Среди других сюжетов книги Исайи можно выделить поставленную им вероучительную проблему соотношения религиозного благочестия и творимых дел. Отражая реальные черты социальных неустройств своего времени, в частности коррупцию и произвол правящих верхов, автор древнейшей части этого произведения замечает, что, с одной стороны, князья постановляют несправедливые законы, чтобы устранить бедных от правосудия и похитить права у малосильных из народа (10, 1–2), а с другой — усердно возносят «языком своим» молитвы, приносят в жертву овнов, празднуют субботы. Устами бога автор осуждает такую практику — «беззаконие и празднование» (1, 13). Эта проблема в несколько иной плоскости встречается в кумранской и раннехристианской литературе.
Можно выделить еще одно ветхозаветное религиозно-философское произведение — книгу Иова, где вопросы веры, воздаяния, справедливости, отношений человека и божества, облеченные в форму высокохудожественных новелл, оказывали существенное влияние на общественную мысль и этой эпохи.
В кумранских пещерах выявлено несколько фрагментированных списков книги Иова. Один из них, на арамейском языке, был, по некоторым оценкам, сделан около 50 г. н. э. Нс затрагивая здесь вопросов авторства этого произведения, его первоначального ядра, датировки и других, мы остановимся лишь на некоторых религиозно-философских размышлениях главного персонажа.
Завязкой сюжета книги Иова является спор Бога и Сатаны о природе богобоязненности. Сатана утверждает, что подоплекой ее являются эгоизм и корысть: почитая бога, праведник заботится лишь о сроем благополучия. Яхве не соглашается с ним и решает проверить это на праведнике Иове. На него незаслуженно насылаются всякие беды — стихийные бедствия, грабители, смерть близких, болезнь. Все утратив, потеряв детей, заболев проказой, сидит «в смраде червей», отверженный, безвинно страдающий праведник, олицетворяя собой извечную этико-религиозную проблему древности, проблему несоответствия удела человека в жизни с его поведением и уровнем его нравственности и морали. Сюжеты этого рода можно встретить и в древневавилонской «Поэме о страдающем праведнике», и в философской поэме римлянина Лукреция «О природе вещей», и так или иначе во многих других произведениях. Сила книги Иова, помимо ее художественных достоинств — в обыденно-человеческой трактовке вопроса, задевавшего «струну» в душе многих поколений человечества.
В чем смысл человеческой жизни, если она проходит в страданиях? — ставит вопрос протестующий Иов, — и не, лучше ли смерть: «Там беззаконные перестают наводить страх и там отдыхают истощившиеся в силах. Там узники вместе наслаждаются покоем и не слышат криков приставника, малый и великий там равны и раб свободен от господина своего» (3, 17–19).
С большой силой в книге Иова выражаются общечеловеческие чувства и раздумья по поводу смертности, краткости «отпущенных» дней, несправедливости, с которыми всюду сталкивается человек, — ив отношениях с сильными мира сего, и в отношениях с самим богом. «Дни мои бегут скорее челнока… жизнь моя — дуновение… око мое не возвратится видеть доброе… Редеет облако и уходит, так нисшедший в преисподнюю не выйдет…» (7, 6–9), «до скончания неба не пробудится и не воспрянет от сна своего» (14, 12). — Ввиду этого Иов не хочет более удерживать уст своих в споре с богом. Зачем бог каждое мгновение испытывает человека, ловит его на всякого рода ошибках и прегрешениях, не дает ему свободно проглотить «слюну свою»? «Не сорванный ли листок ты сокрушаешь, — вопрошает Иов бога, — и не сухую ли соломинку преследуешь?» (13, 25). И как человеку оправдаться перед богом? Если по общим нормам судопроизводства — то кто сведет человека с ним (9, 19) и кто понудит бога действовать по справедливости, а не по произволу?
Мысли, вложенные автором этого произведения в уста Иова протестующего, — яркая страница свободомыслия и скептицизма. Мир полон социальной несправедливости: «Межи передвигают, угоняют стада… бедных сталкивают с дороги… В городе люди стонут, и душа убиваемых вопиет, и бог не воспрещает этого» (24, 2–4, 6–8, 12). Повседневный опыт приводит к мысли, что бог индифферентен и несправедлив. Он одинаково губит и невинного и порочного (9, 22). Более того, нечестивец гораздо реже подвергается преследованиям и, благоденствуя, доживает свои дни в радостях и довольстве (21, 7–13). Так невинный страдалец, не вкусив добра, и нечестивец, пресыщенный благополучием, доходят до конца дней своих, умирают, «и они вместе будут лежать в прахе» (21, 26), и все на этом закончится. Где же осуществятся воздаяние и возмездие?
Этот вопрос, давно вставший перед общественной мыслью древнего мира, приобрел особую остроту в эпоху формирования христианства и, как мы внаем, разрабатывался и кумранитами.
