Я смотрел на Эрика, подмечая одну за другой общие черты: светлые волосы, широко расставленные брови, форму рта. Но я ведь даже с ирландским актером у себя сходство нашел просто потому, что мне очень хотелось быть похожим на внезапно объявившегося дядю. Пухлая верхняя губа — это тебе не ДНК-тест.
— Думаешь, Матильда поэтому взяла тебя с собой? — ответил отец вопросом на вопрос, задумчиво глядя на меня. На его лице невозможно было что-либо прочитать.
Я медленно кивнул. Ну вот. Возможно, я, идиот, сам сейчас все испортил. Может, Эрик и не сомневался никогда — до этого самого момента. Только мне не нужна полуправда. Не хочу называть отцом того, кого удобнее. Раз уж начал копаться во всем этом, то пойду до конца.
Эта мысль цеплялась за меня весь день, как туман за ветки деревьев: если мама меня нагуляла, то это все объясняло. Желание мамы скрыть свое прошлое, выдумать погибшего в аварии отца, лишить меня сестры и брата, а заодно и доступа к соцсетям — чтобы меня там не нашли и не рассказали правду. И чтобы я сам меньше лазил в инете, а то, не дай бог, наткнулся бы на такую вот фоточку с мамой в главной роли.
— Ты мой сын, Ноа, — твердо сказал отец. — Что бы твоей матери в голову ни ударило, началось это после твоего рождения. Если сомневаешься, можем сделать тест на отцовство, но…
— Не надо. — Я мотнул головой и глубоко втянул прохладный вечерний воздух. Слова отдались в груди тяжелой гулкой болью, будто кто-то там, в пустоте за ребрами, раскачивал чугунный колокол. — Я просто подумал… Неважно.
Неважно. Выстроенная мной шаткая конструкция из предположений и гипотез рухнула, а оставленная мамой в наследство загадка даже не пошатнулась, непроницаемая и прочная, словно египетская пирамида. Уверенность Эрика должна была принести мне облегчение, но не принесла. Я уже и сам не понимал, что чувствую. Чего хочу. Прошлое казалось какой-то бездонной, покрытой ряской трясиной, в которой я увязал все глубже.
— Отнести их в дом? — кивнул я на наколотые отцом дрова.
— Давай, — с видимым облегчением согласился тот и наклонился, подбирая поленья, что лежали ближе всего. — К ночи обещали похолодание. Надо бы печку затопить.
После позднего ужина я долго лежал в постели без сна, несмотря на ноющее от целого дня на ногах тело. Как так получилось, что я совершенно не знал человека, с которым прожил всю свою сознательную жизнь? Кем на самом деле была мама? Можно ли вообще верить чему-то из того, что она говорила? Я уверен, что она любила меня. Иначе бы не взяла с собой, не окружила бы теплом и заботой. Но любовь, оказывается, не какая-то абсолютная, безусловная величина. Она бывает разная. И она может причинять боль, даже если это материнская любовь.
Когда я наконец заснул, мою ночь наполнили кошмары. Сначала снилось, будто я в больнице. Мама лежит на соседней койке, и между кроватями свисает связывающая нас толстая пуповина. Она похожа на шланг из прозрачного пластика, внутри которого пульсирует и светится что-то оранжево-красное. Я зову маму, но она не слышит: глаза закрыты, лицо белое. Я не могу двинуться с места и вдруг понимаю, что пуповина выкачивает из меня жизненные соки: кровь, лимфу и что-то еще, что, наверное, и зовется душой, — выкачивает, чтобы передать это ей. Я кричу из последних сил. Мама открывает глаза и поворачивает голову ко мне. Она улыбается. Ее черты начинают плавиться, а когда обретают четкость, я вижу перед собой лицо Эрика, моего отца. Он все еще улыбается, когда обрывает усохшую пуповину.
На миг погружаюсь в черноту, а когда просыпаюсь — оказываюсь в знакомом сне про монстров и желтый автобус. Только теперь я знаю, что комната, где лежим в кроватях мы с братом, находится в лесном домике, который родители сняли на время отпуска. На этот раз я помню, что произойдет и в какой последовательности. И у меня появляется надежда. Надежда что-то изменить.
Вылезаю из постели и подхожу к брату. Пытаюсь его разбудить. Теперь мне не страшно, я все понимаю и трясу его изо всех сил. Голова Мартина безвольно мотается по подушке, он что-то вяло бормочет. В какой-то момент его веки трепещут, но он не в силах открыть глаза.
Мне снова придется встретиться с монстрами самому. Иду босиком по темному коридору, стараясь не шуметь. Деревянные половицы холодят ступни. Вот и та самая дверь. Ее обозначает тонкая полоска света в зазоре между нижней кромкой и полом. Изнутри доносятся приглушенные звуки: стоны, хрип, ритмичные шлепки. Я должен это увидеть, увидеть своими глазами.
Осторожно приоткрываю дверь. Многорукие монстры сплелись на кровати. Это они напугали меня, пятилетнего. Заставили бежать через лес и искать спасения в автобусе. Трудно различить в одном движущемся клубке, кто есть кто. Но в какой-то момент руки и ноги меняются местами, и я вижу мамино лицо — там, в самом центре. Я ожидал этого, и все равно отшатываюсь назад — к такому невозможно подготовиться. И тогда вижу еще одного монстра — одноглазого. Единственный глаз ярко горит. У этого чудища тело Эрика, моего отца. Я узнаю его по татуировке: хамелеону, обвивающему алый цветок.
