Великая Засуха будет продолжаться долго, учит также Верховная Сестра.
Возвращение Влаги станет знаком пришествия Грядущих.
Даниель1,10
Бог есть, я на него наступил.
От первого пребывания у Пречистых в памяти у меня осталась прежде всего картина горнолыжного подъемника в тумане. Летнюю школу организовали в Герцеговине – или в каком-то таком же регионе, известном преимущественно своими кровавыми конфликтами. Однако все было очень мило – шале, харчевня, отделанная темным деревом, с занавесками в красно-белую клетку, головами кабанов и оленей на стенах – этакий центрально-европейский китч, к которому я всегда был неравнодушен. «Ах, война, лютской безумий, гросс беда…» – твердил я про себя, невольно подражая Франсису Бланшу[39]. Я с давних пор страдал своего рода умственной эхолалией, только меня преследовали не мелодии популярных песен, а интонации классиков комического жанра: стоило мне услышать, например, как Франсис Бланш повторяет «Ко-лос-саль пе-ре-стрелка!» в «Бабетта идёт на войну», и я уже не мог от этого избавиться, приходилось делать над собой огромное усилие. Еще хуже обстояло дело с Де Фюнесом: его срывающийся голос, гримасы, жесты я мог воспроизводить часами, как одержимый.
«В сущности, я много работал, – сказал я себе. – Я работал всю жизнь без передышки». Актёры, с которыми я общался в двадцать лет, не добились успеха, это верно, большинство и вовсе сменили профессию, но ведь нужно сказать, что они особо и не надрывались, только и делали, что шатались по барам и модным заведениям. А я в это время сидел в своей комнате и репетировал, часами отрабатывая каждую интонацию, каждый жест. И я сам писал свои скетчи, я действительно их писал, и прошли долгие годы, прежде чем мне это стало легко. Наверное, я потому столько работал, что не вполне был способен развлекаться, что мне было не по себе во всех этих барах и заведениях, на вечерах, организованных знаменитыми кутюрье, на ВИП-дефиле; с моей заурядной внешностью и темпераментом интроверта я имел мало шансов сразу стать королем бала. Так что за неимением лучшего я работал – и взял-таки реванш. В молодости я, по сути, пребывал примерно в том же настроении, что и Офелия Уинтер, которая, думая об окружающих, ворчала себе под нос: «Смейтесь, придурки. Придет время, и я буду на подиуме и всех вас обставлю», – рассказывала она в одном из интервью журналу «Двадцать лет».
Пора было прекращать думать о журнале «Двадцать лет», пора было прекращать думать об Изабель; пора было прекращать думать о чем бы то ни было. Я перевел взгляд на зеленые влажные склоны, попытался не видеть ничего, кроме тумана: туман всегда мне помогал. Подъемники в тумане. Значит, в перерыве между этническими войнами они находили время покататься на лыжах; надо разрабатывать отводящие мышцы, сказал я себе – и набросал скетч о двух отморозках, обменивающихся рецептами поддержания формы в тренажерном зале Загреба. Это было уже слишком, но я не мог удержаться: я был шут, буффон, и останусь буффоном, и подохну как буффон – с ненавистью и в конвульсиях.
Пречистыми я называл про себя элохимитов, потому что они и в самом деле были очень уж чистенькими и здоровыми. Они не хотели стареть; в связи с этим они ввели запрет на курение, принимали антиоксиданты и прочие БАДы, какие обычно продаются в косметических лавках. Наркотики не приветствовались. Алкоголь был разрешен: не больше двух бокалов красного вина в день. Они, если угодно, сидели на критской диете. Все эти правила, подчеркивал пророк, не имели никакого морального смысла. Здоровье – вот единственная цель. Все здоровое, а значит, и все сексуальное разрешалось. Визуальный ряд возникал немедленно – на сайте и в брошюрах забавный эротический китч, пошловатый, прерафаэлитский, с явным уклоном в грудастость а-ла Вальтер Джиротто. Гомосексуальность, мужская и женская, на иллюстрациях также имелась в наличии, правда, в более ограниченных дозах: пророк был чистым гетеросексуалом, но отнюдь не гомофобом. Пророку все шло впрок: и задница, и передок. Он сам встретил меня в аэропорту Зворка, весь в белом, и пожал мне руку. Я был их первый настоящий ВИП, пришлось ему расстараться. До сих пор у них был единственный крошечный ВИП – впрочем, француз, художник по имени Венсан Грейсамер. Он даже один раз выставлялся в Бобуре – правда, в Бобуре выставлялся и Бернар Бранксен. В общем, это был плохонький ВИП, ВИП от изобразительных искусств. При этом симпатичный парень. И наверное, хороший художник – почему-то мне так показалось, едва я его увидел. У него было тонкое, умное лицо и странно напряженный, почти мистический взгляд; да и говорил он нормально, очень неглупо, взвешивая каждое слово. Я понятия не имел, чем он занимается, делает ли видео, инсталляции или еще что, но сразу чувствовалось, что этот тип по-настоящему работает. Только мы двое курили в открытую – что, наряду со статусом ВИПов, нас сблизило. Мы, конечно, не настолько обнаглели, чтобы курить в присутствии пророка; но на лекциях мы время от времени вместе выходили курнуть и довольно быстро закрепили за собой это негласное право. Ох уж этот ВИПендреж!
