обещай мне. Прошу.
— Обещаю, мам.
Еще мгновение она удерживала мой взгляд, будто запечатывая клятву, а потом что-то изменилось. Лицо разгладилось, расслабились мышцы, погасла воля в глазах, на которые скользнули отяжелевшие веки.
— Морфин, — тихо сказала Руфь. — Давно пора.
— Теперь уходи, — слабо, но отчетливо выговорила мама.
— Но… — начал я, и в это мгновение в палату вошла медсестра.
— Иди и не приходи больше, — сказала мама, не открывая глаз.
Спина медсестры, обтянутая синей униформой, закрыла ее от меня.
Больше в хоспис я не приходил.
3
Мамины вещи я принялся паковать вскоре после похорон. Невыносимо было натыкаться на материальные признаки ее присутствия в доме: забытые на дне бельевой корзины колготки; раскрытую книгу на прикроватном столике, положенную обложкой кверху; расческу у зеркала, между зубчиками которой запутались длинные русые волоски; магнитный листок на холодильнике с составленным ею списком продуктов, которые мы вечно забывали купить. Под словом «молоко» была приписка: «Не забывай обнимать маму хотя бы один раз в день. Это продлевает жизнь». И нарисованное сердечко в конце.
Иногда мне казалось, что ее вещи меняются местами. Будто кто-то перекладывает их, пока я сплю. Вчера расческа лежала у зеркала в коридоре, а сегодня я нашел ее в ванной. Колготки из корзины пропали, зато там обнаружились шерстяные носки, которые Руфь связала для мамы. Раскрытая книга на прикроватном столике становилась толще справа и худела слева, будто ее продолжали читать.
Я говорил себе, что это от того, что почти не сплю. Всем известно: от бессонницы случаются провалы в памяти и галлюцинации. Поэтому я и слышал шаги в коридоре по ночам. Скрип половиц за дверью спальни. Дальше, ближе, снова дальше. Я говорил себе, что дом старый, 1877 года. Рассохшиеся полы. Сквозняки.
Звуки всегда исчезали примерно там, где находилась дверь маминой спальни. Иногда мне казалось, что оттуда доносится смех. Детский смех.
Наверное, так и сходят с ума, думал я. От горя и одиночества. От пустоты старого дома. От осенних штормов, стучащихся в окна неподрезанными ветками деревьев, завывающих в дымоходе и грозящих свернуть с крыши печную трубу. Поэтому я купил в строительном магазине коробки для переезда. Решил сложить туда все мамины вещи и отдать в Армию спасения или Красный Крест. Пусть принесут хоть какую-то пользу.
Начал с коллекции коров. Все равно Мууси окончила свои дни на какой-то свалке, вместе с прочим мусором. А ее пестрые сестры были дороги маме, не мне. К тому же из-за той истории с летающими коровами в гимназии за мной наконец закрепилось прозвище. С легкой руки Фью из Крау я превратился в Кау, Крау-рову, Бешеного Ковбоя — вариантов было хоть отбавляй. Если честно, я бы скорее согласился на «эмо-боя», но что сделано, того не изменить.
Я собрал первую коробку, притащил из коридора старые газеты и принялся заворачивать в них коров. И тут в дверь постучали. Сначала я не придал этому значения. Подумал, у меня глюк. Стук был какой-то тихий, неуверенный. И вообще, зачем стучать, если у нас звонок? Почтальон бы позвонил. А у Руфи вообще был ключ. Мама ей дала, а я не попросил вернуть.
Но стук продолжался. Теперь громче и настойчивее. Я подумал, кто бы это мог быть. Я ничего не заказывал. Может, мама купила что-то по интернету? Скажем, из Китая. И вот посылка шла, шла несколько месяцев и наконец дошла, но уже никому не нужна. Если не открывать дверь, ее унесут на пункт выдачи в местном супермаркете, а через какое-то время отошлют обратно. Но тогда я так и не узнаю, что в ней было. Что мама могла заказать, уже зная о… Наверное, это было нечто очень нужное. И важное. Для нее. Или для меня? Вдруг это какое-то послание? Как письмо в бутылке, которое вынесло на берег нашего острова. Может, она специально так рассчитала, что посылку получу я?
Я сунул полузавернутую в бумагу статуэтку обратно на полку и поспешил к входной двери.
— Иду! — крикнул из коридора, поскольку стук затих, и я испугался, что почтальон уедет, не дождавшись меня.
Повозившись с замком, распахнул дверь и зажмурился. В потоках яркого света на пороге стояла она. Я успел разглядеть силуэт. Замер, не решаясь открыть глаза. Боясь одновременно того, что она исчезнет, и того, что она и вправду вернулась.
— Привет. — В голосе, совсем не похожем на мамин, слышалась неуверенность. — Я не вовремя?
Я распахнул глаза и, щурясь на свет, уставился на ежащуюся в легкой куртке одноклассницу.
— Дюлле? Ты чего тут?
— А… вот проезжала мимо и решила заскочить… — Она робко улыбнулась и подняла руку, с которой свисал на ремешке велосипедный шлем, белый, с цветочками вдоль края. — Ребята за тебя переживают. — Между бровями у нее появилась морщинка, глаза стали серьезными. — Ты на занятиях не появляешься. Четвертый день уже. На звонки не отвечаешь. А в соцсетях тебя нет.
Я переступил босыми ногами, которые холодили плитки пола и залетающий снаружи ветер.
