет: это не то. Как же не то: сотни умников работают на твоем поле, в котором ты оставил свои зубы, кости, волосы, слизь, о тебе пишут в кавычках с маленькой буквы, тебя используют как фигуру подразумевания, но никто не платит! Нужно дать им понять, что пора раскошелиться. Они тебе должны: 100 рублей со зрителя, 10 с художника, 200 с критика, I50 с журналиста. Флягин, ведь даже ты даже мне должен! Я сейчас пойду и отниму у тебя бутылки. И это будет честный художественный рэкет. Я действительно пошел к помойному ведру, вокруг которого обычно собираются борейские бутылки, и начал складывать их на руки, как поленья. Через секунду ополоумевший Флягин уже колотил дорогие бутылки о три ступеньки. Стало ясно, что с Флягиным на рэкет идти бесполезно. Не его это тема: брать кураторов на абордаж.
Я шел на “Владимирскую” с занозой в глазу и думал: не пожалел бутылок, не пожалеет и кураторов, главное его разозлить.
ххххххххх
Флягин постоянно выступает в амплуа поджигателя и громилы. Кажется, что ему изначально голодно и скучно, но на самом деле он мститель: «за все за все тебя благодарю я», – говорит Флягин, брея по утрам в зеркале под холодной борейской струей свое нестареющее лицо. Объекты мщения – свое тело, волосы, печень, память, будущее, воображение, свои произведения, инструменты искусства, вообще – искусство в различных конфигурациях. Такое впечатление, что искусство для него живое ядовитое существо, которое необходимо истребить ценою жизни: подавить, выжечь, иссушить, потравить, расчленить, изничтожить, сокрушить, объять ужасом, рассыпать, рассеять, сровнять с горизонтом.
ххххххххх
"Мы были бесстрашными Орфеями, оглядывающимися назад и разрушающими все эти призраки" – писал я, оглядываясь на Флягина, несущего всем своим видом традицию отрицания и катастрофы.
– Я не мужчина , – говорит он, болтая сандалетами на приступке Борея. – Я артист!
Это он говорит Клавдии, которую только что оскорбил. С Клавдией у Флягина те же отношения, что и с Искусством.
В своем отрицании он бы дошел до полного самоуничтожения, если бы не остатки любви к пиву и сырому воздуху.
ххххххххх
Музыка любви к музыке.
Ночной перформанс.
Инструменты в качестве инструментов: пила, молоток, дрель, стекло, стиральная доска, проволока, бутылки, ладоши, падающий мешок, чуть-чуть баяна, три голоса, не обученных пению, голая жопа, железные шары. Пьяное вдохновение. Гроб с дирижером. Дума о дирижабле (устаревшая). Открытое фортепиано. Чистый магнитофон. К утру, к пятой попытке, дополняя и подхватывая одно другое, все эти отдельные вещи явили пронзительное музыкальное сочинение (музыкально-философское сочинение), пронизанное поэзией, горечью и злостью, охваченное полнозвучным хаосом, в котором с неожиданной гармонией прослушивается мотив преодолеваемой беды. Это Флягин с Инкой воспевали какое-то пра-музыкальное до-орфеевское нутро. Губайдуллина пожала бы им руку. Леверкюн бы присвистнул. Игорь Панин плакал, слушая на кассете этот голый Ноктюрн. Этот Опус Мопус, где среди нарастаний и затуханий иногда слышалось гробовое молчание дирижера.
Мы никогда не сопровождали свою деятельность музыкой, но по этому Концерту можно было судить о музыке всегда незримо присутствующей внутри нашего эросного уха, полного стрекозиных крыльев.
Именно под эту музыку мы, например, жарили на Вечном огне кур. Марсово поле. Чтобы огонь подразгорелся, Флягин бросил в него свое единственное зимнее пальто (стояла осень). На елочных лапаках – елки непременная архитектурная деталь всякого мемориала – куры шипели, обугливались, распространяли свой тошнотворный душок. Но это же были куры искусства! Они играли (уже голые, но еще теплые) "живые сцены": Повешение декабристов, Данаю, Жертвоприношение Авраама" – т. е. одна курица была ангелом, посланницей бога: простерши вперед руки она предотвратила от ненужных жертв! Да мы транслировали идею забывчивого невинного и радостного искусства. Мрачные времена андерграундского отступничества, угрюмого диссидентства кончились. Пришло время праздника
Мы были пьяны и праздничны. Мы не были озабочены искусством, требующим гибели: для нас это было время отдохновения от трудов. Действительно на карте современного питерского искусства мы нашли зону свободную от забот. Например, забота о вечности и прочности делания.
ххххххххх
Чем эфемерней, тем прочнее.
Возьмем комара. Ему памятник в чаше у Мариинской больницы. Он простоял шесть месяцев, звеня своим тонким проволочным носиком на зимнем ветру. Даже слепой Новиков часами простаивал у этой чаши, прислушиваясь своим волчьим ухом к этому далекому зовущему звону, зову. На фоне неба он был как бы обозначен тонким карандашным рисунком. Фотографы, пытающиеся снять его для журналов, испытывали неудобства ни то технического, ни то мистического характера: из-за эффекта интерференции (дифракции) памятник-невидимка представлялся вымыслом, приблизительным пунктиром, чистой – в этом смысле действительно слепой – красотой.