— Разве ты не понимаешь, сынок? — Отец оторвал кусок от бумажного полотенца на столе и высморкался. — Я боялся травмировать тебя и одновременно оттолкнуть. Я ведь думал, это счастье, что ты все забыл. Твоя душа осталась чистой, нетронутой. Думал, смогу стать для тебя хорошим отцом, поддерживать, помогать во всем. Я бы не пережил, если бы, узнав правду, ты отвернулся от меня, и я бы тебя потерял — снова.
— А что насчет мамы? — напомнил я, уже начиная колебаться. Сегодняшний отец ничем не напоминал жестокого тирана, натравившего собаку на курицу Мартина и принуждавшего брата с сестрой к немыслимым вещам. — Зачем ты врал, что она тебе изменяла? Вы же были свингерами, так? — Я кивнул на хамелеона, хвост которого высовывался из-под чуть задравшегося рукава рубашки.
Отец тяжело вздохнул.
— Свингерство предполагает обмен партнерами со взаимного согласия супругов. Когда все происходит без него — это такая же измена, как в любой другой паре.
Я покачал головой и положил ладонь на папку с документами.
— Но мама заявляла, что ушла из свингерства. Ты поэтому переключился на Лауру с Мартином? Потому что мама отказалась участвовать в ваших с Вигго «вечеринках»?
Красивое лицо Эрика страдальчески исказилось.
— Сынок, все было совсем не так. Ты же видел своего дядю. Он с самого детства был… особенным. Я на два года старше, но всегда боялся его. Он профессионально манипулирует людьми, угрозами или лаской заставляя их делать то, что он хочет. И всегда получает это. Так было и с твоей мамой. А потом и с твоими сестрой и братом. Прости, сынок, я не смог ничего сделать. Не смог остановить его. — На глазах отца снова блеснули слезы, из горла вырвался глухой, сдавленный звук.
Я невольно потянулся вперед, чтобы коснуться его лежащей на столе руки, но Маша придержала меня за плечо.
— Может, хватит сказки рассказывать? — холодно процедила она. — Очень удобно сваливать вину на сообщника, которого сейчас здесь нет. Делать из него козла отпущения. Думаешь, мы твоим крокодильим слезам поверим?.. Давай, Ноа, — повернулась она ко мне. — Говори, зачем пришел, и валим отсюда.
Я опомнился, чувствуя, что совершенно сбит с толку. Разговор пошел не по плану. Ведь я собрался сказать… Но прежде чем я вспомнил заранее заготовленные слова, отец поймал мой растерянный взгляд.
— Ноа, мальчик мой, я ведь всегда любил тебя. И пальцем тебя не тронул. Если ты сам не помнишь, то там, — он кивнул на папку с документами, — это должно быть. Помнишь, я подарил тебе плюшевого мишку? Тебе было, наверное, года два, и ты мечтал о такой игрушке — на нее еще можно было записывать музыку или голос. Ты потом с этим медведем не расставался, даже спал с ним. Я записал на него несколько слов для тебя. Мишка пропал вместе с тобой и Матильдой. Его нигде не могли найти. Наверное, ты взял его с собой? — Отец смотрел мне прямо в глаза, а в ушах звучал хриплый, искаженный воздействием высокой температуры, а оттого кажущийся нечеловеческим низкий голос: «Нхо-о-а-а!» — Помнишь его, сынок? Помнишь, как его звали?
Я часто заморгал. Комната закружилась цветной каруселью, все быстрее и быстрее, смазываясь на углах. Только отец и я остались неподвижными в эпицентре закручивающейся воронкой реальности. Только его немигающие гипнотические глаза, имеющие надо мной абсолютную власть, и тихий голос, нашептывающий в ухо перед сном: «Ноа, будь хорошим мальчиком. Папочка любит тебя. Сладких снов».
— Его звали Ворчун, — пробормотал я.
— Верно, Ворчун, — улыбнулся довольно отец. — Из «Мишек Гамми». Вы тогда с братом все серии пересмотрели.
Но я думал не о мультике с веселыми медведями, а о расплавившихся глазах Ворчуна и слипшейся на морде шерсти. Когда я вытащил игрушку из устроенного мамой костра, то решил, что мишка пострадал там. Теперь я знал: это не так. Его изуродовали гораздо раньше. И я даже вспомнил кто. И почему.
Отец действительно не издевался надо мной физически, как над братом. Он делал это по-другому. Мог довести до истерики, не прикоснувшись и пальцем. Например, отбирая или мучая любимую игрушку, к которой я был очень привязан. Это было наказанием за непослушание. Ворчун получал шрамы вместо меня, а я страдал и корчился от боли вместе с ним — и вместо него. Несчастный обгорелый мишка был слепком моей души, обожженной любовью отца.
— Маша, идем! — Я решительно отодвинул стул и встал, оборвав Эрика посреди фразы.
— Давно пора, — облегченно согласилась Мария и потянулась к папке на столе.
— Не надо. Оставь ему, — бросил я.
Вытащил из рюкзака отцовский подарок и швырнул на стол перед ним. Кожаный чехол с ножом глухо стукнул о дерево.
— Мне от тебя ничего не надо.
— Ноа, подожди! — Отец бросил нож себе на колени, откатился назад и двинулся к нам вокруг стола. — Мы еще не договорили.
— Ты уже все сказал. — Я схватил Машу за руку и потащил в коридор. — И тогда, и сейчас. Больше нам разговаривать не о чем.
