Кружат без цели и смысла,
Поднимая весь мусор жизни.
Другие несли печать какой-то поразительно человеческой усталости, ощущения пустоты:
Дни сменяют друг друга, записей не оставляя.
На свете нет ничего, что стоило бы записать.
В обоих случаях он прибегнул к некодированному формату. Я не ожидал именно этой конкретной случайности, но отчасти предвидел нечто подобное, ибо знал, что весь род Даниелей, начиная с основоположника, склонен к некоторым формам сомнения и заниженной самооценке. И все же последняя обнаруженная мною запись, которую он оставил у изголовья и, судя по состоянию бумаги, сделал совсем недавно, меня потрясла:
Я читаю Библию в бассейне,
И отель не то чтобы приличный.
Грозны, Даниил, твои виденья,
В небесах темно и драматично.
Лёгкий юмор и самоирония – как, впрочем, и прямая аллюзия на составные элементы человеческой жизни – выражены здесь настолько ярко, что эту запись без труда можно было бы атрибутировать Даниелю1, нашему далекому предку, а не одному из его преемников, неолюдей. Вывод напрашивался сам собой: благодаря погружению в трагикомическую биографию Даниеля1 мой предшественник мало-помалу вобрал в себя некоторые черты его личности; в известном смысле именно эту цель и преследовали Основоположники; однако, вопреки наставлениям Верховной Сестры, он не сумел сохранить необходимую критическую дистанцию. Такая опасность существовала, ее учли, и я чувствовал себя достаточно подготовленным, чтобы ей противостоять; а главное, я знал, что иного выхода нет. Если мы хотим подготовить пришествие Грядущих, мы должны на предварительном этапе следовать человеческой природе со всеми ее слабостями, сомнениями, неврозами; мы должны усвоить их целиком, сделать своими собственными, дабы затем преодолеть. Точное воспроизведение генетического кода, постоянное размышление над рассказом о жизни предшественника, написание комментария – вот три непреложных столпа нашей веры, начиная с эпохи Основоположников. Я сложил ладони, вознося краткую молитву Верховной Сестре, затем приготовил себе легкий ужин и вновь почувствовал себя ясно мыслящим, уравновешенным, активным.
Перед сном я просмотрел комментарий Марии22; я знал, что вскоре возобновлю контакт с Марией23. Фокс улегся рядом, тихонько вздохнул. Он был уже старым псом и знал, что скоро умрет подле меня; уснул он почти сразу.
Даниель1,13
Это был иной мир, отделенный от обычного мира лишь несколькими сантиметрами ткани: она служила необходимой мерой общественной безопасности, ибо девяносто процентов мужчин, которых суждено было встретить Эстер на своем веку, не могли не захотеть взять ее немедленно. Стянув наконец джинсы, я немножко поиграл с розовыми стрингами и убедился, что ее влагалище быстро увлажняется; было пять часов пополудни. Да, это был иной мир, и я пребывал в нем до одиннадцати утра – позже позавтракать было нельзя, а я начинал всерьез нуждаться в пище. Наверное, иногда я ненадолго засыпал. В остальном же эти несколько часов были оправданием всей моей жизни. Я нисколько не преувеличивал и знал, что не преувеличиваю: для нас обоих все стало абсолютно просто. Конечно, я много раз затрагивал тему сексуальности, или, вернее, вожделения, в своих скетчах; я не хуже любого другого – а может, и получше многих – понимал, что вокруг сексуальности, или, вернее, вожделения, вращается очень многое в этом мире. В этой ситуации я, стареющий комик, случалось, поддавался скептицизму, чувствовал себя опустошенным: возможно, сексуальность, как и многое, как почти все в этом мире, – штука дутая; возможно, это лишь банальная уловка, призванная усилить соперничество между отдельными людьми и тем самым улучшить функционирование всего сообщества. Возможно, в сексуальности нет ничего особенного, ничего, что сильно отличало бы ее от обеда в «Тайеване» или от «Бентли-континентал-GT» и из-за чего стоило бы так суетиться.
