— А как насчет повторить?
Я не собиралась откровенничать с первым попавшимся незнакомцем. Правда, не собиралась. Во всем, стопудово, виноват гребаный «Доктор». После второго я рассказала Спириту о парнишке, из-за которого мое сердце пошло трещинами. Парнишке, что кричит во сне, убегая от своих кошмаров, а теперь сбежал от меня. После третьего — о том, как мы с матерью прятались по ночам на улице от урода отчима. Он был в нашей жизни не первым: ничего никогда не менялось от перемены мест и слагаемых, будь имя очередного мамкина трахаля Колян, Джованни или Ларс. И не изменилось бы, не сделай я самый серьезный в моей короткой жизни выбор: не уезжать с матерью из страны после очередного развода, а остаться здесь.
Потом я потеряла счет коктейлям. Кажется, я не проговорилась, что, когда мать без меня улетела в Москву, мне было шестнадцать. Мозг еще не проспиртовался настолько, чтобы забыть: покупать спиртное несовершеннолетним незаконно. Хотелось, чтобы праздник продолжался, ведь у нас с моим новым знакомым так много общего!
— Ненав’жу панцирей! — заявила я, и он предложил за это выпить. — Они пр’шли забрать меня прямо в гимназию, п’савляeшь? — Мы чокнулись. Я немного промахнулась, и часть коктейля выплеснулась на белоснежную рубашку Спирита, но он не огорчился. — Хотели п’садить меня на самолет и отправить на родину, к мамочке. Какая, на фиг, родина? Мы из Рашки уехали, когда я закончила первый класс. Я ж не помню почти ничё. Потом в Италии три года. И шесть лет здесь — шесть гребаных лет сознательной жизни. Я же училась всегда лучше всех этих аборигенов, потому что доказать хотела, что не хуже, я лучше их! Доказала, блин. Хорошо, секретарша в гимназии была добрая тетка. Чиркнула мне эсэмэску, что, мол, за мной идут из полиции. Поднимаются по главной лестнице. Я, чё успела, сбросила в рюкзак, выбежала из класса и по другой лестнице упилила. А то бы мы так никогда и не п’знакомились!
Мы подняли бокалы за знакомство.
— Выходит, я был прав? Ты умеешь прятаться? — Глаза Спирита внезапно очутились очень близко от моих. Они оказались такими темно-карими, что выглядели черными, как зеркало, в котором можно утонуть или разбиться. Сейчас оно отражало мой испуг. — Не бойся. Я все понимаю. Каждому нужно хоть изредка почувствовать себя нормальным, даже если это просто иллюзия. Ты ведь за этим сюда пришла? Устала чувствовать себя загнанной лошадью?
Я выдохнула и криво улыбнулась.
— Ты ведь меня не пристрелишь, да?
— Я предпочитаю нож. И не трогаю людей, с которыми пью.
Кажется, до меня дошло, почему он всегда сидел в баре один. За это требовалось выпить.
2
Как-то на биологии нам задали делать доклад о насекомых. Меня распределили в одну группу с тремя девчонками, и, конечно же, они выбрали бабочек, то есть чешуекрылых. В общем-то я против бабочек ничего не имею — если они порхают себе где-то там вдалеке. Это может быть даже красиво. Главное, чтобы они меня не трогали — тогда и я их трогать не буду.
Я, конечно, знал, что бабочки — насекомые с полным превращением и проходят в своем развитии разные стадии: из яйца вылупляется гусеница, которая потом окукливается, а из куколки выходит имаго. О чем я понятия не имел, так это о переменах, которые, вырастая, переживает гусеница.
Оказалось, в энтомологии существует понятие «возраст гусеницы». Этот самый возраст считается не днями, а линьками. Старая тесная оболочка сбрасывается, появляется новая. Стадии развития между линьками называются возрастами гусеницы, причем окраска и внешний вид личинки в разные возрасты могут сильно различаться.
В последнее время я ощущал себя как раз такой гусеницей: сбрасывающей старую привычную кожу, чтобы превратиться в нечто иное, новое. Процесс был болезненным, неприятным, но необходимым и необратимым. Я не знал, каким стану после этой внутренней «линьки», но прежним уже точно никогда не буду.
Увиденное на фото в телефоне отца повергло меня в шок. Остаток того дня я бродил по лесу, и на душе у меня было так же туманно, как вокруг. Когда немного пришел в себя, постарался отбросить эмоции и уложить в голове все, что услышал от Эрика перед тем, как сбежать, — попытался связать разрозненные факты в единую картину. Казалось бы, я наконец получил ответы, которые так долго искал, вот только они вызвали еще больше вопросов.
Как так получилось, что единственная фотография из прошлого нашей семьи, которая у него сохранилась, — это гнусный порнографический снимок с участием мамы и каких-то непонятных мужиков? Да, понимаю, пожар на ферме уничтожил все, в том числе альбомы, диски, или на чем там еще мог храниться семейный фотоархив. А снимок, который я видел у отца в телефоне, ему скинул Вигго. И все-таки: зачем папа столько лет хранил эту мерзость?
