х, намеренных получить заявление от существа, которое должно появиться из лаборатории – собственно, ему не могло быть предъявлено никакого обвинения, однако статус его не имел прецедентов. Предполагалось, что оно было пророком, который официально умер, но в реальности жив, и якобы родилось, но в отсутствие биологического отца и матери. Этим вопросом занимались юристы испанского правительства, но, естественно, не обнаружили ничего хотя бы отдаленно применимого к данному случаю; поэтому решено было ограничиться формальным заявлением от Венсана, которому предстояло письменно подтвердить свои притязания и временно получить статус подкидыша.
Когда двери лаборатории повернулись на своих невидимых петлях, все встали, и мне показалось, что над толпой пронесся какой-то животный вздох: сотни дыханий внезапно резко участились. В рассветных сумерках лицо Ученого казалось изможденным, напряженным, замкнутым. Он объявил, что на завершающем этапе операции воскресения возникли неожиданные трудности, и они с ассистентами, посоветовавшись, решили дать себе отсрочку еще на три дня; поэтому он просил адептов вернуться в палатки и по мере возможности не покидать их, сосредоточив все мысли на происходящей в данный момент трансформации, от которой зависит спасение человечества. Они увидятся вновь через три дня, на закате, у подножия горы; если все пойдет как надо, пророк опять займет свои покои и будет в состоянии впервые появиться на людях.
Голос Мицкевича звучал серьезно, с подобающей случаю нотой беспокойства, и на этот раз я заметил некоторое волнение, по толпе прошел шепоток. Меня поразило, насколько глубоко он понимает коллективную психологию. Первоначально школу планировалось завершить завтра, но, по-моему, никто всерьез не помышлял об отъезде: на триста двенадцать обратных билетов пришлось триста двенадцать возвратов. Даже мне понадобилось несколько часов, чтобы сообразить предупредить Эстер. Я вновь напоролся на автоответчик, вновь оставил ей сообщение; меня несколько удивляло, что она не звонит, наверняка она в курсе событий на острове, теперь о них говорили СМИ всего мира.
Отсрочка, естественно, усилила недоверие прессы, но любопытство не ослабевало, наоборот, оно возрастало час от часу, а именно этого и добивался Мицкевич; он сделал еще два коротких заявления, по одному в день, на сей раз исключительно для пятерых журналистов из научных изданий, рассказав в беседе с ними о последних затруднениях, с которыми якобы столкнулся. Он в совершенстве владел предметом, и мне показалось, что те понемногу позволяют себя убедить. Еще меня удивило поведение Венсана: он все больше входил в роль пророка. В плане физического сходства замысел вначале не внушал мне доверия. Венсан всегда вел себя очень скромно, никогда не выступал на публике, не рассказывал, например, о своих работах, хотя пророк неоднократно просил его об этом; и все же большинство адептов так или иначе пересекались с ним в последние годы. Но за прошедшие дни мои сомнения рассеялись: я с изумлением понял, что Венсан физически преображается. Во-первых, он решил выбрить голову, и это усилило его сходство с пророком; но, что самое странное, у него понемногу менялись интонации и выражение глаз. Теперь в глазах его светился живой, подвижный, лукавый огонек, которого я никогда прежде не видел, а голос, к величайшему моему удивлению, звучал тепло и чарующе. В нем всегда чувствовалась серьезность, глубина, совершенно не свойственная пророку, но сейчас и это пришлось кстати: существо, которому суждено было скоро воскреснуть, якобы преодолело границы смерти, ничего странного, если в результате эксперимента оно станет не совсем обычным, более отстраненным. Во всяком случае, Копа и Ученого совершавшееся в нем преображение приводило в восторг, по-моему, они даже не рассчитывали на столь убедительный результат. Единственным, кто плохо вписывался в ситуацию, был Жерар, которого я уже вряд ли мог по-прежнему называть Юмористом: он целыми днями слонялся по подземным галереям, словно еще надеясь встретить в них пророка, перестал мыться, от него пованивало. На Венсана он поглядывал недоверчиво и злобно – в точности как пес, не узнающий хозяина. Сам Венсан говорил мало, но его глаза лучились приязнью и светом, казалось, он готовится к ордалии и отбросил всякий страх; позже он признавался, что в те дни уже думал о возведении посольства, о его убранстве, он не собирался использовать проект пророка. Он явно выбросил из головы итальянку, чья смерть, казалось, вызвала у него в те минуты мучительные угрызения совести; признаюсь, я тоже слегка позабыл о ней. В сущности, Мицкевич был, наверное, прав: морозный узор, прелестная временная комбинация молекул… За годы, проведенные в шоу-бизнесе, мои моральные принципы несколько притупились; однако я считал, что у меня еще остались какие-то убеждения. Человечество, как и все виды общественных животных, сформировалось вокруг запрета на убийство в рамках группы и – шире – вокруг ограничения допустимого уровня насилия при решении конфликтов между особями; собственно, в этом и состояло истинное содержание цивилизации. Причем это относится ко всем мыслимым цивилизациям, ко всем, как сказал бы Кант, «разумным существам», хоть смертным, хоть бессмертным: это абсолютная аксиома. Поразмыслив несколько минут, я понял, что, с точки зрения Мицкевича, Франческа не принадлежала к группе: он ведь, по сути, пытался создать новый биологический вид, а у этого нового вида было бы не больше моральных обязательств перед людьми, чем у человека перед ящерицами или медузами; а главное, я понял, что сам не испытываю никаких угрызений совести по поводу своей потенциальной принадлежности к этому новому виду, что мое отвращение к убийству носит не столько рациональный, сколько сентиментальный, эмоциональный характер; вспомнив Фокса, я осознал, что убийство собаки потрясло бы меня не меньше, чем убийство человека, а может, и сильнее; засим я поступил так же, как поступал всю жизнь в сколько-нибудь затруднительных обстоятельствах: просто перестал думать.
