Но что это могло быть? Несчастный случай с отцом? Донос в полицию? То, что не говорили ей о «фотосессиях» с отцом и Вигго? Или все это вместе? Но ведь они были всего лишь детьми! Как можно вообще их в чем-то винить? А может, мама просто не могла выдержать, что живые доказательства ее родительской несостоятельности постоянно маячили бы у нее перед глазами? Постоянно причиняли бы боль одним своим присутствием, потому что она косвенно, своими слепотой и бездействием, причинила боль им? Узнаю ли я когда-нибудь ответы на эти вопросы?
Я глотнул теплой воды из бутылки и постарался сосредоточиться на предстоящем разговоре с отцом. Маша потратила несколько часов, чтобы отговорить меня от поездки в Нествед, но я стоял на своем. Я должен посмотреть этому человеку в глаза и сказать, что теперь все знаю. Что его ложь, уловки и запугивания, пусть и чужими руками, не помогли. Я докопался до правды, и теперь он может забыть, что у него есть младший сын. Тринадцать лет назад он потерял право называться моим отцом и никогда не получит его обратно.
Утром, перед посадкой на поезд, опухший и бледный от бессонной ночи, я отправил длинное сообщение Лауре. Написал, что получил доступ к актам и теперь она может мне не врать. Написал, что не виню ее — ей было кого стыдиться и что скрывать. Заверил, что ей не нужно меня бояться — я никогда ничего и никому не расскажу. И признался, что буду рад, если она захочет снова встретиться или поговорить. Я искренне надеялся, что сестра прочитает сообщение и ответит — или когда-нибудь позвонит.
— Поспать бы тебе немного. — Маша зашевелилась, потягиваясь, на соседнем сиденье. — Выглядишь совсем больным.
— Все норм, — пробормотал я, не отлепляя виска от стекла, а взгляда — от бесконечных, плоских, как блин, равнин за окном. Было в их предсказуемой монотонности что-то успокаивающее, помогающее упорядочить мысли. А вот спать я точно не собирался. Боялся того, что мне может присниться. Прямо как в детстве.
— Норм, норм, — передразнила меня Маша. — Живодер ты!
— Почему живодер? — Кажется, я тормозил сегодня гораздо больше, чем к тому располагало похмелье.
— Ну, как в анекдоте. Мужик звонит другу: «Привет! Как дела?» — «Норм. Кот спит без задних ног, я жарю окорочка». — «Живодер!»
Маша, как никто другой, умела вызвать у меня улыбку, как бы хреново мне ни было.
— А у нас на Фанё, кстати, есть кот. Ну, то есть он не наш, а соседский, но к нам питаться приходит. Он вообще все соседние фермы обходит, ищет вкусняшки, хотя и мышей тоже ловит.
Я стал рассказывать про наш дом на острове, про соседей, про Руфь, и внутри у меня потеплело. А вскоре мы уже выходили из поезда в Нестведе. Оставили Машин чемодан в камере хранения — ведь собирались тем же вечером сесть здесь на поезд до Эсбьерга — и пошли уже знакомым мне путем на автобусную станцию.
В автобусе снова возникшая между нами легкость исчезла. Чем дольше мы ехали в сумерках раннего осеннего вечера, тем чернее становилось на душе — у нас обоих. Маша совсем притихла, что для нее совсем нехарактерно. Как будто стремительно приближающийся отцовский дом уже начал отбрасывать на нас свою мрачную тень.
— Как думаешь, что он сделает? — спросила она, оторвавшись от каких-то шариков в телефоне, которые она гоняла — похоже, чтобы успокоить нервы.
Я сразу понял, что она спрашивает про отца.
— Когда все ему выскажу? Не знаю. — Я и правда слабо представлял себе реакцию человека, которого знал в основном по рассказам других и воспоминаниям тринадцатилетней давности. — Мне он показался вполне адекватным. Не таким, как Вигго, — постарался я успокоить Машу.
— Главное слово — «показался». — Она закусила губу.
— Слушай, он же в инвалидной коляске, — напомнил я. — Что он может сделать, тем более когда мы вдвоем? Ну поорет, может. И что?
— А то, что у него целый склад холодного оружия на заднем дворе, — это ничего? — прищурилась она.
— Не на заднем дворе, а в мастерской, — поправил я. — А в доме ничего такого нету. И это ведь просто бизнес.
— Может, ты и прав. — Маша немного расслабилась. — Может, это я привыкла быть на изменах. Просто мне кое-что покоя не дает.
— Ты о чем? — Я внимательно посмотрел на нее.
— Да о запароленных папках в компе Вигго. Что в них? Стопудово не обычная порнушка, раз уж папка с твоей мамой была в открытом доступе.
— Думаешь, — у меня по спине пробежали ледяные коготки дурного предчувствия, — дядюшка взялся за старое? Но ведь он один живет. И отец тоже.
— Не совсем один, судя по твоим словам.
Казалось, в глазах Маши я прочел охватившие меня опасения.
Нок.
Что, если отец добр к этому пареньку и его матери не случайно?
Что, если история повторяется?
Или я параноик и принимаю за чудовищ тени на стене.
— Я ничего такого не заметил, когда был там, — покачал я головой.
— Ну, люди, конечно, меняются, — согласилась Маша. — Тринадцать лет — достаточно долгий срок.
