— Что ж, справедливое замечание, — говорит он с ответной улыбкой. Шоколад начинает действовать — обволакивает и согревает меня изнутри. — «Справедливое замечание». Люблю это выражение, а вы? Очень уж оно британское. «Честная игра» во всем.
— Ну и как же вы себя чувствуете?
В данный момент? — спрашивает он. Киваю. Поза бавленный вопросом, он слегка хмурит лоб в раздумье. — Если речь идет о теперешней ситуации, я бы сказал, что одновременно встревожен и изумлен. Но к выводам еще не готов.
— А в общем контексте?
— Ага. Вопрос по существу. Вас интересует, какие чувства я испытываю к окружающему миру?
— В данных обстоятельствах я не вижу темы важнее.
— Опять-таки — тревога пополам с изумлением. Правда, в то же время я чувствую себя обманутым. Жаль, что нельзя заглянуть на пятьдесят лет вперед, — говорит он, усаживаясь в кресло с прямой спинкой. Двигается он с осторожностью человека, страдающего хроническим ревматизмом. — Больше всего на свете мне хотелось бы увидеть будущее. Узнать, по какому пути пойдет развитие жизни на Земле.
— В устах главного защитника теории, согласно которой никакого развития не будет, такое заявление звучит довольно странно, — роняю я и отпиваю глоточек виски, чувствуя, как под ребрами разливается блаженное тепло.
— По всей вероятности, так и случится — для гомо сапиенс как вида. Потеря человечеством биологического лидерства станет началом новой эры в истории миллионов других живых организмов. Вот они-то меня и интересуют.
Если таково его представление о светской беседе с дамой, то о чем же он говорит с серьезными собеседниками? Сунув руку в нагрудный карман, Хэриш Модак достает карманный ножик с рукояткой из рога, раскрывает его и отрезает себе скромный ломтик пиренейского козьего сыра.
По меркам геологии существование человека — всего лишь краткий миг, — продолжает он, рассматривая сыр с таким видом, будто ему предложили закуску из человеческого мозга. — Моя супруга была одним из ведущих специалистов по позднему пермскому периоду.
— Тогда с лица земли исчезло практически все живое. Но уже в следующий период жизнь — с присущей ей эффективностью — взяла свое. — Замолчав, он наливает себе виски и, качнув стакан, смотрит на янтарную воронку. — Много миллионов лет назад хозяином планеты был листрозавр — ящерообразный предок свиньи. Как и грибки, листрозавр относится к животным приспособленцам, прямо-таки созданным для жизни после потрясений, — они отлично себя чувствуют, питаясь продуктами разложения. Двести пятьдесят один миллион лет назад грибки славно попировали. Как и миксины, уродливейшие твари, которые тоже не гнушаются падалью.
— Из чего следует?..
Он натянуто улыбается, словно поступает наперекор голосу рассудка. Затененные глаза мерцают, как потускневший от времени мрамор.
— А следует из этого то, что с точки зрения эволюции стоит моргнуть — и вы рискуете пропустить сам факт существования гомо сапиенс. Мы превратимся в пустое место.
Произнесенная, эта мысль ему, похоже, очень нравится. Он отрезает себе еще один ломтик сыра и отправляет его в рот.
— Мы до последней минуты не знали, приедете вы или нет.
Взгляд глаз за тяжелыми веками смещается чуть в сторону.
— Я тоже.
Судя по тому, как он напрягся, за его решением стоит каприз, родившийся где-то в хитросплетениях его души. Каприз, дать имя которому он не может или не хочет. Лучше не настаивать — либо он заговорит об этом сам, либо так и будет молчать.
— А теперь, когда вы здесь?
Хэриш Модак направляет на меня кончик ножа:
— Я видел своими глазами, с какой драматичной серьезностью вы воспринимаете эту замечательную девочку. Тут хочешь не хочешь, а впечатлишься. Надеюсь только, ваш эксперимент окажется не напрасным.
— Если Бетани сообщит нам недостающую информацию…
— Мне говорили, такая информация у вас уже есть. Собственно, поэтому я и приехал.
— Это не отменяет моего вопроса.
— Вступать в игру или нет — это я решу не раньше, чем увижу свои карты. А потом еще подумаю, сильны мои козыри или так себе.
Откуда-то доносится голос Неда: он громко улещивает Бетани, а та вопит, чтобы ее оставили в покое. Ростки сомнения крепнут. Что он здесь делает на самом деле, этот профессор? Нед намекнул, что — даже если нам удастся убедить его в своей правоте — добиться от него реальной поддержки будет ох как непросто. Сам же гуру «зеленых» причиной своего приезда назвал «любопытство». Неужели этим и ограничивается его интерес? Далеко ли он способен зайти из одного лишь любопытства? Допустим, он упрется, — есть ли у нас способ склонить его на свою сторону?
— Расскажите мне о Мире. — Ответом мне служит настороженный взгляд. — Вы прожили вместе долгую жизнь. Наверное, вам ее не хватает?
— Позвольте задать вам один вопрос. Как психологу. — Интонация его по-прежнему игрива, но я чувствую в нем какую-то перемену. Киваю. — Она хотела, чтобы ее прах развеяли над водами Ганга. Но часть я оставил себе. Видите ли, когда из крематория доставили урну, меня посетило странное желание… Мне захотелось съесть частицу ее праха. — Ага. Черти таки выбрались из омута. Молча жду продолжения. — Поедание своей половины — это что, известный науке синдром?
