орить; они ограничивались кивком или слабой улыбкой. Сперва я подумал, что они немного робеют: все-таки я был ВИП, мне дарована привилегия напрямую беседовать с пророком; но скоро я понял, что, встречая друг друга на дорожках, они ведут себя точно так же: улыбка, кивок, и не более того. Я пересек палаточный лагерь и двинулся дальше, прошел несколько сотен метров по каменистой тропе, потом остановился. В свете полной луны был виден каждый камушек, каждый кусок застывшей лавы; вдалеке, на востоке, слабо поблескивала металлическая ограда лагеря; меня окружало ничто, я находился в его центре, погода стояла теплая, и пора было что-то для себя решать.
Наверное, я долго простоял так, ощущая одну лишь пустоту в голове, потому что, когда я вернулся, над лагерем висела тишина; видимо, все уже спали. Я взглянул на часы: начало четвертого. В келье Ученого еще горел свет; он сидел за рабочим столом, но, заслышав шаги, знаком пригласил меня войти. Внутри помещение оказалось гораздо уютнее, чем я предполагал: диван с довольно симпатичными шелковыми подушками, каменный пол устлан коврами с геометрическим рисунком; он предложил мне чашку чаю.
– Ты, наверное, заметил, что в нашем руководстве есть некоторые разногласия, – произнес он и опять умолк.
Право же, они принимали меня за большую шишку; мне невольно пришло в голову, что они преувеличивают мою значимость. Конечно, я мог нести любую чушь, и всегда бы нашлись СМИ, готовые подхватить мои слова; но отсюда до того, чтобы люди меня услышали и изменили свою точку зрения, – дистанция огромного размера: все уже привыкли, что звезды высказываются в СМИ по самым разным поводам, изрекают какие-то абсолютно предсказуемые пошлости, реально никто больше не обращает на это внимания, – короче, система шоу-бизнеса, которой приходится приводить всех и вся к тошнотному консенсусу, давно уже рухнула под грузом собственного ничтожества. И все же я не стал его переубеждать и кивнул с тем выражением доброжелательного нейтралитета, которое много раз помогало мне в жизни, позволяло вызывать на откровенность людей из самых разных социальных слоев, а затем грубо, до неузнаваемости извратив их признания, вставлять их в свои монологи.
– Я не то чтобы по-настоящему беспокоюсь, пророк мне доверяет… – продолжал он. – Но наш образ в СМИ – это просто катастрофа… Нас изображают какими-то придурками, при том что на сегодня ни одной лаборатории в мире не под силу добиться результатов, сопоставимых с нашими… – Он обвел рукой комнату, как будто все, что в ней находилось – и труды по биохимии на английском языке издательства «Эльзевир», и DVD с данными, выстроившиеся у него над письменным столом, и включенный монитор компьютера, – самим своим присутствием свидетельствовало о серьезности его исследований. – Я поставил крест на своей научной карьере, придя сюда, – с горечью продолжал он, – мне больше не дают печататься в ведущих журналах…
Общество похоже на слоеное тесто, и ученых я в своих скетчах ни разу не выводил: мне казалось, что это весьма специфический слой, чьи устремления и система ценностей неприменимы к простым смертным, короче, где не найдешь сюжетов для широкой публики; но я слушал, как слушал всех, по давней привычке шпионить за человечеством: я, конечно, старый шпион, шпион в отставке, но еще не утратил рефлексов и годился в дело, кажется, я даже сочувственно наклонил голову, приглашая его продолжать, но, так сказать, слушал и не слышал, его слова немедленно улетучивались из моей головы, у меня в мозгу помимо воли срабатывал какой-то фильтр; при этом я сознавал, что Мицкевич – великий человек, возможно, один из величайших людей в истории человечества, скоро он изменит его судьбу на самом глубоком биологическом уровне, с него станется, он располагает всеми необходимыми навыками и процедурами, но меня, наверное, уже не слишком интересовала история человечества, я тоже был усталым и старым, и вот, пока он говорил, всячески подчеркивая, насколько строги его научные эксперименты, насколько тщательную апробацию и проверку проходят его еретические утверждения, во мне вдруг проснулось острое желание, я хотел Эстер, хотел ее красивую мягкую вагину, вспоминал быстрые движения ее влагалища, смыкающегося на моем члене; я ушел, сказав, что хочу спать, и, не успев выйти из пещеры Ученого, набрал номер ее мобильника, но никто не отзывался, только автоответчик, а дрочить мне не очень хотелось, в моем возрасте сперматозоиды вырабатываются медленнее, удлиняется латентный период, вспышки жизни будут случаться все реже и реже и наконец исчезнут вовсе; конечно, я был за бессмертие, конечно, исследования Мицкевича давали надежду, в самом деле единственную надежду, но это уже не для меня и не для моего поколения, на сей счет я не питал никаких иллюзий; впрочем, его оптимистические высказывания относительно скорого успеха, скорее всего, были не ложью, а просто вымыслом, необходимым не только для элохимитов, которые финансировали его проект, но в первую очередь для него самого, любой человеческий замысел опирается на надежду завершить его за какой-то разумный срок, вернее, максимум за тот отрезок времени, каким является предполагаемый остаток жизни разработчика проекта; человечеству еще ни разу не удавалось проникнуться духом команды, растянутой на несколько поколений, хотя в конечном счете все происходит именно так: работаешь, потом умираешь, а следующие поколения пользуются результатами твоего труда, если, конечно, не сочтут за лучшее уничтожить их; но ни один человек, связанный с разработкой какого-либо проекта, никогда не высказывал такую мысль, они предпочитали это обстоятельство игнорировать, потому что тогда бы им ничего не оставалось, как только прекратить работу, лечь и ждать смерти. Поэтому в моих глазах Ученый, каким бы современным он ни был в интеллектуальном плане, все равно оставался романтиком, его жизнь подчинялась старым иллюзиям, и теперь я задавался вопросом, чем может заниматься Эстер, не смыкается ли ее маленькая мягкая вагина на чьем-то чужом члене, и во мне уже поднималось серьезное желание оторвать у себя парочку органов, но, к счастью, у меня был с собой десяток упаковок рогипнола – запасся я основательно, – и я проспал пятнадцать с лишним часов.