За окном посветлело. Мы миновали табличку «Свенструп» и въехали в городок, на улицах которого уже зажглись фонари.
— Выходим на следующей. — Я поднялся и стал доставать с полки рюкзаки.
За время, проведенное у отца, я составил себе представление о ритме его жизни. Он привык рано вставать и, пока светло, возиться в мастерской. Говорил, для работы лучше всего дневной свет. К вечеру Эрик обычно возвращался в дом. Кроме среды. По средам он ездил за покупками в Нествед. Сегодня был вторник, стремительно темнело, так что я почти не сомневался — отец будет дома.
Погода стояла сухая, но ветреная. Лес встретил нас миллионами звуков, особенно странных и пугающих во мраке: шуршали под ногами опавшие листья, шелестели и потрескивали голые ветки, скрипели древние стволы, что-то возилось в кустах вдоль дороги — то ли лиса, то ли еще какой ночной зверек. Я освещал нам путь верным фонарем, и каждый раз, когда в конус света беззвучно, словно летучие мыши, врывались сорванные ветром скрюченные бурые листья, мы вздрагивали.
— Ну и стремно же тут! — выразила свои эмоции Маша, в очередной раз схватившая меня за руку от испуга. — В такой чаще только «Хижину в лесу — два» снимать.
— А это про что? — спросил я, ни разу не слышавший об этом фильме.
— Про семейку кровожадных зомби, — поежилась Маша. — И таких вот дебилов, как мы, которые забрели к ним в гости.
— Да мы пришли почти, — подбодрил я ее. — Вон уже дом.
Я указал вперед, где в просветах между деревьями действительно начал мелькать слабый свет: как я и думал, отец был дома.
— Ну слава те господи! — Маша поправила сползшую лямку рюкзака. — Учти, назад через этот гребаный лес я по темени не попрусь. Такси вызовем. Мое психическое здоровье дороже.
Такси так такси.
Освещенные окна кухни и гостиной бросали на гравий двора яркие полосы света, но внутри никого видно не было. Я предположил, что Эрик в одной из задних комнат или в ванной, и предупредил Машу, что откроет он, возможно, не мигом — ему еще надо до входной двери на коляске докатиться. Вот почему мы оба чуть на месте не подскочили, когда замок щелкнул почти сразу после первого звонка.
— Ноа, сынок! — Улыбаясь, отец немного отъехал назад, освобождая нам место в прихожей. — Как хорошо, что ты так быстро вернулся. Да еще и не один.
Маша бросила на меня неуверенный взгляд, и я ее понимал. После того как я посвятил ее в содержание документов, она наверняка представляла Эрика совсем иначе.
— Это, наверное, твоя подруга? Та самая, про которую ты столько рассказывал? — продолжал отец. — Заходите, заходите скорей. Не стойте на ветру.
— Мария, — представил я свою спутницу, расстегивая куртку.
— Эрик. — Отец протянул ей руку, но Маша и не думала ее пожимать.
В его глазах что-то мелькнуло, но он тут же замаскировал неловкость, продолжив свой жест в сторону кухни, совмещенной с гостиной.
— Прошу, проходите. Ноа знает, куда повесить одежду.
— Мы ненадолго. — Маша вошла в комнату, не снимая куртки и не разуваясь.
Отец вопросительно взглянул на меня.
Я знал, что он сделал. Знал, что в его вине не было сомнений, что его осудили и он отсидел срок. И все же от его взгляда мне стало больно. Я стащил с ног кроссовки, аккуратно поставил их на резиновый коврик у стенки, повесил куртку на крючок и пошел вслед за Машей, крепко прижимая к себе рюкзак.
Кокон
1
Мы сидели за обеденным столом, залитым ярким светом низко висящей лампы: Маша рядом со мной, отец — напротив. Я знал, что он предпочитает встречать гостей именно так, за чашкой кофе или чая. Столешница скрывала инвалидную коляску, и отец оказывался на одном уровне с собеседниками, так что о его неходячих ногах можно было легко забыть. Мы с Машей, правда, от кофе отказались. Вместо дымящихся чашек перед нами лежала увесистая папка с документами, неизбежно притягивавшая к себе взгляды.
Я ожидал, что отец начнет все отрицать, врать и изворачиваться, но он меня удивил. Когда я рассказал, что узнал, ознакомившись со своим делом, он выглядел глубоко и искренне тронутым. У него даже слезы на глазах выступили, когда он говорил, как сожалеет о случившемся, как любил и любит меня, брата и сестру, как сильно надеется искупить свою вину перед нами. Теперь он стал совсем другим человеком и понимает, что отдал свой долг обществу, но нам, своим детям, отдать его до конца никогда не сможет. Поэтому он переводит часть своего заработка в фонд защиты детей и сделает все возможное для моего благополучия.
Маша с каменным лицом смотрела, как отец прикрывает ладонью глаза, пряча слезы, как дрожат его губы в просьбе о прощении, а у меня внутри плавился и шел трещинами сковавший сердце лед. Может, Эрик и правда изменился? Осознал, что совершил? Искренне постарался исправиться, начал новую жизнь? Не зря же переехал так далеко.
— Но почему ты сразу не рассказал мне правду? — вырвалось у меня. — Зачем нужно было выдумывать истории, стараться все скрыть? Да еще маму выставлять в дурном свете.