В чисто фактическом плане наша история началась как нельзя более банально. Когда мы встретились, мне было сорок семь, а ей двадцать два. Я был богат, она – красива. К тому же она была актриса, а кинорежиссеры, как известно, всегда спят со своими актрисами; есть даже фильмы, существование которых оправдано, судя по всему, исключительно этим обстоятельством. С другой стороны, мог ли я считаться кинорежиссером? Я имел в активе единственную режиссерскую работу – «Две мухи на потом» – и готовился отказаться от съемок «Групповухи на автотрассе»; на самом деле я уже от них мысленно отказался – сразу, как только вернулся из Парижа, едва такси остановилось перед моим домом в Сан-Хосе и я со всей определенностью понял, что у меня больше нет сил, что я не смогу продолжать работу ни над этим, ни над каким-либо другим проектом. Но пока все шло своим чередом, меня ожидал десяток факсов от европейских продюсеров, желавших познакомиться с проектом поближе. Моя аннотация сводилась к одной-единственной фразе: «Объединить коммерческие достоинства порнографии и супернасилия». Это была не аннотация, самое большее – декларация о намерениях, но мой агент сказал, что это годится, сейчас так действуют многие молодые режиссеры, я, сам того не ведая, оказался современным профессионалом. И еще у меня было три диска от ведущих испанских кастинг-агентств; я уже начал разведку, обозначив «вероятное сексуальное содержание» будущего фильма.
Вот так и началась величайшая в моей жизни история любви – предсказуемо, обыденно, если угодно, даже пошло. Я сунул в микроволновку блюдо «Изысканного риса по-китайски» и поставил первый попавшийся диск. Пока рис разогревался, я успел отмести трех первых девиц. Через две минуты печка звякнула, я вынул блюдо, добавил пюре из острого перечного соуса «Сьюзи Ван»; и в этот самый момент на гигантском экране в глубине гостиной пошел рекламный ролик Эстер.
Я перемотал в ускоренном режиме две первые сцены – из какого-то сериала и из детектива, явно еще более посредственного; однако что-то задержало мое внимание, мой палец лежал на пульте, и когда начался третий эпизод, я нажал на кнопку и пустил нормальную скорость.
Она стояла нагая в какой-то непонятной комнате – похоже, в мастерской художника. В первом кадре ее обдавало струей желтой краски; человек, направлявший струю, находился за кадром. Затем она лежала в ослепительно желтой луже. Художник – видны были только его руки – выливал на нее ведро синей краски, потом размазывал краску по ее животу и груди; она смотрела на него доверчиво и весело. Взяв ее за руку, он подсказывал, что ей делать, она переворачивалась на живот, он снова лил краску, теперь на бедра, и размазывал по спине и ягодицам; ягодицы подрагивали в такт движениям его рук. В ее лице, в каждом ее жесте сквозила поразительная невинность и чувственное обаяние.
Я видел работы Ива Кляйна – восполнил пробел в образовании после встречи с Венсаном – и знал, что в художественном плане эта акция вполне вторична и неинтересна; но какое кому дело до искусства, когда счастье кажется таким возможным? Я крутил этот эпизод раз десять подряд; конечно, я торчал, но, кроме того, по-моему, с первой же минуты многое понял. Я понял, что полюблю Эстер, полюблю неистово, безоглядно и безвозвратно. Я понял, что это будет история такой силы, что она может меня убить, и даже наверняка убьет, когда Эстер меня разлюбит, потому что всему есть пределы и какой бы сопротивляемостью ни обладал каждый из нас, в итоге все мы умираем от любви, вернее, от недостатка любви – в конечном итоге это вещь смертельная. Да, многое было предопределено в эти первые минуты, процесс успел зайти далеко. Я еще мог затормозить, не встречаться с Эстер, уничтожить диск, отправиться в далекое путешествие; но в действительности я назавтра уже звонил ее агенту. Естественно, он был в восторге: «Да, это возможно, думаю, в данный момент она свободна, конъюнктура сейчас непростая, вы это знаете не хуже меня, нам ведь раньше не доводилось сотрудничать? Поправьте меня, если я ошибаюсь, очень рад, для меня это удовольствие, истинное удовольствие». «Две мухи на потом» наделали много шума во всем мире, кроме Франции; по-английски он говорил совершенно правильно, и вообще Испания осовременивалась с поразительной быстротой.