Когда я открыл глаза, солнце уже клонилось к горизонту, и у меня сразу возникло ощущение, что происходит что-то странное. Собиралась гроза, но я знал, что она не разразится, здесь никогда не бывает гроз, ежегодное количество осадков на острове приближается к нулю. Палаточный городок секты был залит слабым желтым светом; полог некоторых палаток колебался на ветру, но лагерь совершенно обезлюдел, на его дорожках никого не было. Всякая человеческая деятельность прекратилась, и вокруг стояла полная тишина. Спускаясь с холма, я миновал гроты Венсана, Ученого и Копа, по-прежнему не повстречав ни единого человека. В резиденции пророка дверь была распахнута настежь, впервые с моего приезда на входе не стояла охрана. Попав в первую залу, я невольно старался ступать потише. В коридоре, ведущем в личные покои пророка, мне послышался глухой звук голосов, шум передвигаемой мебели и что-то похожее на рыдание.
В большой зале, где пророк принимал меня в день приезда, горели все лампы, но и здесь не было ни души. Я обошел залу, толкнул дверь, ведущую в кабинет, потом вернулся. Справа, возле бассейна, была открыта дверь в коридор; мне показалось, что голоса доносятся оттуда. Я осторожно двинулся вперед и, дойдя до угла еще одного коридора, наткнулся на Жерара; он стоял в дверном проеме комнаты пророка. Юморист пребывал в весьма плачевном состоянии: его лицо, еще бледнее обычного, изборожденное глубокими морщинами, выглядело так, словно он не спал всю ночь.
– Случилось… случилось… – бормотал он слабым, дрожащим голосом, почти неслышно. – Случилась ужасная вещь… – в конце концов проговорил он.
Возникший рядом Коп решительно подступил ко мне вплотную, меряя меня свирепым взглядом. Юморист издал какое-то жалкое блеяние.
– Ладно, все равно один черт, пусть входит… – в конце концов произнес Коп.
Комнату пророка почти целиком занимала огромная круглая кровать, не меньше трех метров в диаметре, покрытая розовым атласом; тут и там было разбросано несколько розовых атласных пуфиков, три стены занимали зеркала, а четвертую – огромная застекленная витрина, выходившая на каменистую равнину, за которой виднелись первые вулканы; в закатном зареве они выглядели несколько угрожающе. Стекло было разбито вдребезги, а посреди кровати лежал обнаженный труп пророка с перерезанным горлом. Он потерял огромное количество крови, сонная артерия была перерезана напрочь. Ученый нервно шагал по комнате из угла в угол. Венсан сидел на пуфе с отсутствующим видом и при моем приближении едва приподнял голову. В дальнем углу в полной прострации сидела девушка с длинными черными волосами и в белой ночной рубашке, измазанной кровью; я узнал Франческу.
– Это итальянец, – сухо произнес Коп.
Я впервые в жизни видел труп и не могу сказать, чтобы это зрелище сильно меня впечатлило; больше того, оно меня не сильно удивило. Позавчера вечером, за ужином, когда пророк остановил выбор на итальянке и я увидел, с каким лицом ее спутник привстал со стула, мне на какой-то миг почудилось, что на сей раз пророк зашел слишком далеко, что ему это не сойдет с рук, как обычно; но потом Джанпаоло, судя по виду, сдался, и я сказал себе, что его сломают точно так же, как остальных; я определенно ошибся. Я с любопытством подошел к застекленной стене: склон был очень крутой, почти отвесный; конечно, кое-где виднелись отдельные выступы, да и скала была крепкая, совершенно нерастрескавшаяся и без осыпей, и все же подъем он совершил впечатляющий.
– Да… – мрачно прокомментировал подошедший Коп, – видно, сильно у него накипело…
И вновь стал вышагивать взад-вперед по комнате, стараясь держаться подальше от Ученого, ходившего по другую сторону кровати. Юморист так и торчал у двери с совершенно ошалелым видом, на грани паники, машинально сжимая и разжимая руки. И тут до меня впервые дошло, что, несмотря на все провозглашаемые гедонизм и распутство, никто из приближенных пророка не жил сексуальной жизнью. В случае с Юмористом и Ученым это было очевидно: у первого отсутствовала потенция, у второго – мотивация. Что касается Копа, то он был женат на своей ровеснице, женщине сильно за пятьдесят, иными словами, вряд ли у них каждый день случалось исступление чувств; но он не использовал свое высокое положение в организации, чтобы соблазнять юных адепток. К еще большему своему удивлению, я понял, что и сами члены секты склонялись в лучшем случае к моногамии, а то и к «зерогамии» – за исключением юных красивых девушек, которых пророк иногда приглашал провести ночь в его личных покоях. Короче, в рамках собственной секты пророк вел себя как вожак, доминирующий самец и сумел подавить в своих соратниках всякое мужское начало: они не только не жили сексуальной жизнью, но даже и не пытались как-то ее устроить, запретили себе близко подходить к самкам, прониклись идеей, что сексуальность – это прерогатива пророка. Только тут мне стало ясно, почему в своих лекциях он так превозносил женские достоинства и так безжалостно громил мачизм: его задачей было просто-напро