Даниель25,6
Помимо Даниеля1 непосредственными свидетелями тех решающих дней стали лишь три человека; рассказы о жизни Злотана1 (которого Даниель1 именует Ученым) и Жерома1 (которому он дал прозвище Коп) в основном совпадают с его собственным: незамедлительное согласие адептов, их безоговорочная вера в воскресение пророка… Судя по всему, план сработал сразу – насколько здесь вообще можно говорить о некоем «плане»; как явствует из рассказа о жизни Злотана1, у него ни разу не возникло чувства, что он совершает подлог: он не сомневался, что в ближайшие годы добьется реальных результатов, с его точки зрения, речь шла всего лишь о некотором опережении событий.
Рассказ о жизни Венсана1 выдержан в совершенно ином стиле, его краткость и эллиптичность приводила в замешательство всех комментаторов, однако и он в точности подтверждает ход событий, вплоть до патетического эпизода самоубийства Жерара – того самого, которого Даниель1 окрестил Юмористом: его обнаружили повесившимся в своей келье; в течение нескольких недель он влачил весьма жалкое существование, и Злотан1 и Жером1 уже всерьез подумывали о том, чтобы его убрать. Пристрастившись к алкоголю, Жерар предавался слезным воспоминаниям об их с пророком юных годах и о тех «номерах», которые они «откалывали» вместе. Судя по всему, ни тот ни другой никогда в жизни не верили в существование Элохим. «Это была просто шутка… – твердил он, – славная такая шуточка двух обкурившихся юнцов. Мы взяли дозу грибов, а потом прошвырнулись к вулканам и выдумали там эту бредовую штуку. У меня и в мыслях не было, что все так далеко зайдет…» Его болтовня начинала мешать, ибо официально культ Элохим по-прежнему оставался в силе, хотя довольно быстро пришел в упадок. По сути, ни Венсан1, ни Злотан1 не придавали особого значения гипотезе о расе творцов-инопланетян, зато разделяли убеждение, что человек скоро исчезнет как вид и что нужно подготовить пришествие его преемника. Согласно представлениям Венсана1, даже если человека и сотворили Элохим, последние события в любом случае доказывают, что он вступил в стадию элохимизации, иными словами, что отныне он сам в свой черед стал повелителем и творцом жизни. В подобной перспективе посольство становилось своего рода мемориалом человечеству, свидетельствующим о его устремлениях и ценностях перед лицом грядущей расы, – что, впрочем, отлично вписывалось в классические традиции искусства. Что же касается Жерома1, то проблема Элохим была ему глубоко безразлична, постольку поскольку он мог отдаться своему истинному призванию – созданию и организации властных структур.
Это разнообразие точек зрения внутри триумвирата основоположников, как уже не раз подчеркивалось, сыграло немаловажную роль в четком распределении функций, которое им удалось осуществить, и немало способствовало тому оглушительному успеху, какого добился элохимизм за несколько лет, последовавших за «воскресением» Венсана. Кроме того, на фоне разногласий между этими троими еще убедительнее выглядит совпадение их свидетельств.
Даниель1,18
Усложнение мира неоправданно.
Предельное напряжение, предшествовавшее воскресению пророка в облике Венсана и достигшее апогея в момент его явления миру у входа в грот, в лучах закатного солнца, спало; последующие дни оставили во мне ощущение какой-то смутной, но почти радостной разрядки. Коп и Ученый быстро разграничили полномочия; скоро мне стало ясно, что оба будут строго держаться в рамках этих полномочий и что, хотя между ними не может возникнуть никакой взаимной симпатии, функционально они образуют весьма эффективный тандем, поскольку нуждаются друг в друге, понимают это и оба питают пристрастие к безупречной организации.
Уже на следующий день Ученый окончательно закрыл журналистам доступ на территорию и от имени Венсана отказался от любых интервью; он даже потребовал запретить облеты и немедленно заручился поддержкой со стороны шефа полиции, который хотел только одного – успокоить насколько возможно царящее вокруг возбуждение. В этих его действиях не было никакой особенной цели: он просто давал понять СМИ всего мира, что владеет информацией, стоит у ее источника и без его разрешения никто ничего не получит. Так что журналисты, просидев какое-то время без толку у ворот территории, начали постепенно разъезжаться все более многочисленными группами и через неделю мы остались одни. Венсан, похоже, окончательно переместился в иную реальность, мы больше не общались. Но однажды, столкнувшись со мной на каменистой тропке, ведущей к нашим прежним кельям, он позвал меня взглянуть, как идут дела с проектом посольства. Я вошел вслед за ним в маленький подземный зальчик с белыми стенами, весь увешанный громкоговорителями и видеопроекторами, и он запустил на компьютере презентацию. Это было не посольство, да и, строго говоря, не проект. Мне казалось, что я двигаюсь сквозь гигантские световые завесы: они рождались, оформлялись, опадали со всех сторон. Иногда меня окружали какие-то маленькие, блестящие, симпатичные предметы, дружелюбно подлетавшие поближе; затем опять накатывал гигантский световой вал и рождался новый декор. Вокруг царил белый цвет, все его оттенки – от снежного до молочного, от матового до сверкающего; это была какая-то иная, невозможная, но прекрасная реальность. Я подумал, что, быть может, в том и состоит истинная природа искусства – переносить нас в мир грез, в мир невозможного, а сам я никогда даже близко не подходил ни к чему подобному, не чувствовал себя способным на это; и еще я понял, что ирония, комизм, юмор должны умереть, ибо грядущий мир будет миром счастья и для них в нем не останется места.