Эта ночь показала, что я был неправ, и вернула мне более непосредственный взгляд на вещи. Назавтра, возвратившись в Сан-Хосе, я спустился на Плайя-де-Монсул. Любуясь морем и солнцем, спускавшимся в море, я написал стихотворение. Это было занятно уже само по себе: прежде я не только никогда не писал стихов, но и практически не читал их, за исключением Бодлера. Впрочем, по моим сведениям, поэзия умерла. Я довольно регулярно покупал ежеквартальный литературный журнал, более или менее эзотерической направленности, – хоть я и не был настоящим литератором, но временами ощущал свою близость к литературе: как бы то ни было, я сам писал скетчи, хоть и не пытался подняться выше весьма условной пародии на «разговорный стиль», и понимал, насколько тяжело подбирать слова и складывать из них фразы так, чтобы получившееся целое не рухнуло под грузом собственной бессвязности и не потонуло в тягомотине. Года два назад я прочел в этом журнале длинную статью про смерть поэзии; автор статьи полагал, что она умирает окончательно и бесповоротно. По его мнению, поэзия как внеконтекстуальный язык, возникший до разграничения объектов и их свойств, окончательно покинула мир людей. Она пребывает в пространстве примитива, доступ к которому мы утратили навсегда, ибо оно предшествует реальному возникновению объекта и естественного языка. Она не способна переносить более точную информацию, нежели простейшие телесные и эмоциональные вибрации, и по самой своей природе неразрывно связана с магической эпохой в развитии человеческого разума, а значит, безнадежно устарела с появлением верифицируемых процедур объективного утверждения. Тогда все это показалось мне убедительным, но сегодня утром я не умывался, я был еще весь пропитан запахом Эстер, ее вкусом, – между нами ни разу не встала проблема презерватива, просто никто из нас не заговорил на эту тему, по-моему, ей это даже в голову не пришло – и мне не пришло, что уже совсем странно, поскольку первые мои любовные связи пришлись на время, когда появился ВИЧ, причем ВИЧ тогда предполагал неизбежный летальный исход, должно же было это как-то на мне сказаться. В общем, ВИЧ, наверное, относился к контекстуальной сфере, вот и все; как бы то ни было, в то утро я, еще купаясь в запахах Эстер, написал свои первые стихи. Вот они, эти стихи:
В глубине души я знал,
Что дотянусь до любви
И что это случится
Незадолго до смерти.
Просто я в тебя верил
И всегда тебя ждал,
Все былые потери
Твой приход оправдал.
Значит, я – это ты,
Я в тебе существую,
Ухожу из мечты
В бесконечно живую,
В твоей ласки безгрешность,
В гладкой кожи тепло.
Нет, ты не божество,
Ты – животное-нежность.
Та ночь кончилась, и над Мадридом вновь поднялось солнце. Я вызвал такси, потом несколько минут ждал его в гостиничном холле вместе с Эстер, отвечавшей на множество сообщений, которые скопились на ее мобильнике. Ночью она несколько раз кому-то звонила, судя по всему, ее личная жизнь была весьма насыщенной; чаще всего разговор завершался формулой un besito, иногда un beso[56]. Я не настолько хорошо говорил по-испански, чтобы уловить смысловой оттенок, если он вообще здесь присутствовал, но в ту минуту, когда такси остановилось перед гостиницей, мне пришло в голову, что на практике она почти не целовалась. Любопытно: она с удовольствием позволяла входить в нее всеми возможными способами, очень изящно подставляла зад (у нее были маленькие, круто очерченные ягодицы, такая мальчишеская попка), без колебаний, даже с энтузиазмом сосала, зато всякий раз, как мои губы приближались к ее губам, отворачивалась в некотором смущении.
Я положил чемодан в багажник; она подставила щечку, мы обменялись быстрым поцелуем, и я сел в машину. Проехав несколько метров вниз по проспекту, я обернулся, чтобы помахать ей рукой на прощание; но она уже висела на телефоне и не заметила моего жеста.
Едва самолет приземлился в аэропорту Альмерии, как я понял, во что превратится моя жизнь на ближайшие дни. Последние несколько лет мой мобильник был почти постоянно выключен: это вопрос статуса, если я – звезда европейской величины, значит, все, кто хочет со мной связаться, должны оставить сообщение и ждать, когда я перезвоню. Соблюдать это правило не всегда легко, но я твердо стоял на своем и за несколько лет одержал верх: продюсеры оставляли мне сообщения; известные актеры и главные редакторы газет оставляли сообщения; я стоял на верхней ступени пирамиды и, естественно, рассчитывал занимать ее по крайней мере еще несколько лет до тех пор, пока официально не уйду со сцены. Но сейчас, не успев сойти с самолета, я включил телефон – и сам удивился, даже ужаснулся глубине разочарования, охватившего меня, когда я обнаружил, что от нее нет ни одного сообщения.
Когда искренне любишь, единственный шанс выжить – это скрывать свои чувства от любимой женщины, в любых обстоятельствах напускать на себя легкое безразличие. Как это просто – и как печально! Этот факт сам по себе – обвинительный приговор человеку!.. Мне, однако, никогда не приходило в голову оспаривать этот закон или доказывать, будто он ко мне неприменим: да, любовь делает человека слабым, и тот, кто сильнее, подавляет, мучит и в итоге убивает другого, причем безо всякого злого умысла, даже не испытывая удовольствия, с абсолютнейшим безразличием; именно это у людей обычно называется любовью. Первые два дня я долго колебался относительно телефона. Я бродил из комнаты в комнату, курил сигарету за сигаретой, время от времени спускался к морю, возвращался и понимал, что не видел моря, что не сумел бы подтвердить его наличие здесь в данную минуту: на время прогулок я принуждал себя оставлять телефон дома на ночном столике и вообще включать его не чаще, чем каждые два часа, чтобы лишний раз убедиться: она не оставила мне сообщения. Наутро третьего дня мне пришла мысль не выключать телефон и попробовать забыть, что я жду звонка; среди ночи, глотая пятую таблетку мепронизина, я наконец понял, что это не помогает, и начал постепенно смиряться: Эстер оказалась сильнее, я утратил власть над собственной жизнью.