— Готова? — спрашивает брат Машу, которой выпало начать безумную игру.
— Ага. Валяй. — Она откидывается на спинку стула, копируя позу Мартина.
Если бы я не знал ее так хорошо, то подумал бы, ей все пофиг. Или что она заодно с Мартином, который зовет ее странным прозвищем Ручеек. Но Маша так же растеряна и напугана, как и я. Только, в отличие от меня, очень хорошо это скрывает.
— Вопрос. — Брат медлит, и я вижу напряжение на лице отца, лоснящемся от выступившего пота. — Откуда ты его знаешь? — кивает он на меня.
Отец заметно расслабляется: наверное, считает вопрос ерундовым.
— Ноа меня своей тачкой сбил, — фыркает Маша. — Так и познакомились.
Она рассказывает о том вечере в Ольборге, когда заскочила ко мне в машину, отлупила украденными штанами и заставила отвезти к бассейну. О потерянном студенческом билете. О нашей сделке в кафе.
Я слушаю и едва узнаю себя в том наивном, застенчивом пареньке-островитянине, который впервые выбрался в большой мир. Кажется, за это время я, как гусеница, сменил уже несколько оболочек, и последняя наросла толстой и грубой, чтобы защитить нежный внутренний мир, который я когда-то показал Маше и который, как я теперь понимаю, ей понравился.
Отец издает какой-то звук, и мы все смотрим на него. Сцепив зубы, он поводит здоровым плечом: кажется, руку свела судорога.
— Я же предупреждал, — усмехается Мартин и бросает короткий взгляд на часы. — Осталось одиннадцать минут. История — нарочно не придумаешь, и потому я в нее верю. А следующему отвечать… — Он протягивает руку и снова запускает нож волчком.
Сверкающее лезвие притягивает взгляды, гипнотизирует. Но я смотрю на пистолет в руке брата, направленный на отца. Сколько в нем еще патронов? Слышал ли кто-то в городе выстрелы или их заглушил вой ветра? Что, если теперь моя очередь, а я не смогу ответить или Мартину покажется, что я вру? Удастся ли мне как-то отвлечь его и обезоружить? Или, попытавшись напасть, я только разозлю его, и он перестреляет нас всех? Может, стоит положиться на то, что он прошептал мне на ухо?
— Неожиданно. — Мартин улыбается, глядя на острие ножа, направленное прямо на него. Лицо отца кривится в подобии злорадной ухмылки. — Что ж, правила едины для всех. Ноа, можешь задать мне вопрос. Обещаю ответить честно.
— Почему он? — хрипит отец, облизывая языком пересохшие губы.
— Потому что я так хочу, — отвечает брат, и от мрачного безумия в его голосе у меня ползут мурашки.
Отец замолкает, а я обнаруживаю, что в голове у меня пусто, как в барабане. Как так?! Я столько всего хотел у брата спросить, пока мечтал о нашей встрече, а теперь сижу дурак дураком. Даже Маша, похоже, того же мнения. Она глядит на меня, шевеля губами, словно отличница, пытающаяся спасти плавающего у доски двоечника, и, кажется, до меня доходит. Нужно потянуть время. Если я правильно понял правила этой гребаной игры, то брат разрешит спасти отца, если в течение оставшихся одиннадцати минут никто не соврет.
— Мартин, — начинаю я, привычно возвращаясь во всю ту же колею, как заезженная пластинка, — что произошло в тот день, когда папа упал с лестницы?
Отец бросает на меня злобный взгляд, качает головой, но не осмеливается раскрыть рот. Глаза брата скользят по мне и встречаются с его — лихорадочно блестящими то ли от боли, то ли от ненависти.
— Конечно. Ты ведь был маленьким. Ты не помнишь. Но разве, — Мартин медлит, не глядя на меня, — Лаура тебе не рассказала?
Мои ладони начинают потеть, приклеиваясь к столешнице. Мартин знает, что я встречался с сестрой. Откуда? Я мог бы поклясться, что Лаура говорила правду, когда сказала, что потеряла с братом связь много лет назад и не желает иметь с ним ничего общего. Признаюсь, теперь я ее понимаю.
— Рассказала, — я осторожно подбираю слова, — но не все. Даже там, — я указал на папку, лежавшую незамеченной на краю стола, — думаю, только часть правды. В моем деле о несчастном случае говорится совсем немного, а я уверен, это ключ ко всему. К тому, что вы с Лаурой решились заявить в полицию. К тому, почему мама…
— Ты это читал? — напряженно перебивает Мартин, свободной рукой листая страницы документов в папке, и я только сейчас замечаю, как он побледнел. Брат вскидывает на меня взгляд, в котором плещется такая боль, будто это в него только что всадили две пули, и я осознаю, что это сделал я. Изувеченное веко Мартина мелко подергивается, на скулах вспухли желваки, и у меня вдруг мелькает, что я, может быть, убил нас всех, хотя мы еще дышим. — А она читала? — Он дергает стволом в сторону Маши, и я, словно включив оптический зум, вижу крупным планом палец брата на спусковом крючке — обтянутый черной кожей, напряженный, готовый вот-вот надавить чуть сильнее.
«Нет!» — хочу выкрикнуть я, но горло перехватывает, и из него вылетает лишь какое-то кваканье.
— Только я. Правда! Она не… — Кашляющие и хрипящие звуки заглушают мой лепет.
