— Я скажу, — холодно бросил я. — И вот он, — я повел подбородком в сторону Адама.
Мэс снова заржал, качая головой, вот только кряканье его звучало натянуто.
— Этот шлизняк? — Он пнул Черепашку по ноге. — Да он шкажет то, что я прикажу. А ты…
— А я… — Я шагнул к Бенцу, сократив расстояние между нами до какого-то десятка сантиметров, и улыбнулся. Я, правда, и сам не знаю, как эта улыбочка, та самая, из зеркала, выползла на лицо. Я больше-то ничего и не сказал, и не сделал, только Мэс вдруг отвел глаза, пробормотал что-то про психов обдолбанных и, сунув в карман деньги с пола, зашагал прочь по коридору.
С тенью разочарования я смотрел ему вслед, когда рядом раздался голос Черепашки:
— Слышь, Ноа… Ты ведь Ноа, да? А ты правда собираешься Волчице стукнуть?
Я обернулся и с недоумением уставился на поднявшегося с пола Адама.
— А ты правда собираешься и дальше за дебила этого сочинения писать?
Черепашка сгорбился еще больше, покраснел, а потом выдавил, уставившись в пол:
— Он мне пятьсот крон за каждое платит. Это мне надо шесть часов на кассе в «Нетто» корячиться, чтобы столько же заработать.
Я смерил взглядом его будто еще уменьшившуюся от стыда фигурку и вдруг понял: не мне его судить. Кто я такой? Сгоревшее имя, пепел на ветру, сегодня здесь, а завтра…
Адам поднял на меня озадаченный взгляд, когда я похлопал его по плечу, молча собрал свои вещи с подоконника и свалил.
10
Во мне начало прорастать что-то. Может, из-за той стычки с Бенцем. Может, из-за участившихся кошмаров, которые будто пытались донести до меня какое-то послание, прорвать поверхностное натяжение сознания и вынырнуть из ночной глубины на свет. Может, из-за слов, которые я прочел в маминой книге. Той самой, про время и колесо. На одной из ее страниц мама отчеркнула вот что.
«Любой путь — лишь один из миллиона возможных путей. Поэтому воин всегда должен помнить, что путь — это только путь; если он чувствует, что это ему не по душе, он должен оставить его любой ценой».
И еще, чуть дальше: «Все пути одинаковы: они ведут в никуда. Есть ли у этого пути сердце? Если есть, то это хороший путь; если нет, то от него никакого толку. Оба пути ведут в никуда, но у одного есть сердце, а у другого — нет. Один путь делает путешествие по нему радостным: сколько ни странствуешь — ты и твой путь нераздельны. Другой путь заставит тебя проклинать свою жизнь. Один путь дает тебе силы, другой — уничтожает тебя».
Ведь именно так я и чувствовал себя — застрявшим на пути в никуда, который медленно, но верно меня уничтожал. Книга учила тому, что в любой момент человек может все изменить: отказаться от чего-то, чтобы обрести что-то новое. Мое слепое, как новорожденный котенок, сердце начинало в потемках нащупывать новый путь, и все во мне замирало в ужасе от того, что я еще не видел, но предчувствовал. Все во мне кричало: «Остановись! Не делай этого!» Кричало маминым голосом, так что мне хотелось зажать уши, зажмуриться и раскачиваться из стороны в сторону, пока все не утихнет.
Но стремление внутри росло, пробивалось острой зеленой головкой через камень страха в груди. Не хватало только последнего толчка, чтобы нарушить равновесие.
Это произошло, когда я сидел на датском. Стилистический анализ художественного текста на кого угодно нагонит тоску зеленую, и половина класса либо клевала носом, либо тупо залипала в телефонах. Мне в мобильнике ловить было нечего, так что я пялился в окно. Оно выходило на футбольное поле, оккупированное на сей раз не жертвами физры, а чайками и воронами.
С утра как раз поднялся ветер, на море штормило, а потому водоплавающие птицы переместились вглубь суши, составив конкуренцию аборигенам. Вороны и чайки расположились на зеленом поле напротив друг друга, будто черные и белые фигуры на шахматной доске. Я с отстраненным любопытством следил за тем, как то одна, то другая птица пытались выдвинуться вперед и отвоевать часть территории, но потом возвращались обратно или застывали на месте, не решаясь нарушить статус-кво. Казалось, партия безумного шахматиста зашла в тупик. Ситуация была патовая.
Я подавил зевок. Вдруг в одно мгновение черные и белые птицы взмахнули крыльями и оторвались от земли. На поле, размахивая руками и подражая пернатым, выбежал ребенок — мальчик лет пяти. Чайки и вороны смешались в воздухе, разевая клювы. Их недовольные вопли долетели до меня даже через оконное стекло. Мальчик, счастливо смеясь, носился кругами по траве. На небольшом расстоянии от него по дорожке шла женщина с коляской — наверное, мать.
Кто-то толкнул меня под локоть, и я вздрогнул. Завертел головой и понял то, что и так знал: толкать меня было некому. Я сидел за партой один. Вернее, толчок действительно был — только он шел изнутри. Равновесие нарушилось. Камень покатился с горы, и теперь его было не остановить.
Я встал со стула, покидал учебник с тетрадью и прочим в сумку и молча пошел по проходу между партами. Вокруг запереглядывались, зашептались.
