Христианство как значительное явление в истории становления религиозных форм уже издревле побуждало как его приверженцев, так и критиков к созданию общей теории возникновения этой мировой религии. Так, наряду с бесчисленными разработками более или менее частных вопросов истории христианства (которые в одних случаях велись с научных позиций, в других — с богословских) на протяжении веков предпринимались попытки построения общих концепций, в которых центральным оказывался вопрос о «первопричине» — о механизмах и пружинах, вызвавших «вдруг» к жизни эту никому не ведомую в древнем мире религию.
Формирование и смена таких обобщающих конструкций, как нетрудно заметить, протекали в общем русле развития общественной мысли. Именно общие мировоззренческие позиции эпохи или автора, преломленные в данной сфере религиознания, оказывались основой тех или иных концепций возникновения христианства.
Рассматривая эти вопросы в таком ракурсе, мы можем провести определенную систематизацию материала и, сгруппировав его в некоторые классификационные ряды, более рельефно очертить основные направления в многовековом поиске общей теории возникновения христианства.
1. ДОМАРКСОВЫ ТЕОРИИВОЗНИКНОВЕНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Известный физик Макс Борн, рассматривая механизм рождения научной теории, уподоблял исследователя, окруженного хаотическим нагромождением разнородных фактов, человеку, попавшему в неведомые джунгли. Отыскивая путь на ощупь, посредством проб и ошибок, он строит свою дорогу «позади себя» — воздвигает теоретические магистрали, которые должны ему помочь в продвижении уже после того, как он вслепую продвинулся вперед[164].
Это образное определение до некоторой степени приложимо к домарксову периоду изучения проблем происхождения христианства.
Как известно, во все времена ортодоксальное богословие стояло на том, что христианство «богооткровенно», т. е. является системой «предвечных» основоположений, преподанных миру высшей, сверхприродной, внемировой Сущностью. Такая посылка отсекала самую возможность постановки проблемы происхождения христианства, поскольку она оказывалась в мистической сфере трансцендентного, «потустороннего», лежащего за гранью человеческого сознания. Концепция откровения не только отсекала новую религию от всяких уз преемственности, связывающих ее с так называемыми языческими религиозными движениями древности, и не только сообщала ей характер уникального явления, уходящего корнями в божественный космос, но и заключала в себе отрицание в данной сфере человеческого опыта и разума как критерия оценки и способа познания. Происхождение христианства и его вероучительные постулаты приобретали сущностно надысторический характер. Они оценивались как внутренне присущие самой природе мироздания и раскрывающиеся только в откровении. Отсюда — отрицание критико-эмпирического подхода к проблемам возникновения христианства, и в наиболее крайней форме это выразил раннехристианский апологет Тертуллиан, провозгласивший, что после Христа не надобно никакого исследования. Правда, более умеренное направление в раннехристианской патристике выдвинуло тезис, по которому откровение и рационализм в вопросах христианской веры не только могут сосуществовать, они и необходимы друг другу, поскольку богооткровенные истины, постигнутые разумом, представляют для религиозного сознания несравненно большую духовную ценность, чем воспринятые слепо. Нетрудно, однако, заметить, что в этой посылке разум, подчиненный и поставленный на службу иррациональным истинам откровения, обрекался в значительной мере на творческое бесплодие. Многие аспекты средневековой схоластики хорошо иллюстрируют это положение.
Длительному господству концепции откровения уже в средние века противостала концепция обмана. По-видимому, первоначально она проявилась лишь как меткий вольнодумный афоризм, приписывавший происхождение трех крупнейших монотеистических религий — иудаизма, христианства и мусульманства — простому обману и этим будораживший умы современников. Как полагают, истоки этой идеи восходят ко времени Аверроэса (1126–1198) и Фридриха II (1194–1250)[165]. В новелле Джованни Боккаччо (1313–1375) о трех кольцах, по-видимому, выражен тот аспект идеи, который акцентирует невозможность определения, какая из трех упомянутых религий истинная, подобно тому как персонажи новеллы не могут определить, какое из трех колец подлинное и какие поддельные[166].
Падуанская философская школа «александристов», сложившаяся во второй половине XV в., видела в учении о бессмертии души выдумку законодателей, назначение которой «держать в узде парод». Один из крупнейших представителей «александристов», Пьетро Помпонацци (1462–1524), вполне определенно относит себя к сторонникам теории обмана, заявляя, что поскольку существуют три религии, то либо все три ложны и тогда все обмануты, либо ложны по крайней мере две и тогда обманута большая часть людей[167]. Идея преднамеренного обмана как подлинной причины возникновения каждой религии становилась непременным компонентом свободомыслия.