Отец хохочет, словно меха шипят у него в мастерской. Трясется всем телом, так что взмокшие волосы падают на лоб, а зубы стучат в оскаленном рту. Он не смеет говорить, но этот безголосый смех и торжествующий взгляд, устремленный на Мартина, хуже слов.
Внезапно меня пронзает острое желание, чтобы брат пристрелил Эрика. Заставил захлебнуться кровью и осколками зубов, которые вопьются в гортань и мозг. Ведь это все, все из-за него! Я чувствую металлический вкус на языке, как будто пуля уже разворотила рот — мне. Но брат не стреляет.
Его лицо внезапно расслабляется — становится невыразительным, как вырезанная из бумаги маска. Черные дыры глаз и прорезь рта, которую криво прорывает искусственная улыбка. Он неторопливо закрывает папку и обхватывает рукоять пистолета второй рукой. Глаза отца расширяются, смех застревает в горле — он часто и сипло дышит.
— Кажется, папа очень хочет ответить, — роняет Мартин, едва шевеля губами. — Он просто забыл, что надо поднять руку. Поднимешь руку, папа?
Отец трясет головой. Его пальцы на колене дрожат, с подножки коляски начинает капать чаще.
— Я так и думал. — Еще мгновение брат держит его на прицеле, а потом опускает пистолет, глядя на отца, как на отвратительное раздавленное насекомое. — В тот день мама работала в вечернюю смену, — начинает Мартин ровно и без всякой преамбулы. — Когда она ушла на работу, он отправил меня и Лауру мыться, а сам начал возиться с камерой и оборудованием. Мы оба знали, что это значит. Обычно он запирал тебя в твоей комнате под предлогом наказания, чтобы не путался под ногами. Ты был, конечно, шустрым пацаненком, но проказничать тебе и не требовалось — он всегда находил, за что тебя посадить под замок. Говорил слишком громко или слишком тихо, не так сел, не там встал. Из-за того, что тебя часто запирали, ты стал бояться оставаться один — даже спать тайком приходил ко мне. В тот день я уговорил его не наказывать тебя. Ты и так был расстроен: перед уходом мамы родители успели сильно поругаться, и ты все слышал. Я дал тебе поиграть свои камни — они тебя успокаивали и могли отвлечь надолго. Почему-то с ними ты не чувствовал себя одиноким.
Взгляд Мартина скользит с отца на меня, но я не уверен, что он видит кого-то из нас. Он будто ушел внутрь куриного бога, ускользнул в тот далекий вечер, снова став девятилетним ребенком, пытавшимся защитить меня от того, кто должен был любить и защищать нас обоих.
— Мы были в комнате Лауры. Ему нравилось, что там все розовое — подушки, покрывала, шторы и мягкие игрушки, — продолжает брат монотонно и бесцветно. Я думаю о том, сколько раз он уже это делал: рассказывал о случившемся полицейским, соцработникам, психологам, психиатрам и бог знает кому еще из тех многочисленных взрослых, которые пытались исправить его, починить, вылечить, сделать таким, каким, по их мнению, он должен быть. — Я делал все, что он говорил, механически, как робот. Я давно научился разделять себя и тело. Тело было в той розовой комнате, а я — нет. Я научился уходить через туннели в камнях. Это был мой секрет. Даже когда камней не было перед глазами, я строил туннели в своей голове. Я пытался научить этому и Лауру, но у нее не получалось. Она всегда оставалась там, с ним, в этой спальне. Он это чувствовал. Он говорил, я похож на куклу, а она — живая. Она была его принцессой, его звездой.
Мартин замолкает. Тишина в доме давит на уши. Все, что я слышу, — подвывающий в вытяжке на кухне ветер да частое, с присвистом дыхание отца. Его землистое лицо блестит от пота, язык елозит по сухим губам — темный и острый, как у хамелеона, обвившего его предплечье.
Внезапно я тоже ускользаю — через туннель в моей голове. Я вижу нас всех сверху и сбоку, будто заглядываю, сняв крышку, в кукольный домик.
Четверо сидят за столом в странной пародии на семейный ужин, где в меню пистолет, нож и документы тринадцатилетней давности. Когда ужин закончится, кто-то умрет. Только этот кто-то не должен быть Машей. Она тут вообще ни при чем. Она здесь случайно. Если понадобится, лучше я займу ее место. Если понадобится, я убью.
4
— В тот день он зашел дальше обычного. Наверное, потому что мама выбесила его и уехала, а мы так удачно остались. От меня никакой реакции он не добился и переключился на Лауру. По почте как раз пришли новые игрушки — силиконовые и стеклянные, как вы уже поняли, а не плюшевые, — и он решил их попробовать. Обычно сестра не сопротивлялась — замирала перед ним, как крольчонок перед удавом. Но тут не выдержала.
Он терпеть не мог слез. Они все портили. Он начал орать и угрожать. Знал, что больше него Лаура боится только Вигго и крыс. Брату он всегда мог позвонить, а крысы водились в промышленных цехах, даже в сортировочную порой забегали.
Я не мог больше смотреть, как он мучает сестру. Попробовал его остановить. Он начал орать, чтобы я убирался к себе, но я не уходил. Тогда он ударил меня и выволок в коридор. Я упирался. Сопротивлялся, как мог. Он потащил меня к моей комнате — наверное, хотел запереть там. Для этого нужно было пройти мимо лестницы. Никто из нас не заметил камней на полу. Я ведь оставил тебя с ними в твоей комнате, только двери не закрывал. Наверное, ты перебрался в коридор позже — поближе к знакомым голосам.