Наше первое свидание состоялось в баре на улице Обиспо-де-Леон – довольно большом, типичном, с обшитыми темным деревом стенами и с тапас, – и я был ей, пожалуй, признателен, что она не выбрала какую-нибудь «Планету Голливуд». Я опоздал на десять минут, и едва она подняла на меня глаза, как проблема свободной воли отпала сама собой, оба мы уже находились в некоей данности. Я сел на диванчик напротив нее примерно с тем же ощущением, какое испытал несколько лет назад под общим наркозом: ощущением легкого, добровольного ухода из жизни с интуитивным сознанием того, что смерть в конечном счете, наверное, очень простая штука. Она носила тесные джинсы с заниженной талией и розовый обтягивающий топ, открывавший плечи. Когда она встала заказать нам что-нибудь, я увидел ее стринги, тоже розовые; они виднелись из-под джинсов, и я немедленно ее захотел. Она вернулась от стойки, и я с величайшим усилием оторвал взгляд от ее пупка. Она заметила, улыбнулась, села на диван рядом со мной. Очень светлые волосы, очень белая кожа – она не походила на типичную испанку, я бы сказал, скорее на русскую. У нее были красивые карие внимательные глаза, и не помню, что я сказал ей для начала, но, по-моему, почти сразу же предупредил, что фильм снимать не собираюсь. Она, похоже, не столько расстроилась, сколько удивилась. И спросила почему.
В сущности, я и сам этого не знал и, помнится, пустился в довольно длинные объяснения, уходившие во времена, когда мне было столько же лет, сколько ей – ее агент успел сообщить мне, что ей двадцать два. Из объяснений этих следовало, что я прожил в целом печальную, одинокую жизнь, в которой не было ничего, кроме упорного труда и долгих периодов депрессии. Я говорил по-английски, слова приходили легко, время от времени она просила повторить какую-нибудь фразу. Короче, я собирался бросить не только этот фильм, но и вообще почти все, сказал я в заключение; во мне не осталось ни капли честолюбия, или воли к победе, или чего бы то ни было в этом роде, на сей раз я, кажется, действительно устал.
Она взглянула на меня озадаченно, так, словно ей показалось, что я неудачно выразился. Но я сказал правду, может, в моем случае это была не физическая усталость, а скорее нервная, но какая разница?
– Я больше ни во что не верю, – подытожил я.
– Maybe, it’s better[55], – произнесла она; а потом положила руку мне на пах. Уткнувшись головой в мое плечо, она легонько сжала пальцами член.
В гостиничном номере она немного рассказала о себе. Конечно, ее можно было считать актрисой: она играла в сериалах, в детективах – где ее обычно насиловали и душили разные психопаты – и еще в нескольких рекламных роликах. Ее даже пригласили на главную роль в одном полнометражном испанском фильме, но фильм пока не вышел в прокат, да и вообще это плохой фильм; по ее словам, испанское кино скоро отомрет само собой.
Можно уехать за границу, возразил я; во Франции, например, пока еще снимают фильмы. Да, но неизвестно, насколько она хорошая актриса, да и хочет ли вообще быть актрисой. В Испании ей время от времени удавалось найти работу благодаря нетипичной внешности; она знала, что ей повезло и что это везение относительно. В сущности, она считала актерское ремесло просто подработкой: по деньгам лучше, чем разносить пиццу или раздавать флаеры на дискотеке, но и найти труднее. Еще она занималась фортепиано и философией. А главное – хотела жить.
В XIX веке примерно тому же учили благородных девиц, машинально отметил я, расстегивая ее джинсы. Я никогда не умел управляться с джинсами, с их большими металлическими пуговицами, ей пришлось мне помочь. Зато в ней мне сразу стало хорошо, похоже, я уже успел забыть, как это хорошо. А может, мне никогда и не было настолько хорошо, может, я никогда и не испытывал такого удовольствия. В сорок семь-то лет; странная штука жизнь.
Эстер жила вместе с сестрой, сестра была ей почти как мать, в конце концов, ей было сорок два года. Настоящая мать сошла с ума или вроде того. Отца Эстер не знала, даже по имени, никогда не видела его фотографий, ничего.
Кожа у нее была очень нежная.
Даниель25,1
Когда ограждение за мной закрылось, сквозь облака на миг пробился луч солнца, и виллу залил ослепительный свет. В краску, которой выкрасили наружные стены, было добавлено небольшое количество радия с пониженной радиоактивностью: это создавало эффективную защиту от магнитных бурь, но повышало коэффициент отражения зданий; в первые дни рекомендовалось носить защитные очки.
Фокс подошел ко мне, слабо помахивая хвостом. Собака-спутник редко переживает неочеловека, с которым прошла ее жизнь. Конечно, она опознает генетическое тождество преемника, поскольку запах тела тождествен, но в большинстве случаев этого оказывается мало, собака прекращает играть, есть и быстро, в течение нескольких недель, погибает. Поэтому я знал, что начало моего реального существования будет отмечено трауром; я знал и то, что существование мое будет протекать в регионе с высокой плотностью дикого населения, где требуется неукоснительно соблюдать правила безопасности; кроме того, меня подготовили к основным составляющим стандартной жизни.
Но чего я не знал и что обнаружил, лишь попав в кабинет моего предшественника, – это что Даниель24 делал рукописные заметки, не выкладывая их в комментарий по своему IP-адресу; это было необычно. Большинство заметок свидетельствовало о странной горечи и разочаровании, как, например, вот эта, нацарапанная на листке, вырванном из блокнота на спирали:
Насекомые бьются о стены
В бесконечном постылом полете,