— Ноа? — Наша датчанка сообразила, что происходит что-то странное, и оторвалась от своего «Пауэр поинта». — Ты куда собрался? Да еще с вещами… Ноа?
Но я уже прошел мимо нее. Вот и дверь класса.
— Да что с тобой происходит? — прилетело мне в спину.
Уже безразлично. Ничего из этого уже не имеет значения. Решение принято.
11
Давно уже я не чувствовал себя так легко. Домой летел, будто за спиной выросли крылья, и не важно — черные или белые. Еле дождался парома, гнал по Фанё на седьмой скорости почти всю дорогу.
Внутри все дрожало и пело, подталкивало руки и ноги, весело кружило голову. Меня будто подхватила ярмарочная карусель и понесла через музыку и цветные огни, и остановиться было невозможно.
Приехав домой, я развил лихорадочную деятельность. Первым делом собрал рюкзак. Запихнул туда мамин халат, «Колесо времени», смену белья, носки, пару теплых вещей, полотенце, станок и пену для бритья, зубную щетку и пасту. Потом открыл комп, настрочил заявление о том, что беру академ на месяц, и отправил Марианне. После чего занялся финансами. И вот тут меня ждало первое разочарование. Онлайн-банк показывал, что на счету у меня осталось средств с гулькин нос. Выплата штрафа за сжигание мусора проделала брешь в моем и так скромном бюджете, а деньги, о которых говорила мама, еще не пришли. Не знаю, почему я не подсуетился раньше. Мне казалось, что все произойдет как-то само собой, без моего вмешательства: ведь похороны и выдача свидетельства о смерти мамы прошли гладко, и от меня особо-то ничего не требовалось, кроме присутствия.
Я как-то не задумывался о том, что всем этим занималась Руфь, причем с удовольствием. Болезни, смерти, похороны — это была ее стихия, тут она чувствовала себя как рыба в воде. Наверное, если бы она когда-то и устроилась на работу, то в похоронное бюро или тот же хоспис.
А вот вопросов наследства Руфь не касалась. Все бумаги оформляла мама, а у меня теперь остались только надписанные ее рукой папки с документами.
Когда же, черт возьми, придут эти деньги? И придут ли они вообще? Даже на стипендию теперь нечего рассчитывать: я только что отправил заявление на академ. А мне, кстати, вот-вот должны были поднять ее как сироте.
Я вскочил на ноги и заметался по комнате, хрустя суставами пальцев. Нет, тупо сидеть и ждать — не вариант. В гимназию все равно вернуться не смогу — только не после демонстративного ухода с занятий и заявления. Заработать — тоже не выйдет. Высокий сезон на Фанё давно закончился, а в Эсбьерге быстрые деньги не срубишь. Разве что вон мозги свои продавать золотым мальчикам вроде Мэса, но я лучше удавлюсь. К тому же в и-боксе уже лежит письмо с приглашением на встречу в коммуне, на которую я вовсе не собирался являться.
И что делать? Отправляться в дорогу с 485 кронами на карте?
Я вытащил из кармана фотографию с крестин, которую предусмотрительно положил в пластиковый кармашек для сохранности. Повернул задней стороной.
Брёнеслев. Это далеко на севере Дании, я смотрел карту. Поездка на общественном транспорте с Фанё займет примерно шесть часов. Сначала паром, потом поезд с пересадкой, потом автобус. Я никогда не ездил на поезде. По крайней мере, не помню такого. И вообще, вряд ли теперь это актуально: моих денег едва хватит, чтобы доехать в одну сторону. Питаться при этом придется воздухом, а ночевать — на вокзале.
Я перевернул снимок лицевой стороной и провел подушечкой пальца по низко нависающим тяжелым аркам церковных нефов, словно грозящих раздавить счастливое семейство. Я никогда не видел своего свидетельства о рождении, да теперь уже, скорее всего, и не увижу — думаю, мама спалила его вместе с прочим «компроматом». Но в приходской книге наверняка сохранилась запись о крестинах, а в архиве, возможно, и копия свидетельства. Заполучу его и узнаю свою настоящую фамилию, узнаю имя отца. А если повезет, пастор, может быть, вспомнит нашу семью. Ведь священники служат подолгу в одной церкви и часто хорошо знают своих прихожан.
Нет уж! Я отправлюсь в Брёнеслев и сделаю это сегодня же, к черту все!
Я вышел в прихожую, где на стене висела деревянная ключница в виде желтого скворечника. Нашел ключ от гаража — маленький с красным шнурком. Сдернул его с крючка вместе с ключами от машины и выскочил во двор.
В гараже мирно стоял мамин двухместный «ФольксвагенПоло». Было ему лет если не сто, то уж точно больше двадцати. Даже красный лак кузова вылинял до неопределенного цвета подживающей кожной опрелости. Когда-то этот драндулет носил гордое звание служебной машины и находился в собственности коммуны — о чем напоминали более темные буквы на боку, там, где раньше была наклейка. Лет десять назад мэрия решила обновить автомобильный парк, и «фольксваген» продали по дешевке вместе с десятком других бэушных легковушек и микроавтобусов — так он и попал к нам.
Несмотря на задрипанный вид, машинка была еще хоть куда: мы ездили на ней только, чтобы вывезти мусор на свалку или затариться по-крупному в Эсбьерге, то есть от силы пару раз в месяц. Остров наш можно было запросто объехать на велосипеде, а на пароме тачку гонять — удовольствие дорогое.