Другие сюжеты, заключенные в ответах благочестивых оппонентов Иова, также лежали в русле религиозных исканий века и, несомненно, были созвучны некоторым решениям самих кумранитов. В этих ответах утверждается, что бог велик, могуч, гневлив, что он творец всего сущего, что он и его деяния непостижимы для человеческого разума и что человек — «червь», «моль», «рожденный женщиной» — не может быть чистым и правильным перед богом (25, 4–6). Там можно уловить также мысль о необходимости страдания для нравственного совершенствования человека (5, 7). Страдание — это божье вразумление. «Он причиняет раны и сам обвязывает их; он поражает и его же руки врачуют» (5, 8).
По-видимому, значительное место и в составе кумранской библиотеки, и в формировании мировоззрения кумранитов (а затем и первохристианства) составляли ветхозаветные апокрифы. Это произведения ветхозаветного круга, которые не были включены в канон как «посторонние», не отвечавшие тем или иным постулатам библейской ортодоксии. По некоторым сведениям, таких апокрифов было около 70. В дальнейшем большинство их исчезло. Некоторая часть, однако, была по вероучительным мотивам сохранена христианством. Но не на языке оригинала, а в переводах.
В кумранских пещерах оказались фрагменты ряда известных апокрифов на языке оригинала, а также несколько ранее совершенно не известных[137]. Находки эти важны во многих отношениях. Здесь уместно выделить следующее: ветхозаветные апокрифы в ряде случаев содержат свои версии преданий, узаконений, оценок, которые нередко расходились с официальным иудаизмом. В этих произведениях разрабатывались темы ада, рая, ангелологии, прихода мессии, воздаяния и возмездия, грядущего «тысячелетнего» божьего царства.
Среди апокрифов, читавшихся кумранитами и позднее оказавшихся созвучными нарождающемуся христианству, можно выделить книгу Еноха, легендарного прадеда библейского Ноя, который, чудесным образом вознесшись на небо и странствуя в космосе, познает тайны минувшего и грядущего. Для нашей темы представляет интерес разработка мессианских и эсхатологических идей книги Еноха[138]. У него ожидаемый приход мессии— «сына человеческого» — знаменует собой начало нового миропорядка, в котором идея воздаяния и возмездия получает свою реализацию в виде осуждения грешников на адские муки и определения праведникам радостного блаженства. В книге Еноха картины всеобщего суда в «последние дни», воскресения мертвых, ада и рая и другие столь близки раннехристианским идеям, что саму эту книгу ряд исследователей относил к раннехристианской литературе. В Новом завете она цитируется автором Послания Иуды (1, 14). Открытие этого апокрифа в кумранских пещерах на еврейском и арамейском языках свидетельствует о близости этих идей кумранитам и о дохристианском в целом происхождении сочинения.
Другим важным апокрифическим произведением, читавшимся кумранитами, было Завещания 12 патриархов, где осуждение официального культа Иерусалимского храма сопровождалось предсказаниями о приходе «в конце дней» справедливого пастыря и установления на земле справедливости и правды.
К этому же кругу апокрифов относится книга Юбилеев и др. Следует отметить определенную идейную близость части апокрифов с идеологией кумранитов.
В I в. н. э. в Египте существовала разветвленная секта терапевтов, уклад которых побудил некоторых ранних отцов церкви усматривать в них первых христиан. Так, христианский писатель Евсевий Кесарийский, живший во второй половине III — начале IV в., писал, что терапевты являлись последователями апостола Марка, что их праздники, ночные бдения, благочестие как раз указывают на их христианство, хотя они еще удержали и некоторые иудейские обычаи. Терапевтами же они названы потому, что название «христиане» тогда еще не получило распространения[139]. Трудно сказать, ввел ли эту традицию отождествления египетских терапевтов с первохристианами Евсевий или она возникла раньше, следует лишь отметить, что она удерживалась на протяжении всего последующего времени не только в богословии, но и в науке, хотя неоднократно это положение подвергалось серьезной критике[140].
Единственным дошедшим до нас источником, повествующим о терапевтах, является трактат их современника Филона Александрийского «О созерцательной жизни». Филон ничего не сообщает о социальном укладе общины, сосредоточиваясь исключительно на их внутреннем духовном мире. Пытаясь приискать объяснение названию «терапевты», Филон связывает его с их искусством в врачевании душ от тяжелых этико-нравственных недугов — жадности, страха, печали, безрассудства, несправедливости, жажды наслаждений и других трудноизлечимых страстей и пороков[141]. Стремясь к «бессмертной и блаженной жизни», терапевты, оставив свое имущество родственникам и бросив жен, детей, родителей, бегут за пределы городов, в уединенные места, где составляют общины из мужчин, женщин, детей, связанных общностью религиозных и философских воззрений. Уклад жизни терапевтов отличается суровостью и воздержанием. Жилище сделано просто, «на скорую руку», и предназначено только для защиты от холода и солнца. Одежда грубая и простая.