К нему взывали с лживою любовью,
Его молили злобные льстецы,
Служившие ему чужою кровью;
И страх животный в сердце ощутив,
Толпа бежала, как морской отлив.
Остановились, думают, стыдятся,
Раздался общий вопль, как всплеск пучин,
Когда потоки моря возмутятся;
Все множество остановил один,
Кто никогда пред нежной красотою
Не преклонил упорной головы,
И в сердце жестком верою слепою
Оледенил разорванные швы —
Жрец Иберийский мудрыми считает
Лишь тех, кто кровью в сердце истекает.
Другие также думали, что он
Велик и мудр, божественным считая
Все, в чем терзанья пыток, страх и стон
И красоты в любви не замечая.
Теперь, с улыбкой демонской в глазах,
Возникши как злорадное виденье,
В товарищах своих сдержал он страх,
Сказав устами, полными презренья:
"Владыки перед женщиной бегут?
Опомнитесь, другая жертва — тут".
Тиран сказал: "Но это нечестиво
Нарушить клятву!" — И воскликнул Жрец:
"Сдержать ее — бесчестно и трусливо!
Пусть этот грех — мой будет, наконец!
Рабы, к столбу ее! Представ пред троном
Всевышнего, воскликну я: тебе
Я предал ту, что над твоим законом
Смеялась, непокорная судьбе;
Когда б не я, она бы радость знала,
Но мысль моя тебя не забывала".
Дрожа, никто не двигался кругом,
Молчали все. И, повода бросая,
Рассталась Цитна с бешеным конем,
Целует лоб его, и, убегая,
По улицам пустынным он летит,
Как ветер, как порыв грозы мятежной,
И скрылся. О, какой печальный вид, —
Вид женщины такой прекрасной, нежной,
Чей юный, полный мягких блесков лик
В густом огне исчезнет через миг.
Из многих глаз невольно лились слезы,
Но не могла роса весны блистать,
Оледенили светлую морозы;
И что ж они могли, как не рыдать!
Увы, усталость Цитну победила,
Она изнемогла в своем пути,
И вот немых улыбкой убедила
Помочь ей на костер ко мне взойти;
Заставив их себе повиноваться,
Она взошла, чтоб с жизнию расстаться.
Со мною, у столба, средь жадных змей,
Она стояла. Ласковым упреком
Она сказала все, и вот мы с ней
Слились глазами, в счастии глубоком;
Молчание бестрепетно храня,
Насытиться друг другом не могли мы;
Не слитые с толпой и с светом дня,
Друг с другом были мы неразделимы,
Перед любовью нашей мир исчез,
Земля сокрылась, не было Небес.
Одно — одно — возвратное мгновенье,
В пространствах незапятнанного дня
Огней кроваво-красных воспаленье,
Взметнувшися, коснулось до меня;
Окутано свирепым током дыма,
Оно плеснуло с шумом, как прилив,
Свистя и трепеща неукротимо;
И сквозь его пылающий разрыв
Увидел я, как будто из тумана,
Что пал ребенок наземь, близ Тирана.
И это смерть? Костер исчез от глаз,
Нет Деспота, Чумы, толпы несчетной;
Огонь, что был так яростен, погас;
Я слышал звуки песни беззаботной,
Подобной тем, что в юности поют,
Когда нежна любовь с отрадой цельной,
И ласки для души — живой приют;
Она росла усладой колыбельной,
Она плыла, меняясь каждый миг,
И дух ее к моей душе приник.
Я был разбужен ласковой рукою,
Коснувшейся меня; передо мной
Сидела Цитна: светлою водою
Блистал затон, манивший глубиной;
На берегу, в сияниях приветных,
Росли, склоняясь, нежные цветы,
Был странен лик коронок звездоцветных,
Безвестные деревья с высоты
Глядели вглубь, цветы их, нежно-юны,
В зеркальной влаге были точно луны.
Кругом вздымался склон зеленых гор,
С пещерами, с душистыми лесами,
Идущими в блистательный простор;
Там, где вода встречалась с берегами,
Лесное эхо с откликами струй
Вело переговоры; из расщелин
Волна стремила влажный поцелуй
В мир трав, который ласков был и зелен,
И возникала меж холмов река,
Быстра, стрелообразна, глубока.
