Я выскочил в сад в чем был — в той самой черной футболке из бельевой корзины и вчерашних трениках. Только ноги сунул в резиновые сапоги.
Дом празднично сиял всеми огнями из незанавешенных окон. Дождь кончился, но некошеная трава в саду легла под тяжестью скопившейся влаги. Поднимающееся солнце подожгло перья облаков, и небо полыхало плавленым золотом, словно горящий Феникс.
Я побрел через волны травы, оставляя за собой черную колею. Тело дымилось на холоде, как головешка. Словно я тоже сгорел на этом пожаре и вот-вот рассыплюсь золой.
Вот и кострище. Я упал на колени перед выложенными кругом камнями, запустил руки в холодное черное месиво, в которое дождь превратил пепел. Не знаю, что ожидал найти. Понимал же: пинетка и оплавленный медведь исчезли, хоть и получил подтверждение их реальности. Сквозь пальцы просачивались останки правды — той, что мама так спешила похоронить. Мне не осталось ничего, кроме мокрой трухи и жидкой грязи с более плотными частицами — возможно, кусочками недогоревшей фотобумаги или клочками одежды.
Я поднял перед собой перемазанные по локоть руки.
— Зачем, мама? Зачем?! — выкрикнул я. Проорал в полный голос.
Какая разница. Кто мог меня услышать? Серые цапли? Ринбю — даже не деревня. Так, скопище летних домиков на побережье, редкие фермы и жилые дома, разбросанные по сторонам главной и единственной на острове дороги.
И тут меня озарило. Стол. Фотография выпала, когда я выдвигал ящики в мамином письменном столе. Что, если там есть еще? Что, если в столе спрятан тайник? Какое-нибудь двойное дно, как в шпионских фильмах. И там…
Я забыл про кострище и бросился обратно в дом, оскальзываясь на мокрой траве. Грохнулся в коридоре, запнувшись о коврик. Кое-как сковырнул грязные сапоги с налипшими повсюду травинками, вскочил на ноги и бросился в мамину комнату, не замечая черных следов, которые мои ладони оставляли на дверных косяках и ручках, и того, что с одной ступни слетел пластырь и она снова начала кровить.
Стол я разобрал буквально по винтику. Начал с ящиков, потом перешел на стенки. Но обнаружил, увы, только пару завалившихся за ящики листков бумаги — распечатки каких-то старых счетов. И все. Никакого потайного отделения или конверта, приклеенного скотчем под столешницей. Ничего. Только одна-единственная фотография, лежащая посреди хаоса деревянных ребер и панелей. «Крестины Ноа». Трое детей и мамина парящая над их головами немая улыбка. Джоконда, чтоб ее. Гребаная Джоконда!
Я пнул ближайший раскуроченный ящик. Вскрикнул то ли от боли, то ли от отчаяния и повернулся к штабелю запакованных коробок с мамиными вещами.
Мне потребовалась секунда, чтобы осознать: я понятия не имею, что и где в них лежит и какие сюрпризы могут скрываться внутри. Я не проверял карманы одежды. Не заглядывал в сумочки или носы туфель и голенища сапог. Не открывал книги, которые брал с полок. Мне, черт возьми, даже в голову не пришло взламывать пароль на мамином стареньком ноуте — я просто тупо переустановил на нем винду, чтобы удалить личные файлы.
Хрустнув пару раз шеей, я сунул фотку с крестин в карман штанов, подхватил с пола самые большие ножницы и бросился в атаку на ближайшую коробку.
Распотрошить упакованное у меня заняло чуть ли не вдвое дольше времени, чем до этого — распихать все по картонным ящикам. Теперь я просматривал каждую складочку, каждый кармашек, открывал каждый футляр с украшениями, перелистывал каждую книгу, прежде чем бросить ее на пол, во все растущую груду вещей.
В моих поисках не было никакой системы. Вряд ли я даже сознавал, что конкретно ищу. Я просто метался по комнатам, утопая в цепляющихся за меня рукавами свитерах, спотыкаясь о туфли, путаясь в ремешках сумок, топча белоснежные страницы любимых маминых романов, взывающих ко мне очеркнутыми ее рукой строчками.
В конце концов, совершенно отчаявшись и выбившись из сил, я повалился на кучу одежных потрохов где-то между прихожей и гостиной. Последняя коробка была перевернута вверх дном и выпотрошена, а я ни на йоту не приблизился к разгадке фотографии. Могло ли случиться так, что мои предполагаемые сестра и брат погибли в аварии вместе с отцом? Но почему мама никогда не упоминала о них? Почему прятала от меня эту фотографию — эту и, возможно, другие, сгоревшие в костре вместе с пинетками и черт знает чем еще.
Безуспешные раскопки убедили пока только в одном: скорее всего, фото со дня крещения должно было разделить участь сожженных документов, просто оно завалилось за заднюю стенку ящика, и мама его не заметила.
А что, если вся эта история с аварией — ложь? Ведь если мама соврала мне в одном, то могла соврать и в другом. Что, если и отец, и брат с сестрой живы? Просто мама не хотела, чтобы я знал о них, не хотела, чтобы мы общались. Может, они с папой развелись? Двое детей остались с ним, а меня она забрала и уехала куда глаза глядят. Сплошь и рядом бывает, что детей делят после развода. Вот только, чтобы от них скрывали существование друг друга, я вроде не слышал. Почему, ну почему все-таки она это сделала?!