В Венсане не было ничего от самца-вожака, он не любил гаремов, и через несколько дней после смерти пророка у них со Сьюзен состоялся долгий разговор, после которого остальные девушки получили свободу. Не знаю, что они сказали друг другу, не знаю, во что она поверила – увидела ли в нем реинкарнацию пророка, или узнала Венсана, или он признался, что пророк – его отец, или же она придумала себе нечто среднее; думаю, ей все это было не так уж важно. Для Сьюзен не существовало ни релятивизма, ни вообще проблемы истины: она могла жить лишь в состоянии любви, отдаваясь ей без остатка. Теперь она нашла для своей любви новый объект – а быть может, любила его уже давно и тем самым обрела новый смысл жизни; я ни минуты не сомневался, что они будут вместе до последнего вздоха, как говорится, пока смерть не разлучит их, с той лишь разницей, что на этот раз смерти, возможно, уже не будет, Мицкевич сумеет достичь своей цели, они возродятся такими же в новых телах и впервые в мировой истории будут жить в действительно бесконечной любви. Любовь кончается не потому, что приелась, вернее, она приедается потому, что нас гложет нетерпение, нетерпение тел, которые знают, что обречены, но хотят жить, хотят в отведенный им срок испробовать все шансы, не упустить ни одной возможности, использовать по максимуму ограниченное, ускользающее, пошлое время, принадлежащее им, а значит, не могут любить никого, ибо все остальные кажутся им такими же ограниченными, ускользающими, пошлыми.
Несмотря на эту новую моногамную тенденцию, впрочем, имплицитную – Венсан не делал по этому поводу никаких заявлений, не давал никаких новых директив, тот факт, что он отдал предпочтение Сьюзен, оставался его сугубо личным выбором, – всю неделю после воскресения в секте отмечалась повышенная сексуальная активность, секс стал свободнее, разнообразнее, до меня доходили слухи о настоящих массовых оргиях. При этом участвовавшие пары, судя по всему, отнюдь не пострадали, брачные узы не распались, не наблюдалось даже ссор. Быть может, близкая перспектива бессмертия отчасти наполняла содержанием то понятие несобственнической любви, которое пророк провозглашал всю жизнь, так толком и не сумев никого убедить; а главное, по-моему, с исчезновением его подавляюще мужского присутствия адепты вздохнули свободнее, у них появилось желание привнести в свою жизнь более легкие, игровые моменты.
Меня в моей жизни ожидало нечто гораздо менее занятное, это я предчувствовал все яснее. Только накануне отъезда мне наконец удалось дозвониться до Эстер, она объяснила, что была очень занята, сыграла главную роль в короткометражке, это большая удача, ее взяли в последний момент, съемки начались сразу после экзаменов, которые она к тому же сдала блестяще; в общем, говорила она только о себе. Тем не менее она была в курсе событий на Лансароте и знала, что они происходили у меня на глазах. Que fuerte![74] – только и воскликнула она; мне показалось, что это не самый содержательный комментарий, и я вдруг осознал, что и ей ничего не скажу, буду держаться общей версии о возможном мошенничестве, ни словом не обмолвлюсь о своей прямой причастности к этим событиям и что Венсан – единственный в мире человек, с которым я, быть может, смогу однажды о них поговорить. Только тут я понял, почему серые кардиналы и даже просто свидетели какого-нибудь исторического события, глубинные причины которого остались неизвестными широкой публике, рано или поздно испытывают потребность освободить свои мысли и память, изложить на бумаге все то, что им известно.
На следующий день Венсан провожал меня в аэропорт Арресифе; он сам сел за руль внедорожника. Когда мы опять проезжали тот странный пляж с черным песком, усеянным мелкими белыми камушками, я попытался объяснить ему, почему испытываю потребность в письменной исповеди. Он слушал очень внимательно и, припарковавшись прямо перед залом, где шла регистрация, сказал, что понимает меня, и разрешил записать все, что я видел; единственное условие – рассказ должен быть опубликован лишь после моей смерти или, по крайней мере, прежде чем публиковать его и даже давать кому-нибудь прочесть, я должен получить формальное разрешение от руководства церкви, иными словами, от триумвирата: его самого, Ученого и Копа. Я легко согласился на эти условия – и знал, что он мне доверяет, – но почувствовал, что кроме условий он думает о чем-то еще, моя просьба словно пробудила в нем какие-то смутные, ему самому пока неясные мысли.