Мы ехали в сторону моего дома. На шоссе Революции Юра резко свернул к небольшому техническому домику, окруженному пышными кустами. На их листья невидимый художник распылил из баллончика ярко-желтую и коричневую краски. Машина надежно спряталась за этой простой декорацией. Пока я раздевалась, Ю. быстро стянул штаны с рубашкой и сел на заднее сиденье. Осталась только белая майка, из-под которой топорщился напряженный член. Мне нравилось, когда он оставался в майке. Еще один фетиш, взявшийся из ниоткуда.
– Давай, милая, иди сюда. Я так скучал по тебе, любимая моя.
Я приподняла майку, нежно провела по головке, а потом взяла член в руку и, направив в себя, медленно опустилась сверху. Он застонал и притянул меня к себе. Это было самое простое и нужное нам действие – быть вместе, соединиться наконец, обнять друг друга и целовать, глядя в глаза, закрывая их, чувствуя ритм и биение сердца другого. Наши стоны сливались в одну песню. Вечную, сладкую, самую важную песню – песню любви.
– Ну, рассказывай, Ксюха, что это был за мужик такой?
Мы стоим в курилке: я и девчонки. Они обступили меня и жадно ждут, что я отвечу. Напустив равнодушный вид, небрежно бросаю:
– Да это так, дядя мой. Мне плохо стало, и мама попросила, чтобы он меня забрал.
– Хороший какой дядя, на «мерсе»! Познакомь нас как-нибудь с ним.
Смеются девчонки. Из-под темных ресниц летят золотые стрелы желания и разбиваются о сизые стены. Парней в нашей группе нет.
– Конечно, познакомлю, – смеюсь в ответ.
Прокуренные, мы идем в класс, где нас уже поджидает Маргарита Алексеевна. Ее мы между собой называем просто «мастачка».
– Ксения, зайди-ка ко мне.
Девчонки смотрят на меня со смешанными чувствами ужаса, восторга и неподдельного интереса. Что-то будет!
Я плетусь за ней в ее кабинет. Там она садится и глядит на меня поверх очков:
– Я видела тебя с мужчиной на «Мерседесе». Как ты это объяснишь?
– Это мой дядя заезжал. Мне стало плохо, и пришлось уйти.
Смотрю в ее серые глаза прямо, взгляд не отвожу. Аккумулирую предельную честность. Фокус простой: чтобы правдиво врать, нужно просто самой поверить в ложь. Хотя бы ненадолго.
И она верит. Или делает вид, что верит. Говорит мне, что есть стажировка в налоговой. Я могу пойти туда, а потом поступить в ФИНЭК. Бесплатно.
Я слушаю, киваю и понимаю, что думаю не о своем будущем, а только о Юре. Больше меня ничего не интересует.
Глава 6. Странные дни
Тяжело дыша, я тащила ее на себе. Перед глазами мелькала пустая дорога, окруженная сверкающими сугробами. Был уже первый час ночи.
– Мам, ну не заваливайся ты!
Когда мы вышли из квартиры ее подруги, мама выглядела вполне нормальной. Но чем дальше мы продвигались по коричневому району, тем сильнее она расползалась. Пока наконец не превратилась в мягкое и тяжелое тело, повисшее на моих слабых руках.
Оглядевшись, я поняла, что вообще не представляю, где метро. Людей на улице не было. Такое ощущение, что мы попали в черную дыру с одинаковыми домами. Я остановилась.
– Мама!
Мой громкий крик немного привел ее в чувство. Теперь она стояла рядом, пошатываясь и держась за мою руку. Но говорить членораздельно все равно не могла.
– Так, мы возвращаемся.
Я не знаю, как нашла тот самый дом и квартиру – все они были на одно лицо. Врубился какой-то внутренний компас. У детей алкоголиков вообще развиты экстрасенсорные способности.
С кодовым замком проблем не возникло. Я нажала на три самые стершиеся клавиши и втащила мать в слабо освещенный подъезд. Тепло пахло краской от батарей. На втором этаже мигала запыленная лампочка. Наверное, передавала таинственные шифровки невидимому ангелу, который вел меня под руку. Вот и черная дерматиновая дверь. Белый, слегка обожженный по краям звонок с черной клавишей посередине. Нажимаю. Пилик-пилик. Нажимаю еще раз. Точно сюда? Я смотрю на мать. Она стоит, упираясь подбородком в грудь, слегка покачиваясь из стороны в сторону.
Наконец дверь открылась, и я с облегчением увидела на пороге мамину подругу. Мне было плевать на все условности, лишь бы не ночевать в соседнем сугробе.
– Тетя Инна, простите, но мне ее на себе не дотащить. Можно мы у вас переночуем, а утром поедем домой?
Инна вздохнула и пустила нас в уют квартиры. Мама сильно напилась, но ее подруга выглядела вполне прилично.
Она положила меня в маленькую комнату на диванчик у окна. Рядом громко тикали часы, шел второй час ночи. По стенам ползали какие-то мелкие тени, но было тихо. Окна выходили во двор, а не на шумную улицу, как у нас дома.
Когда я уже начала засыпать, в сумке звякнул мобильник:
«Ты не дома?»
«Нет, мы поехали с мамой в гости».
«Я не верю».
«Она напилась. Мы остались на ночь».
«Чем докажешь?»