— Да у меня все нормально. Просто… дел всяких много. С бумагами. Ну, там, страховки, пенсии… Сама понимаешь.
— Значит, нормально, — повторила за мной Дюлле, меряя меня взглядом с головы до ног. При этом ее вздернутый нос забавно сморщился.
Я машинально провел пятерней по волосам и скользнул глазами вниз по собственной персоне. Хм. Белую когда-то футболку украсили бурые разводы на груди и животе, растянутые треники на коленях посерели от пыли, будто я где-то на карачках ползал. Я вытер о них неприятно липкие пальцы. Когда я был в душе последний раз? Кажется, перед похоронами? Ну и несет же от меня, наверное…
— У вас, кстати, звонок не работает, — пробормотала Дюлле, смутившись непонятно от чего. — Жмешь на него, и ничего. Стучать вот пришлось.
Я высунулся за дверь. Надавил на серую резиновую кнопку. Тишина беззвучно рассмеялась надо мной беззубым ртом коридора.
— Наверное, батарейка села, — оживленно объявила Дюлле. — У нас так было один раз. У тебя есть батарейки?
Я пожал плечами.
— Вроде были где-то.
— Хочешь, помогу поменять? Я умею.
— Да я сам могу.
— Ну да… — Дюлле потерянно мялась на пороге, поглядывая в темноту коридора за моими плечами. — А… может, я тогда помогу батарейку найти? Тут такая специальная нужна, как пальчиковая, только маленькая.
— «А двадцать три», — буркнул я на автомате, продолжая торчать в дверях.
Дюлле заправила за ухо рыжую прядь, которую ветер все норовил бросить ей в глаза.
— Ну так… я помогу найти?
Что-то в ее настойчивости пробилось ко мне. Я подумал о пустом темном доме за спиной, о скрипе половиц, о ночном смехе, о безумии, плетущем паутину в углах. Быть может, эта девчонка могла бы хоть ненадолго разогнать тени. Осветить углы пламенем своих волос, разбить тишину на осколки своим звонким голосом. Но потом я вспомнил о маминых вещах. Они все еще были повсюду. Она все еще присутствовала. Наполняла дом своим запахом, своим дыханием. Привести кого-то сюда сейчас показалось вдруг кощунством. Словно нарушить покой мавзолея, открыв его для туристов. Я еще не был к такому готов.
— Слушай, Дюлле, давай… — Я взялся за ручку двери, просто взялся за ручку, но она уже все поняла, и ее лицо потухло, словно дом отбросил и на нее свою тень.
Она отступила на шаг, и тут на нее рухнуло небо.
Так часто бывает на западном побережье и особенно у нас на острове. Погода резко меняется, порой много раз на дню. Солнце еще светит, а уже идет дождь. Дождь переходит в град. Град в снег. Снова выглядывает солнце, зажигая повсюду радуги. Ветер меняет направление, то загоняя воду в залив и затопляя пристань, так что машинам приходится не заезжать, а почти заплывать на паром, то выталкивая воду обратно в море и обмеляя судоходный канал. В последнем случае с острова на материк и обратно можно добраться только на вертолете. Если, конечно, у тебя нет лодки-плоскодонки.
Вот и сейчас очередная туча решила пролиться на Фанё дождем. Причем ливануло так, будто наверху пооткрывали все краны разом. Дюлле взвизгнула и машинально нацепила на голову шлем. Как будто это могло помочь: ее куртка вымокла мгновенно.
Недолго думая, я дернул девчонку за руку и втянул под свес соломенной крыши. Он давал неплохое укрытие, но даже сюда долетали брызги, отскакивающие от плиток двора.
— Заходи, — я отступил в коридор, давая дорогу Дюлле.
Она неуверенно поежилась в мокрой куртке, косясь на дождь.
— Точно? Я могу…
— Не можешь, — твердо сказал я, решившись. — Смотри, как льет. Переждешь у меня, потом поедешь. А я пока сменю батарейку в звонке.
Вот так Дюлле оказалась в доме. Я пошел в ванную за чистым полотенцем. Заодно глянул на свое отражение в зеркале. Ну чё, Мэрилин Мэнсон в молодые годы. Причем после месяца жизни на улице. Попробовал пригладить патлы, но они тут же снова встали торчком. Плюнул, вытащил из бельевой корзины черную футболку. Она вряд ли была чище белой, но на ней хоть пятна не видны.
Когда вернулся обратно в коридор, Дюлле там не было, зато из гостиной донеслось ойканье.
— Чего у тебя тут так темно? — Она обернулась на мои шаги. Лицо светилось бледной луной в полумраке. — Я ударилась обо что-то. Коленкой. Больно-то как… — Дюлле наклонилась потереть ушибленную ногу, лицо потухло.
Я вздохнул, сунул ей полотенце и потопал открывать шторы. Сам не помню, когда их все опустил и почему потом не поднял. Но, наверное, окна были закрыты ими уже давно, потому что глаза остро реагировали на ворвавшийся внутрь свет, увязнувший в густом от пыли воздухе.
— Ты что, этим питался? — Дюлле с ужасом указала на тарелку с засохшим на краю куском пиццы, оставшейся с дня рождения.
Я задумался.
— Не только. Руфь приносила еду. Ну, мамина подруга.
— Я знаю, кто такая Руфь, — фыркнула Дюлле и принялась вытирать мокрые концы волос.
Я присел на корточки и стал заглядывать в ящики и нижние шкафчики стенки в поисках батареек.