Я быстренько с ней распрощался, хоть ее явно тянуло поболтать. Склонился над раковиной и с наслаждением вычистил зубы. Потом взял бритву.
Отражение в зеркале наконец стало напоминать прежнего меня. Даже шишка опала и побледнела, грозовая лиловость все больше уходила в желтизну. Теперь припухлость больше была похожа не на рог, а на яичницу-глазунью, которую кто-то решил поджарить у меня на лбу, причем из тухлого яйца.
Я тряхнул головой, завесился волосами. Какое впечатление произведу на сестру и брата, когда мы увидимся? А на отца? Что они обо мне подумают? Почему-то из них троих я больше всего боялся реакции Мартина. Казалось, что больше всего из-за меня досталось ему. Ведь он жил с чувством чужой вины и невозможностью оправдаться. А это, наверное, больнее, чем переломанные кости. Смогут ли он и остальные когда-нибудь простить меня и принять?
Я закрыл глаза, пытаясь вспомнить брата. Но память не выдавала ничего, кроме темноты, окружавшей старую коробку для ланча. Ни лица. Ни голоса. А мальчик с фотографии был слишком похож на меня самого в детстве, чтобы я мог за что-то уцепиться. Сдавшись, я скинул одежду и залез в душ.
— У тебя корни отросли.
Я аж подпрыгнул. Зашел в комнату, вытирая голову полотенцем, и Марию, развалившуюся на кровати, естественно, не увидел.
— Где? — Я уставился на свои ноги.
Она так и покатилась со смеху, встряхивая дредами.
— На голове, Медведь, на ней, родимой. Ты у нас, оказывается, медведь белый. Мишка, блин, на севере!
Я опустил полотенце и растерянно пощупал рукой влажные волосы.
— Натуральный блондин, — продолжала Маша, чуть успокоившись. — На хрена ты в черный-то покрасился? У корней пипец как заметно скоро будет, постоянно подкрашивать надо, и уже в общем-то пора. А хочешь, — она мечтательно сощурилась, — я тя покрашу?
— Спасибо, не надо, — отрезал я, а сам подумал, что лучше уж тогда налысо обреюсь.
— Ну и зря, — пожала она плечами. — Я умею.
— Снова тут спать собралась? — Я решил сменить тему и кивнул на оккупированную кровать.
Она покачала головой:
— Просто зашла спросить, какие у тебя планы. А то вдруг ты опять резко передумал?
— Не передумал.
Я стиснул челюсти и сел на край кровати. В конце концов, ее мне выделили, а не ей.
— Значит, наш уговор в силе?
Она перекатилась на бок, чтобы видеть мое лицо.
Я кивнул.
— Документы завтра пришлют. Так что насчет денег не волнуйся.
— Эффективненько ты, — подняла брови Маша. — Выходит, все-таки решил идти до конца?
— Решил.
— А что, если еще всплывет какое дерьмо о твоих предках?
Я повернул голову к Маше. Посмотрел в ее кошачьи глаза. Наверное, такой взгляд бывает у пантеры, когда она решает, стоит ли гнаться именно за этим оленем. Я усмехнулся.
— Думаешь, могу узнать что-то хуже того, что уже знаю?
Мария пожала плечами:
— Просто пытаюсь теоретически представить такую возможность и твою реакцию. Пока что прогноз неутешительный.
— Не беспокойся. — Я сжал кулаки, хрустнув пальцами. — С катушек больше не слечу.
— Вот и ладно, — неожиданно легко согласилась Маша.
А я подумал, что она просто не понимает. Не знает, что такое жить с сознанием вины и без надежды на прощение.
3
— Церковь у нас построена еще в двенадцатом веке, — с гордостью рассказывал Аске, вызвавшийся проводить нас на службу. — Сложена из гранитных блоков. И купель крестильная тоже, кстати, с тех времен сохранилась. А вот арочные своды в нефе — это уже период позднего Средневековья. К тому же времени относится и орган с четырнадцатью регистрами. Да вы заходите, сами все увидите.
На мой взгляд, снаружи этот памятник культуры выглядел исключительно уродливо. Приземистое красно-коричневое здание словно пригнулось к земле под тяжестью гранитных сводов вместо того, чтобы стремиться ввысь. Но от комментариев я, конечно, воздержался. Просто зашел в широко открытые двери вслед за Машей. Аске остался снаружи — побеседовать с прихожанами. Кажется, все его тут знали и то и дело подходили перекинуться словцом или просто пожать руку.
Катарина тоже была здесь — я узнал ее по фото с сайта, да и сутана не дала бы ошибиться. Она раздавала книжки с псалмами у входа в неф. Нас она тоже мгновенно вычислила, хоть и не видела никогда. Думаю, потому что мы здорово отличались от основного контингента ее прихожан: старичков, старушек и нескольких семей с маленькими детьми. Хорошо хоть, ей было не до долгих разговоров — народ сзади напирал, до начала службы оставалось несколько минут.
Я быстро прошмыгнул внутрь и занял предпоследнюю лавку — на задней уже кто-то сидел. С этого угла церковь выглядела точь-в-точь как на моем фото. Да и с чего бы тут чему-то измениться? Вон сколько веков она простояла и еще столько же простоит. Внутри царило то же ощущение давящей тяжести, что охватило меня снаружи. Низкие беленые своды словно скрадывали свет, сочившийся из маленьких редких окошек. Казалось, мы не в храме сидим, а в погребе. Может, в Средневековье люди тут прятались, как в крепости, от всяких врагов? Толстые каменные стены наверняка многое могли выдержать.
