— Подожди. Вот, попробуй-ка этот.
Отец достал с верхней полки сейфа нож в футляре из толстой кожи, явно тоже ручной работы, и протянул его мне. Я осторожно потянул за рукоять из дерева, более светлого, чем у остальных ножей.
— Это карельская береза, — пояснил отец. — А сталь для лезвий я обычно выписываю из Австрии. Порошковую, «Ванакс семьдесят пять». Экстра-класс. Возьми вот так. — Он показал. — Почувствуй его.
Я повторил движение отца. Нож казался одновременно тяжелым и невесомым. Он лежал в ладони как влитой. Изгибы рукояти точно соответствовали пальцам, будто она по мерке была сделана.
— Нравится? — Отец улыбнулся, наверное, прочитав на моем лице восхищение.
— Очень, — выдохнул я. — Ты настоящий мастер!
— Тогда нож твой.
Я вскинул на Эрика глаза, подумав, что ослышался.
— Да-да, нож твой, — повторил он со смехом. — Это подарок от меня.
Я ушам своим не мог поверить. Знал ведь уже, сколько такой нож может стоить. И он явно не из самых простых. Да еще ножны. Это же минимум тысяч десять.
— Нет. — Я помотал головой. — Не могу его принять. — Сунул нож обратно в футляр и протянул отцу.
— Ты не понимаешь. — Он отвел его одной рукой, а другой накрыл сверху, заключив мои ладони с ножом в своих, намного более крупных и огрубевших. — Этот я делал специально для своего сына. Для тебя, Ноа. Думал, вот встретимся когда-нибудь, и я подарю его тебе. Это, конечно, ничтожно мало. Недостаточно, чтобы восполнить все те дни рождения, на которых меня не было. И рождественские вечера. Но все же лучше, чем ничего. Как ты думаешь? — Отец смотрел на меня снизу вверх со своей коляски, и я понял, что не в состоянии ему отказать. Но не могу и принять этот нож, не рассказав правды.
— Спасибо, — мой голос дрогнул, — папа. Это лучший подарок.
Я осторожно высвободил руки. Отвел взгляд и уставился в окно, не в силах смотреть ему в глаза, зная, что собираюсь сказать.
— Можно спросить тебя кое о чем?
— Конечно. — Отец откинулся на спинку кресла, скрипнувшую под его весом. — Валяй.
— Как это случилось? Как ты упал?
Он пошевелился в коляске. Нашарил в кармане трубку.
— Это был просто несчастный случай. Я оступился.
Я уцепился за край рабочего стола в поисках опоры. Сжал пальцы так, что костяшки побелели. За окном по гравию прыгал черный дрозд.
— Ты поскользнулся. На камушках, которые кто-то рассыпал по полу у лестницы. Да?
Отец молчал. Щелкнула «Зиппо». Запахло густо и сладковато табаком.
— Ты это помнишь? — прозвучало глухо.
Я кивнул. Облизал языком пересохшие губы — будто бумагой по бумаге провел.
— Это был я. Я играл с камнями Мартина. Наверное, взял их без спросу. Услышал, что кто-то идет. Шаги, голоса. Испугался, что меня застукают. Сбежал вниз по лестнице и спрятался там. А потом… — Глаза защипало, но я игнорировал это, как и жжение в горле. Продолжал выталкивать из него тяжелые, словно булыжники, слова. — Я услышал грохот. Потом тишина. Я увидел кровь на полу. Это была твоя кровь, папа.
Я осмелился наконец взглянуть на отца.
Его лицо словно окаменело. Выражение было настолько нейтральным, что я ничего не смог по нему прочитать. Мне стало не по себе. Я ожидал чего угодно — гнева, обвинений, отрицания или, наоборот, каких-то утешающих и ободряющих слов, хотя на прощение слабо надеялся. Но от молчания отца совершенно потерялся.
— Пожалуйста, скажи что-нибудь, — умоляюще выговорил я, выискивая на его застывшем лице хотя бы тень ответа. — Знаю, такое не прощают. Я ужасно виноват. Перед тобой, перед всеми. Поэтому я сейчас здесь. В том числе поэтому. Чтобы попросить прощения… — Я говорил все тише и тише и наконец совсем замолчал.
У плотно сжатых губ отца дрогнул мускул. Они разомкнулись.
— У тебя чертовски хорошая память. Всего пять лет, а запомнил такие детали. Может, ты еще что-то помнишь? — Его глаза скользили по моему лицу, странным образом избегая моего взгляда. — Эти голоса. Помнишь, что они говорили?
Я покачал головой, все еще не понимая, прощен я или отец вот-вот выставит меня из своего дома.
— Все это я много раз видел во сне. Всегда считал это просто повторяющимся кошмаром. И только когда пастор рассказал, что ты упал с лестницы, а не погиб в аварии, понял, что это воспоминание. Но яснее с тех пор оно не стало.
Отец глубоко вздохнул, провел ладонью по лицу, которое теперь приняло понятное мне выражение усталости, смешанной с печалью.
— Ноа, мальчик мой. — Он покачал головой. — Пойми, никто не виноват в том, что со мной случилось. Или все виноваты. Все мы, это как посмотреть. — Он отвернулся к окну, и его взгляд стал отсутствующим, словно он вглядывался во что-то очень далеко отсюда. — В тот день Матильда работала в вечернюю смену. Я был один дома с вами. Мартин с Лаурой расшумелись. Тогда они часто ссорились. У твоей сестры начинался переходный возраст, сам понимаешь. Иногда до драк доходило, и хотя она чаще огребала от младшего брата, это ее не останавливало. Я пошел в комнату Лауры, чтобы их разнять. Но эти двое все не унимались. Мне пришлось повысить голос. Дети тоже кричали на меня. Наверное, эти крики тебя и напугали.