Отец рассказал, что его брат, как многие одинокие мужчины, был завсегдатаем на порносайтах и ресурсах для быстрых «эротических» знакомств. Там-то он и наткнулся на фотографию со знакомым лицом. Женщина с ником Пандора искала пары или молодых мужчин для горячих свиданий. Вигго, конечно, сразу рассказал отцу о находке и в подтверждение своих слов отослал ему скриншот. Фото на страничке Пандоры, кстати, было не единственным. Просто отец показал мне только одно.
Естественно, он потребовал от мамы объяснений: не для того, чтобы выслушивать ее оправдания, скорее, чтобы понять, чего ей не хватало в браке, чего он не смог ей дать и как она могла обманывать его, ставя под удар семью. Но разговора не получилось. Мама все отрицала и кричала, что если самый близкий человек не верит ей, то лучше подать на развод. Отец ответил, что бумаги подпишет, но при условии, что дети останутся с ним. Он не мог допустить, чтобы их воспитывала шлюха.
Скандал закончился тем, что мать ушла, хлопнув дверью, и поехала на работу. Мы, дети, в это время находились в доме и, хоть нас и отправили по комнатам, вероятно, слышали всё — родители громкость уже не контролировали и в выражениях не стеснялись. Я, конечно, тогда был малышом, но брат с сестрой понимали, что происходит. Вот почему они поссорились: Лаура защищала отца, а Мартин встал на сторону мамы. Потом их ссора перешла в драку. Обо мне, ясное дело, все позабыли, вот я и стал развлекать себя сам, стащив коллекцию брата. Дальше все было так, как отец рассказывал в мастерской.
Он, конечно, мог только предположить, как рассуждала мама и что заставило ее пойти на крайние меры — сбежать вместе со мной. Какие обстоятельства на самом деле подтолкнули ее к этому, знала только она сама — и унесла тайну с собой в могилу.
По мнению папы, мама могла испугаться, что ее обвинят в покушении на убийство — ведь мотив у нее был. Так муж с лихвой мог бы отомстить ей, а заодно лишить родительских прав. Мама могла переживать и из-за возможной причастности Мартина к случившемуся — она ведь знала, что камни, рассыпанные у лестницы, были его. Может, мама даже верила в то, что Мартин с сестрой «помогли» папе упасть, чтобы остаться с ней. Слова Руфи о том, что мать винила старших детей в чем-то ужасном, подтверждали это.
Как только стало ясно, что Эрик Планицер выживет, и врачи сообщили об этом ближайшим родственникам, мама просто вышла из больницы, забрала меня из садика, загрузила в машину самые необходимые вещи и укатила в неизвестном направлении.
Если эта история — правда, то она возвращала меня все к тому же проклятому вопросу: почему я? Почему мама выбрала меня? Потому что по малолетству я не мог быть причастен к… ну, что бы там, по ее мнению, ни натворили брат с сестрой? Потому что со мной, маленьким, было проще — я не задавал вопросов и не ставил под сомнение решения мамы? Или дело заключалось в чем-то другом? Хотелось бы верить, что мама просто любила меня больше. Но время, когда я был настолько наивен, давно прошло.
Сомнения и роившиеся в голове вопросы выгнали меня из леса и подтолкнули обратно к дому отца. Не терпелось спросить его еще кое о чем, очень важном. Как назло, я заблудился: погруженный в свои мысли, брел, не разбирая дороги, и теперь поплатился за это. Пришлось выйти к какой-то деревне и спросить там дорогу. В итоге добрался до отцовского дома, когда уже начало темнеть, злой на самого себя и голодный как волк. Последние сотни метров шел, ориентируясь на звук топора: отец колол дрова во дворе.
Подойдя ближе, я увидел его, ловко управлявшегося с топором, несмотря на инвалидную коляску. Эрик закатал рукава рубашки, и игра мускулов оживила хамелеона на предплечье: казалось, ящерица обвивается плотнее вокруг алого цветка, сжимает и душит его.
Заметив меня, отец прервался, выпрямился в кресле и отер пот со лба рукой с хамелеоном.
— Ноа, где ты был? Я уж думал тебе звонить. — Он прищурился, всматриваясь в мое лицо, смазанное сумерками. — С тобой все в порядке?
— Нет, — честно ответил я. — Просто не могу понять. То, что ты мне рассказал, совсем не вяжется с мамой. За все время, что мы жили на Фанё, она ни разу не приводила в дом мужчину. Хотя желающих было вагон. На маму обращали внимание. Я видел, как на нее смотрели. Но казалось, ее это не интересовало. Словно ей хватало меня. Нас двоих.
— Может, оно так и было, — пожал плечами отец. — Люди меняются. А может, — он коротко размахнулся и легко вогнал топор в колоду, — Матильда на стороне свои делишки обделывала. Не обязательно же тащить в дом всякую дрянь. Она на работе часто задерживалась?
Я почувствовал, как краска бросилась в лицо, заливая жаром щеки и лоб до корней волос. Так хотелось выкрикнуть, что он не смеет так говорить о маме, что все это неправда, что она не такая! Вот только то фото из телефона словно прикипело к роговице изнутри, и теперь, вспоминая маму, я будто был вынужден смотреть на нее через уродливый фильтр, превращавший ее в монстра из ночных кошмаров.
— Я хотел спросить кое о чем, — резко сменил я тему, решив озвучить главное: то, о чем мучительно размышлял в последние часы блужданий по лесу. — Скажи, ты уверен… — судорожно вдохнул, ловя ртом ускользающий воздух, — что я твой сын?