У Бенедиктова экспрессии было больше, чем у Пушкина…
О принципе не «рассказывать, а показывать». Этот принцип, который так важен в прозе, на мой взгляд, не имеет никакого отношения к поэзии. Есть стихи, где обо всем рассказывается, есть, где все показывается, есть, где не рассказывается, не показывается, а намекается… Есть стихи, представляющие собой изложение мысли или ряда мыслей. Суть не в этом. Суть в том, как воплотить данное чувство, данное отношение так, чтобы поэзия, открывшаяся автору в его чувстве, была выражена наиболее точно и полно. Поэзия не показывается и не рассказывается. Она выражается – так, как того требует в данном случае восприятие автора. Здесь его пока нет.
Личное восприятие поэта, его заинтересованность появляются в следующей строфе:
И ты в прозрачной юбочке,
Юна, бела,
Дрожишь, как будто рюмочка
На краешке стола.
Это действительно талантливая строка, составляющая эмоциональный центр стихотворения.
Здесь действительно что-то почувствовано. За строчками начинает появляться взволнованный голос поэта, человека. Унижение человеческого достоинства, трагедия юного существа, проданного богатому старику – тут есть от чего захолонуть сердцу. Но ведь вначале говорилось не о проданной, а о продавшейся девушке. Неужели это об одной и той же? Странно…
Но, допустим, она действительно выходит замуж за модное манто. Как же это случилось? Может быть, у нее были причины, которые вызовут наше сочувствие и имеют право вызвать участие автора? Трудно себе представить – не те времена, но – допустим.
Однако нам об этом пока ничего не известно и не станет известно до конца стихотворения. Мы знаем, что она и юна и бела, что наряжена (скорее всего злые люди ее так нарядили) в прозрачное платье – напоказ. Жалко ее…
Но, с другой стороны, зато и манто куплено, зато и квартира дадена, зато и пир горой. Сделка честная, полюбовная. Себя ломает молодость… знает за что…
А тогда откуда трагический тон и сочувствие? Что в этой рюмочке? Чай, и душа есть. Что она теряет теперь и что мы в ней теряем? Неизвестно. Может быть, она представляется автору другой, а оказалась такой? Тогда и стихи надо бы писать об этом.
Может быть, в этой строфе замысел стихотворения, которое Вознесенский должен был написать вместо «Свадьбы», а он себя оглушил громом собственной техники? Может быть!.. «Вытащить» стихотворение из себя в том самом виде, в котором ты его почувствовал, – трудно…
Следующая строфа («Улыбочка, как трещинка, играет на губах…»), а также чувствительный конец ничего ни к стихотворению, ни к проблемам, которых оно касается, не добавляет.
Теперь надо ответить на вопросы, поставленные в начале разбора этого стихотворения.
Конкретно ли оно? Нет, расплывчато. Не чувствуется ни конкретный повод (а значит проблема, образ), ни предмет, о котором он пишется.
Образно ли это? Нет, потому что отсутствует автор, его чувство, его заинтересованность.
Эмоционально ли оно? Нет, рассудочно, так как представляет собой попытку поэтической сентенции.
И уж конечно его форма не проявляет современного мышления, так как не проявляет ничего реального.
… Яростно ратуя за свободу творческой личности, модернизм фактически не только крайне жестко ограничивает его, но и вмешивается в святая святых художника, в поиски средств выражения, в творческий процесс.
Под угрозой обвинения в несамостоятельности находится каждый, кто ищет не так, как, по распространенному мнению, должен искать себя самостоятельный и самобытный поэт.
Но если наперед известно, что искать, как искать и даже что при этом найти, то в чем заключается роль художника?
… Я разобрал стихотворение Вознесенского, чтобы показать, что «свод правил», о котором говорилось в начале статьи, сам по себе абсолютно беспредметен и заводит поэта в схоластические дебри; он дает ему иллюзию творчества, отвлекая от настоящего творчества, и иллюзию полного владения формой при абсолютной формальной разболтанности…
«Новый мир», № 3, 1961
Конец прошлого и начало этого года были для нашей молодой поэзии временем критических комплиментов: одна за другой появились в журналах статьи, где воздавалось должное «поэтическому поколению эпохи спутников», молодых хвалили критики. Молодые печатно признавались в том, что наступает расцвет поэзии. Затем «погода» переменилась, и вот сегодня мы уже видим в критике совсем иную гамму настроений – от сдержанного осуждения до несдержанного обвинения в адрес некоторых молодых поэтов.
Критикуют А. Вознесенского.