Я кивнул, пытаясь сглотнуть пересохшим горлом. Напрягал память, но ничего не возвращалось. Все было по-прежнему затянуто кровавой пеленой, словно я смотрел в прошлое через отверстие в курином боге.
— Потом Мартин выскочил в коридор, — продолжал отец, сцепив большие руки на бесчувственных коленях. — Я вышел за ним. Хотел заставить его извиниться перед сестрой. Мы продолжали ругаться. Он побежал к лестнице. Я за ним и… — Он дернул головой и перевел на меня взгляд. — Я оступился. Да, не заметил камушков на полу. Потерял равновесие. Но, Ноа, — он протянул руку и осторожно сжал мою, — если так рассуждать, то виноваты и Мартин с Лаурой, потому что опять что-то не поделили, и я сам, потому что рассердился на них, и твоя мама, потому что ее не было дома. Видишь, к случившемуся привела целая цепь событий, и твоя шалость в ней — только маленькое звено. Не надо себя винить. — Он коротко стиснул мое запястье. — Ведь я не виню. Тебе не за что просить у меня прощения.
Облегчение, которое охватило меня, не передать словами. Я наклонился и обнял отца, уткнулся носом ему в плечо, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не зареветь. Наверное, он что-то понял по моему рваному дыханию и похлопал меня по спине.
— Все хорошо, сын. Все хорошо.
Прошло несколько дней, прежде чем мы снова вернулись к разговору о прошлом. За это время я успел познакомиться с той, кому, как я сильно подозревал, принадлежали те самые красные трусики из сушилки. По крайней мере, они пропали после ее очередного визита.
Звали ее Пакпау, или просто Пак, как пояснил отец. Она была тайкой, худенькой, миниатюрной и выглядела чуть старше меня, хотя по азиатам не поймешь, сколько им на самом деле лет. Пак приходила к отцу три раза в неделю: помогала по дому, убирала, готовила тайскую еду, делала массаж и иглоукалывание.
На работу она шла, как на праздник, если судить по макияжу и ярким платьицам, мало соответствующим осенней погоде в Дании. Отец после процедур веселел и скидывал десяток лет, становясь похожим на большого мальчишку. По лицу Пак ничего сказать было нельзя: она вечно улыбалась и кивала, как маленький Будда. Я несколько раз пытался заговорить с ней, но по-датски она знала всего несколько слов. Изъяснялась в основном на ломаном английском, возможно, достаточном для бытовых нужд типа подай-принеси, но не для разговора. Чаще всего Пак не понимала, о чем я ее спрашиваю, и я в итоге оставил ее в покое.
Казалось бы, разговор с отцом и его рассказ о несчастном случае должны были принести облегчение — ведь теперь я знал правду. Но я не мог перестать думать о том, что произошло с нашей семьей. Что-то тут не сходилось. Последствия были несоизмеримы с причиной.
Помню, когда мы только въехали в наш дом на Фанё, мама затеяла ремонт. Нужно было переложить пол в одной из комнат, и она пригласила рабочих. У одного из них в кармане был шарик для гольфа. Он положил мячик на пол, и тот покатился к стене сам по себе, никто его не толкал. После того, как нам настелили новый пол, рабочий снова положил шарик на то же место. Мячик не двигался. Тогда тот человек толкнул его. Шарик прокатился немного и остановился задолго до стены.
— Видишь? — подмигнул мне рабочий. — Теперь пол у вас ровный.
Если бы у нашей семьи было ровное, прочное основание, падение и травма отца не разрушили бы ее, в этом я был уверен. И я не мог успокоиться, не выяснив, где же проходила кривизна, из-за которой все покатилось к черту.
В тот день, когда я задал этот вопрос, отец показывал мне, как обрабатывать рукоять для нового ножа, а потом мы вышли из мастерской подышать. Было утро, в лесу снова повис туман, стекая каплями с голых веток. Мы остановились на деревянной террасе, построенной отцом у пруда. Туда от мастерской вели мостки, по которым легко могла проехать коляска.
— Никак не могу понять, — начал я, глядя на черную воду, над которой туман висел особенно густо, словно шапка сливок на кофе, — почему все-таки мама бросила вас всех тогда — тебя, сестру с братом? Она ведь была так нужна вам — именно тогда. А она… — я сжал кулаки, стараясь сдержаться и не щелкать пальцами, отца это бесило, — просто сбежала. И меня забрала. Зачем? Разве я был особенный?
Я повернулся к отцу, пытаясь поймать его взгляд, но он всматривался в белую дымку над водой, будто надеялся найти там ответы.
— Столько лет прошло, — в конце концов заговорил он. — Ты вырос, стал взрослым. Мать твоя умерла. К чему теперь ворошить все это?
О нет! И он туда же!
— Только не надо начинать: «Есть двери, которые лучше не открывать» — и прочее философское дерьмо! — вскипел я. — Хватит кормить меня этим. Наелся. По самые, блин, гланды. Не хочешь говорить, не надо. Тогда спрошу сестру и брата.
Я развернулся, чтобы уйти в дом, но пальцы отца внезапно обхватили запястье, сжали железными тисками.