Дома я запустила бы синюю трубку в стенку. Мне хотелось заорать от злости на ревность Юры и одновременно с этим придумать, как я могу доказать ему свою верность. Доказать, что я действительно с мамой, а не где-то гуляю.
Вдруг внутри что-то задрожало, вздулось холодным пузырем, а затем лопнуло, и все тени в желтом отпечатке окна слились в одно пятно. Я скорчилась на диване, обнимая себя и со всей дури впиваясь в левую руку зубами. Гасила тихие всхлипы, но все равно рвалось и рвалось изнутри что-то необъятное и горькое. Я сотрясалась в этих конвульсиях, пока не наступила полная внутренняя тишина. Так бывает, когда ты основательно наплачешься. Черная пустыня в голове. Вскоре я заснула, и мне ничего не снилось.
Утром пришлось пойти на кухню. Хотя больше всего на свете хотелось тихо сбежать и никогда больше не показываться в этом доме. Какая-то женщина с раздутым лицом сидела на кухне, держа маленькую белую чашку в подрагивающей руке. Тетя Инна жарила яичницу. Пар от сковородки поднимался над плитой и лип к оконному стеклу. Я уже хотела спросить у них, где моя мама. Но вовремя поняла, что обладательница опухшего лица и есть она.
– А, Ксенечка, ты проснулась. Поешь, зайка, сейчас поедем.
Голос приятный, как скрип ногтя по школьной доске. Я старалась не смотреть на нее. Меня тошнило, но я все-таки запихнула в себя яичницу, приготовленную Инной, и запила ее горячим чаем с мятой. По запотевшему окну сползали вертикальные капли и собирались на деревянной раме.
Когда мы вышли на белую улицу, все деревья стояли покрашенные снегом с ног до головы. Оказалось, что метро совсем недалеко. Мне хотелось поскорее добраться домой и набрать Юру. Постараться объяснить ему, что со мной произошло. Сказать еще раз, что я люблю его и не могу жить без него. Внизу живота ныло. Мне хотелось только одного: быть рядом с ним. Ехать куда-нибудь, все равно куда, а потом сидеть в остывающей машине и ждать его, задумчиво курить, читать Лимонова или Достоевского, записывать свои горячие мысли в тетрадку на 96 листов.
Я набирала его номер снова и снова, но трубку никто не брал. Ходила по квартире, как зверь, загнанный в клетку.
Сидела на кухне. В комнате мать, завернувшись в одеяло и обняв Джима, смотрела «Правдивую ложь». В детстве под этот фильм я впервые попробовала фисташки – зеленые маслянистые и сладко-соленые орешки. Было так вкусно и не надо было в школу. Мама просто так разрешила остаться дома. Помню то ощущение концентрированного счастья. Оно было похоже на сладкий сироп, который пьешь после долгого голодания. Как странно, что иногда ты смотришь фильм и счастлив, а иногда пересматриваешь его и тебе плохо. Я села с тетрадью на кухне.
Нужно было просто пережить этот день. Завтра она пойдет на работу, а я останусь одна.
Телефон молчал. Ни эсэмэски, ни звонка. Юра пропал…
Так тошно, что лучше чем-то заняться. Если лежать и смотреть в потолок – совсем свихнешься. Поэтому я полезла в пыльную кладовку. Полчаса чихала, терла глаза, делала вид, что не плачу. Потом достала все, до чего дотягивались руки, и выбросила на коричневый берег коридорного линолеума. Мешок с брезентовыми шлейками, пахнущими старой кожей, стопку желтых газет, перевязанную бечевкой. Сверху из дырявого серого пакета вывалился на меня Дед Мороз в желтом халате, неприятно стукнув по голове. Пенопластовый конус можно было с противным скрипом надеть на руку. В том же пакете нашлись щекочущие змейки разноцветных блестинок и целый набор старых елочных игрушек. Когда-то они были осыпаны волшебной пыльцой. Сияли и радостно просились на елку.
Я отложила их в сторону. В глазах снова защипало. Но я не поддалась. Продолжила искать толстый трос. Одному богу известно, где мама его откопала. У нее талант к собиранию вещей. Как-то раз она подобрала на улице перекрученную проволоку в малиновой оплетке и вставила в попу пузатого телика «Радуга». Несколько лет эта самодельная антенна тихо воровала кабельное у соседей.
Троса нигде не было. Я еще раз пошарила рукой по занозистой верхней полке, утопающей во тьме, и наткнулась на холодную шершавость – кусок брандспойта. Рядом лежало еще что-то. Я вытащила на свет несколько общих тетрадей, уложенных в стопки. От черных обложек пахло разбавленным ацетоном.
Открыла первую тетрадь: мамин убористый почерк, синие чернила. Пролистнула. Страницы аккуратно заполнены от начала и до конца. Я так никогда не умела. Из всей кучи моих дневников едва ли один доведен до конца, а листы в картиночках, калякалках, наклейках.
Стала листать другие мамины тетради – все заполнено плотно, пустот нет. Из одной выпал листок с карикатурно толстой женщиной. На нем подпись. Сделана явно чужой рукой, буквы мелкие, словно бисер на нитке: «Мария, ты прекрасна!» И правда похожа на маму. Те же миндалевидные глаза. Только прическа другая.
Я слегка улыбнулась, но потом вспомнила вчерашнее, и улыбка сразу погасла. В груди рядом с сердцем висел камень. «Ок, – сказала себе, – все ок».
Села прямо на мешок со шлейками, открыла первую мамину тетрадь и начала читать.