Невесты пророка сидели по своим комнатам: их держали в курсе событий ровно в той же мере, что и прочих адептов; они восприняли новость ровно с той же верой и теперь ожидали с надеждой своего омолодившегося возлюбленного. В какой-то момент я было подумал, что могут возникнуть затруднения со Сьюзен, все-таки она лично знала Венсана, разговаривала с ним, но потом понял, что нет, она тоже верит, даже сильнее остальных, она по самой природе не ведает сомнений. В этом смысле, сказал я себе, она совсем не похожа на Эстер, я даже представить себе не мог, чтобы Эстер подписалась под столь нереалистическими догматами; а еще мне пришло в голову, что здесь я немного меньше думаю о ней – впрочем, к счастью, потому что она по-прежнему не отвечала на мои сообщения, на ее автоответчике их скопилось, наверное, с десяток, и все без толку, но я страдал не слишком сильно, я как будто находился в каком-то ином пространстве, еще человеческом, но абсолютно не похожем на все, что знал до сих пор; даже некоторые журналисты – как я убедился впоследствии, читая их репортажи, – почувствовали эту особую атмосферу, это ощущение надвигающегося апокалипсиса.
В день воскресения члены секты с раннего утра собрались у подножия горы, хотя Венсан должен был появиться лишь на закате. Часа через два в воздухе зажужжали вертолеты новостных каналов: Ученый в конце концов дал разрешение на облет, но не допустил на территорию ни одного журналиста. Пока операторам снимать было особенно нечего – так, пару кадров: горстка молчаливых, практически неподвижных людей, мирно ожидающих чуда. Когда вертолеты подлетали ближе, атмосфера слегка накалялась – адепты ненавидели прессу, что, в общем, вполне естественно, учитывая, как СМИ до сих пор о них отзывались; но никаких враждебных реакций, никаких угрожающих жестов или выкриков не последовало. Около пяти часов пополудни по толпе прокатился какой-то шепоток; кое-где раздались приглушенные песнопения, потом вновь установилась тишина. Венсан, уже в тунике, сидел в главном гроте и казался не только сосредоточенным, но и словно выключенным из времени. Около семи в дверном проеме возник Мицкевич. «Ты готов?» – спросил он. Венсан молча кивнул и легко поднялся; длинный белый балахон болтался на его исхудалом теле.
Мицкевич вышел первым и приблизился к краю террасы, высившейся над толпой; все разом вскочили. Тишину нарушал лишь рокот зависших над головой вертолетов.
– Врата открыты, – произнес он. Его голос звучал глубоко, без искажений и эха, я не сомневался, что журналисты, имея хороший направленный микрофон, сделают вполне приличную запись. – Врата открыты в обоих направлениях, – продолжал он. – Границ смерти более не существует. Предсказанное свершилось. Пророк победил смерть. Он снова с нами. – С этими словами он отступил немного назад и почтительно склонил голову.
Последовала минутная пауза, показавшаяся мне нескончаемой; никто не произнес ни слова, не пошевелился, все глаза были устремлены к выходу из грота, обращенному точно на запад. В тот миг, когда луч заходящего солнца, пробившись сквозь тучи, осветил выход, оттуда появился Венсан и подошел к краю площадки; именно эти кадры, заснятые оператором Би-би-си, затем крутили по всем телеканалам мира. На всех лицах читалось восторженное преклонение, некоторые воздели к небу руки; но не раздалось ни единого вскрика, ни единого шепота. Венсан раскрыл объятия и несколько секунд лишь дышал в микрофон, чутко ловивший малейшее движение воздуха; наконец он заговорил.
– Я дышу, как каждый из вас… – тихо произнес он. – Но я уже принадлежу к иному виду. Я возвещаю новое человечество, – продолжал он. – С самого начала Вселенная ожидает рождения вечного существа, чье бытие соразмерно ее собственному, дабы отразиться в нем, словно в чистом зеркале, не запятнанном брызгами времени. И существо это родилось сегодня, около девятнадцати часов. Я – Параклет, и я – свершенное обетование. Пока я один, но одиночество мое не продлится долго, ибо скоро все вы присоединитесь ко мне. Вы – первые мои спутники, и число вам – триста двенадцать; вы – первое поколение нового вида, которому суждено занять место человека; вы – первые неолюди. Я – точка отсчета, вы же – первая волна. Сегодня мы вступаем в новую эру, и ход времен обретает новый смысл. Сегодня мы вступаем в вечную жизнь. Память об этом миге сохранится навсегда.