Со злости я пнул стоявшую рядом наполовину разобранную коробку. Та опрокинулась, взмахнув картонными крыльями, и обрушила стопку книг на полу. Одна из них, толстая в желтой обложке, грохнулась прямо мне на ногу, больно саданув острым углом, и раскрылась, демонстрируя подчеркнутый красным текст: «Люди, как правило, не отдают себе отчета в том, что в любой момент могут выбросить из своей жизни все что угодно. В любое время. Мгновенно» [9].
«Значит, вот оно как, — подумал я. — Может, она выбросила их из своей жизни. А меня — из их. Мгновенно. А теперь вычеркнула из нее и меня. Ушла и захлопнула за собой дверь. Стучи в нее не стучи, кричи не кричи, она не ответит».
Я медленно поднялся на ноги. Сходил за мешком для мусора, который так и остался пустым. И начал запихивать в него все, что валялось на полу. Когда плотный пластик натянулся до предела, я ухватил мешок за горловину, снова надел сапоги и вытащил его во двор. Солнце к этому времени скрылось за тучами, но дождь еще не начался, будто ждал чего-то.
Я протащил мешок по своим следам в траве. Перевалил через край кострища и вывалил содержимое в золу. Пошел обратно. Снова набил мешок доверху. Оттащил в сад и вывернул в будущий костер. Четырех ходок для начала мне показалось достаточно. Я разыскал на террасе жидкость для розжига, которую мы обычно использовали для барбекю. Вылил почти полную бутылку на разношерстную кучу обломков маминой жизни. Вспомнил, что забыл зажигалку. Вернулся за ней на кухню. Снова прошел по утоптанной уже дорожке к кострищу и подпалил страницы ближайшей ко мне книги. Огонь занялся, задымил, но не охватил всю кучу. Нижние вещи, лежавшие прямо на земле, намокли и медленно тлели, источая едкую вонь.
Я вспомнил, что в гараже у нас есть канистра бензина для газонокосилки. Через несколько минут я уже щедро плескал из нее на костер, чем-то напоминавший те, что делают обычно на день святого Ханса [10], только мой был сложен не из садового мусора и сверху на нем не сидело чучело ведьмы. Хотя… вот это старое зеленое пальто и летняя шляпа вполне бы могли за него сойти.
Я подпалил костер с другой стороны, и на этот раз полыхнуло так, что пришлось отскочить в сторону — чуть брови не опалило. Ненадолго завис: люблю смотреть на огонь. Он всегда такой разный и изменчивый. Сегодня пламя было жадным и хищным, набрасывалось, кусало и терзало, грызло, рыча и облизываясь, выбрасывая синие и оранжевые языки, урча от наслаждения.
Я пошел в дом, чтобы принести ему еще пищи. А потом стоял, чувствуя жар на голой коже, высушивающий слезы, очищающий язву гнева и ненависти, согревающий холодное сердце. Оранжевые искры взлетали в воздух стаями светящихся мотыльков, мельтешили, как мошкара в световом столбе, касались моих волос, таяли на руках, прожигали крошечные дырочки в черной футболке. А потом пошел снег. Черный снег из сгоревших слов, из деревьев, ставших этими словами и тканью на ее теле, которое ушло в землю и теперь само когда-нибудь станет деревом.
Тогда я повернулся к костру спиной и вышел за калитку. Мне нужно было потолковать с Руфью.
5
Я представлял себе эту сцену совсем иначе.
Думал, буду колотить кулаками в дверь так, что весь ветхий домишко содрогнется от грохота. Руфь в испуге подсеменит к двери, откроет — а тут я на пороге в облике мстителя, вроде Тора или Железного человека. Ну, она схватится за ожиревшее сердце, закатит глазки, и тогда я выдавлю из нее всю правду.
В общем, я как-то не рассчитал, что тетки может не оказаться дома. Нет, правда, ну куда ее могло унести с утра пораньше, да еще когда дождь натягивает? Пошла искать недостающую хромосому? Ладно, раз уж пришел, подожду. Да и ноги, изрезанные осколками, у меня здорово болели от ночной беготни.
Короче, когда Руфь, предусмотрительно упакованная в дождевик, показалась на дороге на своем велосипеде, я давно уже стучал зубами у нее на крытой террасе. Хорошо, там плед лежал на одном из пластмассовых садовых кресел — хоть он и отсырел, все же давал какое-никакое тепло. Я же выскочил из дома на чистом адреналине в одной футболке.
Хромосома меня, видать, сперва не заметила. Слезла со своего драндулета и покатила его к крыльцу, бормоча что-то себе под нос. Я поднялся с кресла и вот тут-то получил ожидаемую реакцию. Тетка выпустила руль велика, охнула, прижав к груди бесформенную черную сумочку, и выпучилась на меня из-под шлема, кокетливо оформленного в виде дамской шляпки.
— Ноа?! — пискнула она.
Велосипед, послушный закону гравитации, рухнул на клумбу у дорожки, глухо брякнув звонком.
— Добр-р-р утр-р-р-р, — простучали мои зубы азбукой Морзе. Вообще-то я не собирался быть вежливым. Это как-то само вырвалось, по привычке.
— Боже праведный, Ноа! — выдохнула Руфь и колобком подкатилась ко мне поближе, щуря подслеповатые глаза. — Что это с тобой?! Ты же весь черный, как трубочист! И лицо, и руки…