ктура, объясняет физик. Своя история. Каждая из них представляет собой сложный танец противонаправленных потоков. А Ван Гог был эпилептиком.
— А это тут каким боком?
— Несколько лет назад мексиканский ученый по имени Хосе Луис Арагон заинтересовался небом Ван Гога и подверг его картины математическому анализу.
С этими словами физик подсовывает мне статью. Читаю аннотацию:
«Цель нашего исследования — показать, что в отдельных полотнах Ван Гога прослеживаются масштабные свойства, сходные со свойствами жидкостей, из чего можно сделать вывод о наличии в этих картинах отпечатков турбулентности, в точности соответствующих математическому описанию данного феномена. В частности, авторы статьи доказывают, что функция распределения показателей яркости (пикселей) с интервалами, равными R, соответствует теории турбулентности Колмогорова. Авторы также выдвигают тезис о том, что наиболее турбулентные полотна Ван Гога по времени создания совпадают с продолжительными периодами расстройства психики художника».
— Все три картины были созданы во время обострений эпилепсии, — сообщает физик. — В этой статье Арагон доказывает, что на них с поразительной точностью изображены турбулентные потоки. Невидимые, заметь, потоки! В конце он высказывает предположение о том, что уникальное понимание физики течений Ван Гог почерпнул, вероятно, из фантазий, которые посещали его во время эпилептических припадков.
— А электрошок…
— Вызывает у Бетани припадок сродни эпилептическому. Разница лишь в том, что у нее это состояние возникает не из-за разлада в мозгах, а искусственно, под контролем врачей.
— Хочешь сказать, у ее ясновидения может быть и научное объяснение?
— Наверняка. Ее ощущениям, по крайней мере. Но вот как она узнает точное место и дату — непонятно. Может, ее записи что-то прояснят.
Выуживаю из сумки блокноты и кладу на стол. Схватив верхний, Фрейзер Мелвиль принимается нетерпеливо листать, однако через несколько страниц его лицо недоуменно вытягивается.
— Боже… Да тут сам черт ногу сломит.
— А что ты ожидал увидеть? Рациональную систему? Впрочем, какие-то закономерности там наверняка есть. Вопрос в том, сможем ли мы их разглядеть.
— Как? — вопрошает он, сверля взглядом покрытую каракулями страницу.
— Если она делает записи по порядку, а не как попало, то можно проследить хронологию.
Физик переворачивает страницу за страницей. Некоторые исписаны мелким, убористым почерком, с вкраплениями схематичных рисунков, от которых разбегаются знакомые стрелочки. Попадаются и эскизы — обычные с виду облака и грозовые вихри вроде тех, которые Бетани рисовала в тот же день, что и падение Христа. В последней, исписанной всего на треть, тетрадке десять или двенадцать страниц занимают рисунки из серии, которую я мысленно окрестила как «Лунные пейзажи с роботами». По сравнению с остальными они техничнее, сдержаннее. В них видны структура и чуть ли не архитектурная точность, за счет которых они выглядят как масштабные копии — не фикция, а нечто реальное, существующее независимо от автора. Мне они ни о чем не говорят, но Фрейзер Мелвиль, похоже, поражен.
— Любопытно, — бормочет он и поглаживает страницу, будто надеясь обнаружить на ней тайное послание на языке Брайля. — Никакой тебе турбулентности. Ни намека на воздушные потоки. Интересно, что бы она изобразила, попроси я ее представить, как это выглядит.
Вся серия построена вокруг одного сюжета: каменистый участок земли и вертикальная линия — иногда жирная, иногда едва заметная, — которая спускается с небес, упираясь не то в чашу, не то в похожую на цветок воронку, после чего сворачивает под землю и после горизонтального отрезка прерывается. Просто уходит в пустоту или заканчивается либо клинообразной формой, либо чем-то похожим на взрыв. Вокруг воронки Бетани изобразила насыпь — то ли щебень, то ли осколки камня.
«Что здесь изображено?» — спросила я ее однажды. На что она ответила, нервничая, словно я поймала ее на чем-то постыдном: «Не знаю. Я все время это рисую».
— Могу предложить свое экспертное мнение, — говорю я физику. — Подвергалась она сексуальному насилию или нет — неизвестно. Никаких сведений на этот счет у меня нет. Сама она тоже молчит. И все же мне кажется, что-то такое было. Насильственное вторжение. Вот. А теперь твоя очередь делиться догадками.
— Нет уж! Ну ладно. По-моему, эти рисунки не символичны. Уж слишком правдоподобно они выглядят. Вот, например, — очень похоже на шахту.
— А эти? — спрашиваю я и нахожу ту страницу, где изображен еще один повторяющийся мотив: расплывчатые пятиугольники, склеенные в единый блок. — Соты? Многоэтажная парковка? Стилизованные гробы?
— Покажу-ка я их своей бывшей, — вздыхает Фрейзер. — Но чует мое сердце, ее ответ будет кратким: «Йессу».
— То есть?
— В переводе с греческого — «чушь собачья», — объясняет он с несчастным видом. — Мелина решит, что после смерти матери я стал малость того.