— Я прочла пару статей на эту тему. Хотите верьте, хотите нет, но это довольно распространенное побуждение.
Думаете, это сродни каннибализму?
— А вы?
— Мой внутренний суд присяжных еще заседает.
— Ваше желание быть с ней — не преступление. Наверное, в этом есть своего рода утешение, возможность даже после смерти оставаться одной плотью. Значит, вы поддались искушению.
Он улыбается, обнажив зубы того же оттенка, что и клавиши старинного рояля:
— Доктор Мелвиль говорил мне о ваших талантах.
Заливаюсь краской, а мой собеседник вынимает из своего портфеля баночку из-под варенья, наполненную пеплом. Благоговейно поднимает ее повыше, затем усмехается:
— Квинтэссенция Миры.
И тут, ни с того ни с сего, меня охватывает сильнейшее любопытство. Что он делает с прахом жены? Посыпает им еду, как приправой? Или глотает, будто лекарство? Ситуация требует дипломатии.
— Наверное, она была сильной личностью.
— Как и я, она считала, что загробная жизнь бывает только одна — органическая. Я не страшусь смерти. И видоизменения материи — живых тканей в минералы — тоже. Но вы гораздо моложе меня.
— Значит, вы добились всего, к чему стремились?
— Я пришел к определенным выводам касательно нашего вида и его судьбы. К выводам, которые большинство предпочитает не слышать.
— Вы создали целое движение. С самодостаточными поселениями по всей планете. По-моему, к вашим идеям прислушались многие.
— К сожалению, не так внимательно, как хотелось бы.
Старческие губы складываются в суровую линию. Он похож на черепаху.
— У вас с Мирой нет детей. Полагаю, этот выбор был вашим личным ответом.
Зачем множить заложников будущего, которое про сматривается так ясно? Люди стараются избежать лишнего горя. И своего, и чужого. — По привычке я делаю мысленную зарубку — показательно, что он говорит не «я» и не «мы», а неопределенное «люди». — В мире и без того тесно, и тем не менее бездетные всегда становятся объектом нападок. Какая ирония, что человека называют эгоистом за решение, которое по сути своей бескорыстно.
С тех пор как от отцовских мозгов осталось одно воспоминание, мне часто не хватало общения с пожилыми мужчинами. Впрочем, общество профессора Модака пробуждает во мне не дочерние чувства, а тревожные сомнения. Если он — с его жизнерадостным нигилизмом и банкой съедобного супружеского праха — искренне верит, что мир без людей станет лучше, и ведет счет времени на эпохи, а не на дни и часы, то да: зачем ему утруждать себя спасением пары-тройки случайно выбранных миллионов?
С какой стати?
Заслышав шаги на лестнице, Хэриш Модак возвращает банку в портфель и поворачивает голову к двери. Первой входит Бетани, за ней появляется физик.
— Привет, Немочь.
Оглядываю Бетани с ног до головы. Судя по размерам банного халата, в который она завернулась, наш отсутствующий хозяин, специалист по хемолюминесценции, — человек немаленьких пропорций. Утонувшая в клетчатых складках, она пристраивается в уголке дивана напротив моего, поджав под себя босые ноги. Фрейзер Мелвиль хмуро здоровается и что-то говорит Хэришу Модаку о впечатляющей выставке снеди. Я чувствую на себе его ищущий взгляд, но теперь я уже наловчилась в искусстве избегать зрительного контакта. Бетани привели в порядок, и кто-то — наверное, Нед — поменял ей повязки на руках. Она бледна, из-за нижней губы свисает прокушенный язык. Кончик похож на рубленый бифштекс.
Это я ей велела, — говорит она, кивая в мою сторону, но обращаясь к Хэришу Модаку. Слова она выговаривает осторожно, в обход обезображенного языка. — Заставила ее дать мне тридцать секунд.
В ее голосе сквозит гордость. В этот момент входят притихшие Кристин с Недом и усаживаются на стулья. Все окружили журнальный столик напротив камина.
Хэриш Модак кивает:
— И каковы же успехи, мисс Кролл?
В наступившем молчании кажется, что воздух вокруг нас сгустился. Красуясь перед пятью парами внимательных взрослых глаз, Бетани усмехается, но тут же морщится от боли и втягивает воздух сквозь стиснутые зубы.
— Я была в самой середине. Меня будто молния ударила. Такой кайф. Такой заряд получила, офигительный.
В напряженной неподвижности Хэриша есть что-то от рептилии.
— Не торопись. Опиши все подробно.
Нед устанавливает ноутбук на краешке журнального стола, готовясь спроецировать фотографии на простыню.
— Как будто кто-то поднял над кроватью огромное одеяло. А из-под него полились пузырьки и какая-то хрень. Сплошным потоком. — Фрейзер Мелвиль и Кристин Йонсдоттир незаметно переглядываются. Такое ощущение, будто меня исподтишка ударили в солнечное сплетение. — Вонючие такие пузырики. Потом оно расползается. Огромные белые пласты отрываются и всплывают, как поплавки. И так без конца. Везде, куда хватает глаз. Потом на воде вспыхивает пламя, море вроде как светится в темноте. Огонь оранжево-желтый, кое-где голубой. Пляшет на поверхности. — Все это она рассказывает монотонным, убаюкивающим тоном, будто сказку на ночь. — А потом вздымается здоровая такая волна. Стен