— Я не понимаю. — Удивление и обида в голосе отца звучали так искренне, что номинацию на «Оскар» он точно заслужил. За лучшую роль злодея. — Как ты так можешь? Я инвалидом из-за тебя стал, а ты ноги об меня вытираешь. Весь в мать.
Он еще что-то говорил, но я запретил себе слушать. Сорвал куртку с крючка, сунул ноги в кроссовки и распахнул дверь.
Ночь уставилась на меня круглым немигающим глазом. Черной дырой, которая запросто могла поглотить мою жизнь, а потом забрать и Машину. Замерев, я сначала не видел ничего, кроме дула наставленного на меня пистолета. Не слышал ничего, кроме громких толчков крови в ушах. Только потом различил полоску светлой кожи под глубоко надвинутым капюшоном и темные глаза, взявшие меня на мушку. Услышал шум ветра в древесных кронах и шорох опавших листьев, которые он перегонял через порог.
— Назад! — донесся из-под капюшона бесстрастный глухой голос. — Все. Обратно в дом. Живо!
Я почувствовал, как Машины горячие пальцы сплелись с ледяными моими, и попятился, закрывая ее собой.
Шаг, еще шаг.
В полном молчании незнакомец вошел в прихожую, не опуская пистолета, и свободной рукой запер за собой дверь.
— Вы кто такой? — раздался за спиной напряженный и непривычно неуверенный голос отца. — Что вам нужно?
Либо он был прирожденным актером, либо происходящее действительно стало для него полной неожиданностью.
Ствол качнулся чуть в сторону, по-прежнему указывая на меня, и я отступил к стене, подталкивая назад Машу. «Она маленькая, — мысленно утешал я себя, — пуля ее не заденет. Пусть только не высовывается».
Незнакомец повел пистолетом, и теперь на мушке оказался отец, беспомощный в своей каталке посреди коридора. Его вспотевший лоб блестел в ярком свете ламп. Нож с неподвижных колен куда-то исчез.
Человек с пистолетом поднял руку в черной перчатке и откинул с лица капюшон.
— Ну, здравствуй, папа, — сказал он, улыбаясь.
Такой же улыбкой Мартин улыбался перед тем, как выпустить из калитки Спот.
Я наконец-то нашел брата. Или это он нашел меня?
2
Я не смогла сдержать вскрик, когда хрен с пушкой сбросил с головы капюшон. В ярком свете лампы сходство с Ноа сразу бросилось в глаза. Я бы, возможно, заметила это еще при нашей первой встрече, если бы не приглушенное освещение в баре и не крашенные в черный лохмы Ноа, закрывавшие ему тогда пол-лица.
Мой возглас притянул ствол, как магнитом.
— Кого ты там прячешь? — Мартин, а это, конечно, был он, целился Ноа прямо в голову. Мне ничего не оставалось, как отпустить пальцы младшего брата и выйти на свет.
Дуло пушки последовало за мной.
— Здорово, Спирит! — Я почувствовала, как губы кривит привычная усмешка, маскирующая страх. — Я думала, ты больше по ножам.
— Ручеек? — он отзеркалил мою улыбочку. — Новая встреча — новая прическа. Не переживай, и до ножей дойдем. Представишь своего приятеля?
— Вы знаете друг друга? — прорезался Ноа, очнувшийся от ступора.
Странный фыркающий звук заставил нас троих повернуть головы. Эрик расхохотался во весь голос, трясясь в своем кресле под нашими недоуменными взглядами. На миг показалось, будто мы застряли в каком-то тупом ужастике: два перепуганных до смерти подростка в лесной хижине в компании спятившего инвалида и вынырнувшего из ночной тьмы маньяка. Вот только наш сюжет отличался тем, что непонятно было, кого бояться больше: психа в инвалидной коляске или отморозка со стволом.
— Увидел что-то смешное? — продолжая улыбаться, Спирит наставил пушку на отца.
— Д-да, — выдавил Эрик между утихающими взрывами смеха. — Тебя. Ты все такой же тупой маленький кусок говна, каким всегда был. В твоем курином мозгу извилин не хватит, даже чтобы курок спустить!
— У «Глока» нет курка, папа. — Спирит чуть согнул ноги в коленях.
Мелькнуло пламя, и пространство прихожей взорвалось грохотом. Все смешалось: испуганный крик Ноа, мой визг и рык Эрика доносились до меня как через вату. В прихожей запахло как в тамбуре старого поезда — разогретым металлом, сгоревшим маслом и порохом.
— Идиот рукожопый! — Планицер-старший уже не смеялся. Губы у него свело в кривой, жутковатой улыбке, похожей на оскал. — Даже с полутора метров пукалкой своей попасть не можешь.
— Уверен? — Спирит чуть склонил голову набок, не опуская пистолета.
Ноа первый сообразил, куда тот смотрит, выдрался из моей мертвой хватки и бросился к отцу.
— У тебя кровь!
— Стоять!
Ноа замер посреди коридора, глядя огромными глазами на потемневшую штанину отца, из-под которой лилась на белые кроссовки и дальше на пол тонкая струйка винного цвета.
Эрик, сообразив, что младший сын стоит на линии огня, схватился руками за колеса, толкая коляску назад.
Тычок, и Ноа отлетел в сторону, врезавшись в меня спиной.
— Куда, сука?! — В голосе Спирита послышались угрожающие нотки. — Хочешь, чтобы я выстрелил выше? — Дуло пистолета нацелилось инвалиду в район паха.
Планицер-старший издал смешок, похожий на всхлип.