Следующие два часа мы посвящаем кропотливому труду: методично, не отвлекаясь на разговоры, изучаем одну фееричную страницу за другой, нумеруем уже просмотренные, а некоторые Фрейзер Мелвиль еще и копирует или снимает цифровой камерой и потом перекачивает фотографии в компьютер.
— Все, — говорит он наконец и кладет последнюю, незаконченную тетрадь на стол.
Беру ее в руки, пролистываю. Рисунки сделаны разноцветными чернилами, но весь текст нацарапан черной ручкой. Увидев последнюю исписанную страницу, спрашиваю:
— А это ты скопировал? — Физик пробегает лист усталым взглядом. — Похоже на список.
— Ну-ка, — говорит он, придвигая свой стул.
Даты, географические названия, события. Некоторые записаны черными чернилами, но есть и зеленые, красные, синие строчки. Цветовой код? Первая запись гласит: «Одиннадцатое февраля, вулканическая активность, Этна».
— Этна действительно проснулась где-то в тех числах, — говорит физик. — А в мае было извержение. Точную дату не помню, но это легко проверить.
— А вдруг она его потом добавила, задним числом? Видишь, чернила разные. Написано явно не за один раз. А что у нас дальше?
«Двадцать четвёртое февраля, циклон, Осака». В мартовских и апрельских записях упоминается смерч на юге Испании, «новый гейзер» в Исландии, грозовые облака над Россией, смертоносный выброс метана из озера в Конго. Зачитываю события, строчка за строчкой, а физик между тем ищет их в Интернете. Выясняется, что события в черно-красной тетрадке не только реальны, но и случились именно в те даты, которые она назвала. Извержение Этны восемнадцатого марта. Землетрясение в Непале и тайфун на Тайване — двадцатого и двадцать девятого апреля соответственно. И недавние катастрофы, те, что еще на слуху: «Двадцать первое мая, обвал в Альпах». Мы оба помним кадры из новостей. В тот день целая деревушка в Швейцарии сползла по склону из-за таяния вечных льдов. От одного воспоминания о тех репортажах у меня внутри все переворачивается.
— Этот пункт и проверять не буду, — бормочет Фрейзер Мелвиль, бросив взгляд на следующую запись: «Двадцать девятое июля, ураган в Южной Атлантике, Рио-де-Жанейро». — И этот тоже. — «Шестнадцатое августа, сейсмическая активность, север Пакистана и Кашмир». — Очень похоже на правду, — говорит он, но все же задает поиск и, увидев результаты, бросает мне утвердительный взгляд.
— Читай до конца.
«Двадцать второе августа, землетрясение, Стамбул. Пятое сентября, проливные дожди, наводнение, Бангладеш. Тринадцатое сентября, циклон, Мумбай. Двадцатое сентября, пожары в результате грозы, Гонконг. Четвертое октября, вулкан, Самоа».
Следующее событие обозначено только датой — двенадцатое октября — и одним-единственным словом: «Скорбь». Ни причин, ни названия местности.
В кабинете повисает долгая пауза.
— Предположим — чисто теоретически, — что она и вправду заранее знала об этих событиях. Не только о Стамбуле и Рио, но и об остальных. Проверить мы ничего не сможем, но допустим.
— Ладно. И что потом?
— А то, что ее предсказания поразительно точны, — и, заметь, ни одного прокола. Случайные догадки, совпадения — все эти версии уже не годятся.
— И что же нам остается?
— Искать научное обоснование. — Набрав полную грудь воздуха, выдыхает: — Есть у меня одна мысль. Шаткая, но все же гипотеза. За неимением других…
— Продолжай, — подгоняю я. Список Бетани встревожил меня куда больше, чем я готова признать.
— Природные катаклизмы — они ведь не с бухты-барахты случаются. Извержение вулкана, ураган, землетрясение, появление нового гейзера — все эти события есть не что иное, как кульминация подспудных процессов, которые длятся не один день, а иногда и не один год. С точки зрения временных масштабов между метеорологией и геологией существует конечно же большая разница. Погодные бедствия зреют неделями, в то время как о вероятности крупного землетрясения в Стамбуле заговорили уже давно. Напряжение вдоль линии разлома копилось не один год. Итак, предположим, Бетани улавливает некие сигналы, такие слабые, что их не фиксирует ни один датчик, — назовем их «флюидами», — указывающие на неуклонное приближение событий, которые зреют уже давно. Допустим, она чувствует, как нарастает давление в атмосфере или в земной коре. А теперь предположим, что она каким-то образом «видит» точное время, которое займет тот или иной процесс прежде, чем он приведет к катаклизму, а равно и место, где этот катаклизм произойдет. Для подростка она неплохо разбирается в географии. Хотя, по-моему, тут дело не в знаниях, а в интуиции. До стамбульского землетрясения считалось, что напряжение на линии разлома смещается к востоку, но, видимо, все это время под городом, в глубинных слоях земной оболочки, шел некий процесс. И Бетани каким-то образом эти изменения почувствовала.
— Вот так, интуитивно?
— Нет, — качает головой физик. — Должна быть какая-то причина. Физическая связь между Бетани и этими… явлениями. Возможно, тут замешан магнетизм или даже звуковые волны.