Едва ли можно установить, когда утвердились слухи о существовании таинственного трактата «О трех обманщиках», в котором будто бы и сформулированы эти идеи и за которым бесцельно охотится инквизиция. Можно, по-видимому, полагать, что до XVII в. такого сочинения вообще не было. Появившаяся же в Германии одноименная книга, помеченная 1598 г., как показал анализ ее содержания, в действительности могла быть написана не ранее второй половины XVII в. и опубликована в середине XVIII в.[168] В предшествующие же века это был, по образному выражению одного советского исследователя, «безбожный призрак», который блуждал среди христианского мира и всюду, где по обстоятельствам места и времени почва была готова, сеял семена неверия и мятежа.
В XVII–XVIII вв. концепция обмана «материализовалась» не только в упомянутом выше трактате «О трех обманщиках», по и во многих других произведениях, частью забытых, как, например, впервые опубликованный в 1969 г. в Советском Союзе анонимный трактат XVIII в. «Бич веры», так и в широко известных произведениях Вольтера, Дидро, Гольбаха и др.
Своеобразной особенностью этой концепции является широта диапазона направлений и оттенков, умещающихся под этой общей «шапкой». Тут и деизм разума Вольтера, и деизм «чувства» Руссо, и атеизм Мелье и Гольбаха, и различные оттенки религиозного индифферентизма, и теория «естественной религии», имманентной- «сердцу» человека.
Столь же неоднозначен подход и к оценке религиозного обмана как социального фактора жизни общества. Так, Вольтер, яростно провозглашавший «Ecrasez l’inf*rme!» — «Раздавите гадину!», где под этим наименованием понимал не только современную ему католическую церковь как политический организм, но и многие стороны самой религии, находит вместе с тем, что христианская вера в загробную кару, бессмертную душу, воздаяние и возмездие определенным образом полезна и необходима, чтобы держать в узде народ или защитить основные социальные и нравственные установления общества: «Если бы бога не было, его бы следовало выдумать».
Автор же анонимного трактата «Мысли Спинозы» не только не видит надобности в таком карающем и вознаграждающем боге, но находит подобные представления вредоносными. Придерживаясь в вопросе о боге воззрений, близких к пантеизму, он приходит к выводу, что суеверия и ложь, посеянные корыстолюбивыми основателями религий, в частности Иисусом Христом, полезны только им самим и их сторонникам. «Этим обманщикам, — пишет аноним, — слишком важно, чтобы народ пребывал в невежестве и терпел обман»[169]. Народу же как раз нужна истина, заключающая в себе возможности для перемены к лучшему.
Таким образом, концепция обмана оказывалась довольно эластичной формулой, под флагом которой могли выступить и идеалисты, и приверженцы домарксова материализма, и атеисты, и те, кто, допуская (как, например, автор «Бича веры») существование бога как первопричины мира, отрицал его вмешательство в человеческие дела. Происхождение религии при этом приписывалось проискам по-своему выдающихся личностей — ловких обманщиков. Моисей, Христос, Магомет расцениваются как «обманувшие весь свет».
Произвол и волюнтаризм, которым, таким образом, отдавалась эта сфера, несколько умерялся теорией естественного развития, распространявшейся некоторыми вольнодумцами и на формирование религиозных систем. «Иисус Христос, как и Аристотель, — писал анонимный автор трактата «Мысли Спинозы», — полагал, что религии и государства, подобно отдельным личностям, зарождаются и клонятся к упадку; новое возникает на обломках старого, всякий закон уступает место новому, совершенно ему противоположному. Но так как трудно решиться перейти от одного закона к другому и так как большинство умов трудно поколебать в вопросах религии, Иисус Христос по примеру других реформаторов и прибег к чудесам, которые всегда были приманкой для невежд и верным средством для успеха ловких честолюбцев. После того как таким способом было основано христианство, Иисус Христос надеялся… объявить свой новый закон вечным»[170]. Нетрудно, однако, заметить, что принцип историзма, который как будто заключен в самой идее всеобщего развития, выражен достаточно непоследовательно, поскольку в конечном счете автор анонимного трактата «Мысли Спинозы» делал его обоснованием антиисторического принципа обмана.
По образному определению одного исследователя, каждая эпоха в истории развития исторической науки имеет свою «репутацию»: XVII век — век эрудиции, XVIII — век просвещения, XIX — век историзма. При всей условности этих определений и самого отграничения одного от другого они довольно четко выражают типичные тенденции развития исторической науки в каждый период.