Маша подошла к моей скамье по проходу, с искренним любопытством озираясь по сторонам. Протиснулась ко мне и уселась рядом, положив на колени синюю книжицу.
— Значит, тебя тут крестили? — Ее голос показался мне оглушительно громким. — И как ты, орал?
— Мне месяца три было. Думаешь, я помню? — прошептал я, косясь по сторонам. Ну вот, точно. Теперь на нас вся церковь пялилась. Особенно на Машины дреды. — И с чего бы мне орать?
— Ну обычно младенцы орут, когда их в холодную воду макают. — Она как ни в чем не бывало принялась листать книжку с псалмами. — Моя маман всем рассказывала, что я вопила как резаная и священника обоссала.
«Кто бы мог подумать», — с сарказмом подумал я, но сказал другое:
— Никто никого не макает. С чего ты взяла? Просто воду на голову льют.
— Меня макали, — уверенно заявила Маша. — Я ж православная. Нас с рождения закаляют. И вода была просто ледяная. Зимой было.
Я с недоверием посмотрел на Марию.
— Это тебе тоже мама рассказывала?
— Это я помню.
Тут на нас зашикали. Мгновение мы еще ели друг друга глазами. Я сдался первым. Никогда не умел в гляделки играть. Заиграл орган, и все завели «Солнце встает на востоке». Маша пела тоже. Очень старательно, громко и фальшиво. Пение явно приносило ей большое удовольствие. Косые взгляды немногих прихожан она либо игнорировала, либо принимала за выражение восхищения. Я втянул голову в плечи, отодвинулся как можно дальше по скамейке и изо всех сил делал вид, что я не с ней.
— Den hilser os endnu sa smukt fra Edens morgengrod [27], — самозабвенно выводила Маша.
— Не grod, а rod, — не выдержав, прошипел я. Все-таки есть разница между «зарей» и «кашей».
— Да пофиг, — шепнула Маша в паузе между куплетами. — Главное, музыка красивая. А ты чего молчишь? Давай пой!
Мне захотелось заползти под лавку да там и просидеть остаток службы. К счастью, органистка добралась до конца псалма, и пастор начала читать молитву. Но Маша все не могла успокоиться.
— Эй, Медведь! — Ее острый локоть заехал мне по ребрам, и я чуть не охнул в голос. — Ты чего такой кислый? — прошептала она.
Я тяжело вздохнул.
— Может, потому что моя мама никогда о моих крестинах не рассказывала?
Это Марию заткнуло. У нее даже лицо стало виноватым. До следующего псалма.
На проповеди Мария, к счастью, начала клевать носом.
Пастор зачитала цитату из Евангелия от Матфея. «Тогда Петр приступил к Нему и сказал: Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти раз». Она говорила о том, что Бог — это прощение, и о том, что человек без чувства вины — это не человек. Вина — то, что делает нас людьми, потому что мы, в отличие от Бога, несовершенны. Нам свойственно ошибаться. Все мы живем с чувством вины за что-либо, но нам необходимо прощение, иначе ее груз станет слишком тяжек, подомнет под себя.
Но можно ли прощать одного и того же человека бесконечно? Можно ли простить того, кто совершил нечто ужасное, противное образу Божьему, по которому мы все созданы? В таком случае следует обратиться к Богу, потому что Бог может простить то, что мы простить не способны.
Иногда то, что нам нужно, — не прощение тех, кто был к нам жесток и несправедлив. Нам нужно, чтобы с наших плеч сняли груз вины, сказав: «Ты не виноват в том, что случилось. Виноват тот, кто сделал это с тобой». Вина — как тяжелый мешок с цементом, который мы таскаем на спине. Пока на нас лежит этот груз, мы не можем поднять глаза от земли, посмотреть вперед. Когда груз прошлой вины будет сброшен, мы сможем выпрямиться и посмотреть в будущее.
Легко цепляться за свою вину — или чужую. Вина питается тем действием, из которого она произрастает. Она крепчает и набирает силу, чем больше мы замыкаемся в прошлом, мучаем и ненавидим себя за сделанное.
Прощение освобождает нас от вины и дает шанс начать все сначала. Оно говорит нам, что мы гораздо больше, чем содеянное. Что мы заслуживаем любви. Вот что принес нам Иисус. Он дал нам прощение.
— Аминь, — громко сказала Маша вместе со всеми и подмигнула мне с победным видом.
Мне захотелось треснуть ее книжкой. Она что, заранее с этой Катариной сговорилась?
Органистка заиграла вступление к «Ты, что дал нам жизнь и радость…», а я встал и стал протискиваться мимо Марии к проходу.
— Ты куда? — дернула она меня за полу куртки.
Я молча показал ей мобильник. Во время проповеди он несколько раз вибрировал в кармане. Звонок был с неизвестного номера, и я подумал: «Вдруг это кто-то из Планицеров, прочитавших мое сообщение?»
На улице ветер тут же умыл меня холодной моросью. Я повернулся к нему спиной, посмотрел на номер, начинавшийся на двадцатку, и нажал на зеленую кнопку.