Едва я успел заселиться и налить себе чашку растворимого кофе, как началась первая лекция, при посещении которых следовало поверх обычной одежды надевать длинную белую тунику. Облачаясь в эту штуковину, я, естественно, почувствовал себя несколько смешным, но вскоре мне открылись плюсы такого маскарада. План гостиницы был очень сложный – с какими-то застекленными переходами из корпуса в корпус, бельэтажами, подземными галереями, причем все указатели были на странном языке, смутно напомнившем мне валлийский, в котором я, впрочем, все равно ничего не понимал, так что мне понадобилось полчаса, чтобы добраться до цели. За это время мне попалось десятка два человек, блуждавших, вроде меня, в таких же балахонах по пустынным коридорам. Когда я наконец нашел конференц-зал, у меня было полное ощущение, что я ввязался в какие-то духовные практики – при том что слово «духовность» никогда не имело для меня никакого смысла, да и вообще никогда не имело. Во всем этом смысла не было, зато был я. По одежке протягивай ножки.
В тот день выступал очень высокий, очень худой и лысый тип, на редкость серьезный: когда он несколько раз пытался нас рассмешить, становилось страшновато. Про себя я назвал его Ученым; он и в самом деле оказался профессором неврологии из какого-то канадского университета. Он говорил о вещах интересных, а местами даже захватывающих. Человеческий ум, объяснял он, развивался благодаря возникновению и постепенному химическому усложнению нейронных цепей различной длины, от двух до пятидесяти и даже более нейронов. Поскольку мозг человека насчитывает несколько миллиардов нейронов, то число их комбинаций, а следовательно, возможных цепей, совершенно невероятно: к примеру, оно намного превосходит количество молекул во Вселенной.
Число используемых цепей у разных людей сильно варьируется, чем, по его мнению, и объясняется бесконечное множество градаций от слабоумия до гениальности. Но что еще любопытнее, чем чаще вовлекается данная нейронная цепь, тем легче в применении она становится из-за разницы в накоплении ионов; короче говоря, происходит ее постепенное самоупрочение, причем это относится ко всему – к идеям, наклонностям, настроениям. Этот феномен прослеживается как на уровне индивидуальных психологических реакций, так и на уровне социальных отношений: осознавая свои внутренние препятствия, мы усиливаем их, а разбираясь в конфликтах между двумя людьми, как правило, делаем эти конфликты неразрешимыми. В свете этого Ученый беспощадно громил теорию Фрейда, не только не имеющую под собой каких-либо состоятельных физиологических оснований, но и приводящую к драматическим результатам, прямо противоположным поставленной цели. На экране за его спиной чередование схем, иллюстрирующих опорные моменты доклада, сменилось коротким и страшным документальным фильмом о невыносимых моральных страданиях ветеранов войны во Вьетнаме. Они не могли избавиться от воспоминаний, им каждую ночь снились кошмары, они больше не могли водить машину, переходить улицу, жили в постоянном страхе; казалось, их уже нельзя вновь адаптировать к нормальной социальной жизни. Затем в фильме подробно разбирался один случай – история согбенного, сморщенного человечка с жалким венчиком взъерошенных рыжих волос; с виду он был полное барахло, постоянно дрожал, не мог выходить из дому, нуждался в постоянной медицинской помощи – и страдал, беспрерывно страдал. В буфете, в столовой, у него хранилась баночка с вьетнамской землей; каждый раз, открыв шкаф и доставая баночку, он заливался слезами.
– Стоп, – сказал Ученый. – Стоп. Картинка застыла: плачущий старик крупным планом.
– Чушь, – продолжал Ученый. – Полнейшая и совершеннейшая чушь. Первое, что должен был сделать этот человек, – взять свою банку с вьетнамской землей и вышвырнуть в окно. Каждый раз, когда он открывает буфет, когда вынимает банку – а делает он это иногда по пятьдесят раз на дню, – он укрепляет нейронную цепочку и обрекает себя на еще большие страдания. Точно так же каждый раз, когда мы копаемся в прошлом, когда возвращаемся мыслями к тягостному эпизоду – а примерно в этом и состоит суть психоанализа, – мы увеличиваем шансы на то, что этот эпизод повторится. Вместо того чтобы идти дальше, мы погребаем себя заживо. Каждый раз, пережив огорчение, разочарование, нечто такое, что мешает нам жить, мы должны первым делом переехать, сжечь все фотографии и ни в коем случае не говорить ни с кем на эту тему. Отторгнутые воспоминания стираются; это может занять некоторое время, но они прекраснейшим образом стираются. Цепь дезактивируется. У кого есть вопросы?
Вопросов не было. Его доклад, продолжавшийся более двух часов, был на редкость ясным. Входя в столовую, я увидел Патрика, он устремился ко мне, сияя улыбкой и протягивая руку. Хорошо ли я доехал, удобно ли устроился и т. д. и т. п. Пока мы приятно беседовали, сзади вокруг меня вдруг обвилась женщина, стала тереться лобком о мои ягодицы, положила руки мне на низ живота. Я обернулся: Фадия сняла белую тунику и облачилась в латексное боди леопардовой расцветки; вид у неё был цветущий. Продолжая тереться о меня лобком, она также поинтересовалась моими первыми впечатлениями. Патрик добродушно взирал на эту сцену. «О, она так со всеми…» – сказал он, пока мы направлялись к столу, за которым уже сидел мужчина лет пятидесяти, плотный, широкоплечий, с шапкой седых, стриженных ёжиком волос. Он встал, чтобы поздороваться, и, пожимая мне руку, окинул меня внимательным взглядом. За едой он говорил мало, время от времени вставляя пару слов относительно организации школы, но я чувствовал, что он меня изучае