Наверное, я издаю какой-то звук, потому что циклоп оборачивается, и объектив камеры направляется на меня, индикатор съемки мигает. Понимаю, что должен прекратить это прямо сейчас. Бросаюсь в комнату, но натыкаюсь на невидимую преграду. Меня отталкивает назад. Коридор удлиняется, меня относит от двери, как на скоростном эскалаторе. Вскоре она — крошечный светящийся прямоугольник на конце длинного черного туннеля. И вот дверь бесшумно захлопывается, отсекая свет, и все поглощает темнота.
Я проснулся на мокрых простынях, судорожно хватая ртом воздух. Образы из снов все еще стояли перед глазами — яркие и четкие, пока не затертые событиями нового дня. Привычный кошмар с автобусом изменился. Что это, влияние рассказанного отцом? Поэтому чудовища со щупальцами превратились в людей, сплетенных в порнографической сцене? Или у всего этого есть другое, более страшное объяснение? Что, если я действительно забрел по ошибке в родительскую спальню и увидел там то, чего не должен был видеть? Не просто маму и папу, занимающихся любовью. Маму с чужими мужчинами. И папу…
Я резко сел на постели, откинув одеяло. В висках тяжело стучало, в груди растекалась болезненная тяжесть. Нет. Это был сон. Всего лишь сон, навеянный тем фото в телефоне. И ничего больше.
Мне нужен был свежий воздух. Я подошел к окну, поднял штору и открыл створку. За ночь действительно похолодало, температура упала ниже нуля. В лесной морозной тишине далеко разносились малейшие звуки. Я услышал голос отца. Он разговаривал с кем-то во дворе, но мое окно выходило на лесную опушку, за которой начинались голые поля. Слов я различить не мог, только мягкую, терпеливую интонацию: так разговаривают с животным или ребенком. Но ведь у Эрика не было ни того, ни другого.
Заинтригованный, я влез в штаны и пошлепал в гостиную, откуда открывался вид во двор. И хорошо, что не выполз из комнаты в труселях: наткнулся на Пак, волокущую за собой пылесос.
— Добра утра, — широкая улыбка озарила смуглое скуластое лицо.
— Доброе, — смущенно пробормотал я, чувствуя взгляд ее темных глаз на своей безволосой груди и впалом животе. — Вам помочь?
— Спасибо, не надо. — Она слегка поклонилась и указала на накрытый стол. — Завтрак готов. Я не мешать? — Пак приподняла шланг пылесоса.
— Я не голоден, — покачал я головой.
Все еще улыбаясь, она потащила пылесос по коридору.
Я подошел к окну. Во дворе рядом с отцом стоял мальчик — черноволосый и смуглый, но не настолько темнокожий, как Пак. Его черты — разрез глаз, форма носа, овал лица — говорили о смешанной крови. Наверное, Пак не с кем было сегодня оставить сына, вот она и взяла его с собой на работу. А я и не догадывался, что у нее есть ребенок. Она казалась слишком молодой для этого.
Мальчик выглядел лет на восемь. Хотя, вполне возможно, он был старше, просто маленький рост и тонкие, как спички, руки и ноги делали его похожим на малыша. Когда он стоял рядом с коляской, его голова находилась вровень с головой отца. Эрик объяснял мальчишке что-то, держа в руках один из своих ножей и слегка поворачивая его так, что лезвие бликовало на утреннем солнце. Казалось, ребенок внимательно слушает, слегка опустив голову. Волосы у него слишком отросли и забавно топорщились на макушке.
Внезапно меня озарила догадка. А что, если у меня есть еще один брат — вот этот пацан? Я же не знаю, сколько Пак работает у отца. Может, они уже давно… к-хм, перешли за рамки рабочих отношений? Ну а не съехались, потому что… Да мало ли может быть причин! Возможно, отец не захотел признавать ребенка или еще что.
Я тряхнул головой: да нет, скорее всего, у меня просто фантазия разыгралась. Крыша уже едет от последних открытий, да еще и сны эти. Наверняка у Пак муж-датчанин и еще куча детишек мал мала меньше. Отец просто развлекает мальчишку, чтобы не скучал, пока мать занимается уборкой, вот и все.
Пацан за окном несколько раз кивнул головой, словно соглашаясь с чем-то, что сказал Эрик, а потом поднял глаза — и встретился взглядом со мной. По его по-азиатски бесстрастному лицу скользнуло выражение испуга. Я широко улыбнулся и помахал рукой, кляня себя за то, что напугал ребенка — вероятно, на роже у меня отразились толкущиеся в голове мысли. Мальчишка не улыбнулся в ответ — только быстро опустил глаза и снова сосредоточился на том, что говорил ему отец. Напрягшиеся плечи выдавали нервное напряжение. Я подумал, что он все-таки старше, чем кажется.
Я отправился в ванную, а когда вышел оттуда, ни отца, ни мальчика во дворе уже не было. Пак намывала полы в коридоре, и я решил расспросить ее. Разговор у нас, как всегда, вышел короткий: половину моих вопросов она просто не понимала. Я выяснил, однако, что мальчик действительно ее сын, звать его Нок, и ему десять. Пак приехала из Таиланда в Данию, потому что вышла замуж за датчанина. Вот и все. Я спросил, не должен ли Нок сейчас быть в школе, на что Пак удивленно посмотрела на меня и сказала, что сегодня суббота.