Меж тем как мы глядели с изумленьем,
Приблизилась воздушная ладья,
Она плыла, влекомая теченьем,
И ветер пел, волну под ней струя;
Ребенок с серебристыми крылами
На ней сидел и так прекрасен был,
Что тень, как от созвездий, над волнами
Ронял он с этих нежно-томных крыл;
И, ветру подчиняясь, эти крылья
Бег лодки направляли без усилья.
Была из перламутра та ладья,
Она плыла, внутри лучом играя:
И были заостренными края,
Она была — как будто молодая
Луна, когда, превыше темных гор,
Над соснами горит поток заката,
Но багрянец и золотой узор
Бледнеют, даль земная мглой объята,
И грань Земли приемлет поздний свет,
Отлив лучей отхлынул, солнца нет.
Ладья у наших ног остановилась,
И Цитна повернулася ко мне,
Сиянье слез в ее глазах светилось,
Восторг внезапный был в их глубине;
"Так это Рай, — она сказала нежно, —
Не сон, мы — вместе, здесь передо мной
Мое дитя, и счастие безбрежно;
Когда моей измученной душой
Безумие владело, как могила,
Ко мне малютка эта приходила".
К пленительному Призраку она
С рыданьем упоения прильнула,
Нежней, чем этот нежный образ Сна,
Ее земная красота блеснула,
И чудилось, что воздух задрожал
И заалел от светлого блаженства,
Согрелся и теплом ее дышал;
Вся — нега, вся — виденье совершенства,
Она дитя волной своих волос
Закрыла, сердце с сердцем здесь сошлось.
Тогда тот Серафим голубоглазый
Заговорил, приблизившись ко мне,
И искрились в его зрачках алмазы:
"Я вся была как будто бы во сне
С тех пор, когда мы встретились впервые;
Меня очаровав мечтой своей,
Ты дал узнать мне грезы золотые,
Твой образ я соединяла с ней;
И встретились в блаженный миг мы снова,
Изъяты от страдания земного.
Когда зажгли костер, мечта моя
Исчезла и, поддавшися бессилью,
В бесчувствии упала наземь я,
Мой смутный взор закрылся серой пылью,
Мой ум блуждал; вдруг, яркий, точно день,
Передо мною Лик Чумы промчался,
Дохнул, и вот меня коснулась тень,
И шепот, мне почудилось, раздался:
"Спеши к ним, ждут они, окончен мрак!"
И грудь моя прияла смертный знак.
И стало мне легко — я умирала.
Я видела дымящийся костер,
Зола седая кучею лежала,
И черный дым, заполнивший простор,
Еще висел у шпилей и на башнях;
Молчали отупевшие войска,
Забывши о своих мечтах вчерашних,
В сердцах была глубокая тоска,
Исполнилось заветное желанье,
И пустота сменила ожиданье.
Вид пыток был как миг бегущих снов,
И налегло жестокое молчанье;
Тогда один восстал среди рядов
И молвил: "Ток времен, без колебанья,
Течет вперед, мы — на его краю,
Они же к мирным отошли пределам,
Где тихо смерть струит реку свою.
И что же, вы своим довольны делом?
Погибли те, кем жизни душный сон
Мог быть в виденье счастья превращен.
Они погибли так, как погибали
Великие — великих прошлых дней;
Убийцы их узнают гнет печали,
И много слез прольется из очей
Лишь потому, что вам скорбеть придется
О тех, чьей жизнью был украшен мир,
Чей яркий светоч больше не вернется;
Но, если неземной их взял эфир,
В том мудрость есть для тех, что горько знают, —
Жизнь — смерть, когда такие умирают.
Теперь бояться нечего Чумы.
От нас должны исчезнуть страхи Ада,
Освободились от неверных мы,
Их казнь в огне была для вас услада;
Но горестно вернетесь вы домой,
Несчастные и робкие, как дети,
И этот час забросит отблеск свой
В немую бездну будущих столетий;
И эту ночь, в которой все мертво,
Навеки озарит огонь его.
Что до меня, мне этот мир холодный
Стал тесен, как уродливая клеть.
Узнайте же, как может благородный
Республиканец смело умереть, —
И детям расскажите". — Тут, нежданно,
Себе кинжалом сердце он пронзил;
В моем уме все сделалось туманно,
И смерть меня совсем лишила сил,