Началось с того, что весной этого года Н. Коржавин в большой статье в одном из солидных литературных журналов попытался привести популярность этого поэта в соответствие с ее действительной мерой и доказал, что экспрессия, откровенно бьющая из каждой строки Вознесенского, – «совсем не чувство, хотя и часто принимается за таковое». Одновременно Казимир Лисовский в другом солидном журнале опубликовал о Вознесенском статью под многозначительным заглавием «Куда-то не туда…», а затем Б. Сарнов в солидной литературной газете посвятил «синтетической поэзии» Вознесенского полтора подвала. Максимализм даже самых резких упреков показывает, что и эти критики не хотят ставить Вознесенского на одну доску с теми начинающими поэтами, которые по несколько лет прилежно трудятся над первыми сборниками и которых критики прилежно поощряют за малейшие находки. Словно ждут от Вознесенского чего-то «особенного». Словно пообещал он невольно это «что-то» и теперь пришла пора выполнять обещания. Попробуем разобраться.
Неожиданный успех того или иного автора критики иногда склонны объяснять не собственными его заслугами, а той литературной ситуацией, в коей он явился. Однако начнем все-таки с самого начала. Вознесенский действительно обладает большим поэтическим даром и чутьем к «современной» системе ассоциаций. Пишет вроде о ветхом царе, о лунной Нерли, о татарских станах на Руси, но пишет так, что звучит ветхая старина сегодняшними мотивами. «Как в телевизорную линзу, гляжу в сияющий собор»; «елок крылья реактивные прошибают потолки»; «судьба, как ракета летит по параболе»; «век ревет матеро, как помесь павиана и авиамотора»; «их фары по спирали уходят в небосвод»; «о, радиоактивная основа мастерства!»; «и ты среди орбиты стоишь не про меня»; «улыбка в миллиард киловатт»; «жил я в Братске, дышал кислородом»… Это – для технической интеллигенции, составляющей гордость XX века, так сказать, для физиков. Есть современные мотивы и для гуманитарной интеллигенции, для лириков. «Вам– Микеланджело, Барма, Дант!» Параллели из всемирной истории и мировой литературы. Беатриче. Гоген и Гойя. Рембрандт и Рубенс. Савская и Саския. Лувр. Монмартр. Версаль. Суздаль. Нерль. Маугли. Ромео. Мурильо. Параллели географические. Ява с Суматрой. Абиссиния и Мессина. Тропик Рака, широты Сирокко. «Земля мотается в авоське меридианов и широт». Экспрессия и динамика. «Реактивный» стиль!
При всем нашем уважении к эрудиции Вознесенского мы отнюдь не склонны ставить знак равенства между эрудицией и поэзией. В потоке сведений, обрушенных на головы читателей молодым поэтом, есть, конечно, и прелесть поэтического удивления миру и свежесть первооткрытий, но иной раз – даже с точки зрения просто хорошего тона – тут не помешало бы чувство меры. Рубенс – это хорошо, а вот «брюхо» Рубенса, болтающееся «мохнатой брюквой» – это уже на любителя.
Дело, однако, не в экспрессии и не в «энциклопедичности». И физики и лирики быстро сошлись на том, что один только «культурно-технический» антураж не составляет поэзии, они сразу заметили, что экспрессия – еще не чувство. Но все же нечто, помимо современного антуража, притянуло к стихам Вознесенского читателей. А значит, чего-то не хватало в нашей молодой поэзии, когда в нее пришел новый поэт.
Чего же не хватало?
К концу пятидесятых годов (время появления первых стихов Вознесенского) молодая поэзия уже давно ушла вперед с того первого этапа, который связан с именами Р. Рождественского, Е. Евтушенко, Вл. Соколова…
Кроме них появилось много имен, без которых уже не обойтись в характеристике молодой нашей поэзии…
Вознесенский в этом пестром потоке сразу же был безоговорочно «приписан» к последователям Евтушенко.
А ведь странно.
Разумеется, молодой дебютант, привлекший внимание эрудицией «в духе века» и обилием поэтических учителей, многое перенял и у Евтушенко. Вспомним у Вознесенского хотя бы эти строки:
Вот он стоит, по трибуне
постукивающий —
Будто бы врач,
больного
простукивающий…
Но у иных молодых поэтов можно продемонстрировать куда более последовательное (вплоть до рабского подражательства) использование евтушенковских дольников с ударной рифмовкой. Вознесенский тут отнюдь не главный восприемник…
Давно замечено, что поэты, ощущающие творческую общность, посвящают друг другу стихи… Обменялись поэтическими посланиями и Евтушенко с Вознесенским. Последний посвятил своему старшему товарищу «Балладу работы» – поэтический триптих, в первой части которого прославляется «Петр Первый – пот первый» и его труд – «радостный, грубый, мужицкий», во второй – Петер Рубенс, гуляка, «мужик и буян» (это у него «брюхо моталось мохнатою брюквой»), который в поте лица работал над «жемчугами Вирсавии», в третьей – собственной персоной автор, «в прилипшей ковбойке стою у стола». В этом хорошо сделанном стихотворении особенно ощутима свойственная Вознесенскому дерзкая, фонтанирующая образность, сближение далеких эстетических рядов («и мохнатое брюхо» – и «олимпийская» торжественность искусства) и та бездумная бесшабашность, с которой, как пишет поэт в другом стихотворении, «можно сердце зажечь, можно – печь, можно землю к чертям поджечь!».
Евтушенко ответил на это так: