Но в тот раз мы приехали не для того, чтобы ползать по песку. Ему надо было на какой-то объект. Но сначала на заднем сиденье быстро, почти не раздеваясь, судорожно дыша, шепча «безумно скучал» и «боже, боже, так хотел тебя», он вставляет мне. Все внутренности мне вывернуло изнутри горячим счастьем, мир кривился и исчезал, смытый нашими влажными взглядами.
После мы долго лежали обнявшись, я трогала кончиком языка его щетинистую щеку, пока жизнь вместе с его спермой втекала в меня по капле. В тот раз он не вытащил, и это стало фатальным.
А теперь все внутри выжигает тошнота. Не рвет, но крутит день за днем.
В газете читаю объявление – крупные черные буквы, одно страшное слово.
Забавно, это совсем рядом с его домом, на Петроградке. Рядом с кафешкой, где мы пили ледяную водку, которую я совсем не люблю. Где он жалел чаевые для обходительных официанток. И где они роняли на меня косые, длинные взгляды. Рядом с магазинчиком, где он покупал бойлер, а продавщица решила, что я его дочь.
Я сама доехала до места. Все внутри замерло. Просто нужно сделать так, чтобы все было как раньше. На меня смотрят ледяные глаза, обжигающие, как та самая водка.
Когда выхожу, он встречает:
– Все нормально?
– Да.
Его улыбка, особенная и нежная для меня, совсем не трогает.
Везет меня к дому. Смотрю на город. Ничего не изменилось.
Сидим в машине. Он что-то говорит. Говорит. Говорит. Сигарета тлеет синим дымом. Я не курю, машинально зажгла. Стряхиваю пепел в окно.
Мне кажется, если я скажу ему в ответ хоть слово, получится стыдное бульканье. Я не очень понимаю, о чем он, – на моей голове черный мешок. Слышу только: дочка попросила дельфинчиков. Эта фраза красной бегущей строкой лениво ползет в моей голове по кругу.
Мы так часто вместе, что я забываю: у него есть другая жизнь. Жизнь, в которой он заботится о детях, рожденных другой женщиной.
С его сыном мы познакомились в ту первую встречу, когда он возил нас с Наташкой к заливу. На обратном пути подъехали к дому. Там во дворе, залитом солнечным кипятком, он поймал мальчика лет девяти и говорил с ним, пока тот разглядывал нас с сумрачным любопытством. Я еще не раз увижу этот темный, чуть отстраненный взгляд. Юра как-то по пьяни пошутит:
– Неплохо будет, если он женится на тебе, когда подрастет.
Как-то вечером мы заехали к нему. Просто зашли на пять минут, жена должна была вот-вот прийти с работы. В полумраке просторной комнаты тонким голосочком пела маленькая девочка: «Я тучка-тучка-тучка, я вовсе не медведь!», а в квадратном коридоре стоял мальчик. Сказал «здравствуйте». Юра бродил где-то в глубине квартиры. Я быстро вышла за дверь, прислонилась к потрескавшейся стене. Быстро вытерла мокрые глаза рукавом. Эта квартира, дети – кажется, все это мне откуда-то знакомо, но уже безвозвратно утрачено.
На стене в подъезде надпись – «люблю тебя и наших ананасиков». Так тепло.
А сейчас я говорю, что мне нужно идти и, пошатываясь, вылезаю из машины.
Иду за пиццей в магазин. Я снова могу есть. Нужно вдохнуть воздуха. Очнуться от наркоза. Пиццу надо сначала разморозить. Меня тоже.
Залезаю в ванну. Кажется, что вместо ржавых потеков там, где сколупнулась тонкая эмаль, – потеки крови. Она течет, как текла кровь с потолка в моем любимом фильме «Сердце ангела». Я помню, как впервые посмотрела его года два назад. Зима была такая холодная, что все окно в комнате было залито тонкой узорной пленкой льда. Я разводила в стаканчике с водой алую гуашь, набирала ее на широкую кисточку и прижимала ко льду, пока весь он не был испещрен красными линиями…
Вода барабанит по моей спине и утекает в сливное отверстие. Я сижу, обнимая себя за колени.
Дельфинчики высовывают окровавленные морды и тычут ими в соленое лицо.
Вожу пальцами по запотевшим желтым плиткам, украшенным венками. В двух местах они никогда не сойдутся в узор. Перепутали плитки местами.
Когда я выхожу из ванной, вздыхаю с облегчением – мама лежит в спасительной отключке, значит, она не увидит мое красное опухшее лицо и ничего объяснять не надо. И себе объяснять пока ничего не надо. Я просто буду долго сидеть, уткнув опухшее лицо в плюшевый ковер на стене, и слушать, как рядом мама стонет в персональном аду.
За окном пушистые фонари вспыхивают в сиреневое небо, перетянутое черными линиями.
Nokia пикает и светится желтым: «Я люблю тебя, милая».
Долго держу в руках синий кирпичик, машинально нажимая на центральную клавишу, чтобы оживить экран, а потом печатаю: «Тоже тебя люблю».
Глава 10. Отец
Одна из моих жизней проходит в поскрипывающих троллейбусах со спертым воздухом, вспоротым дерматином сидений, неизменной утренней давкой. Каждый раз ты тепло окутан там миазмами полусонной толпы, словно младенец в материнской утробе. Едешь, скованный по рукам-ногам, и мечтаешь скорее на свежий воздух, но вместе с тем – нет.
Юра загружен работой. Я притворилась больной. Мы не видимся целую неделю. После аборта мне нужно время. Наверное, и он это чувствует. Теперь у него есть время изобразить примерного мужа перед женой.
Пять дней в неделю я езжу на учебу в оптико-механический лицей, что одной ногой застрял в сознании ПТУ, а другой – активно стремится к техникуму. Мне подошло – вступительных экзаменов не было, берем всех: неучей, и витающих в облаках девочек, читающих Ницше, и простых парней из рабочего класса.
Наша группа – разношерстный террариум из самых разных девчонок.
Сластолюбивая Регина старше всех нас года на три, живет с парнем и щедро делится подробностями своей интимной жизни. Да и чужой тоже. Однажды я стояла под козырьком остановки, прячась от ледяного дождя и выглядывала: идет ли троллейбус? Регина появилась внезапно передо мной, с ее челки стекали крупные капли и падали на узкие щеки. Заговорщическим тоном она вдруг поведала, что ее подруга – наша одногруппница – иногда смотрит на какого-нибудь незнакомого парня и говорит ей: «Вот бы он мне вставил сейчас поглубже!»
Олеся с красивыми зелеными глазами призналась однажды, что вечером в пустой маршрутке ее напугал уродливый парень с огромными прыщами. Он пообещал, что обкончает ей все лицо. И она до сих пор его боится.
Умная и прилежная Саша с двумя косичками и черными глазами-вишнями не добрала одного балла на экзаменах в техникуме, но семья бедная, заплатить не смогли. Мне жаль ее, она хорошая девочка. Глядя на нее, я часто вспоминала, как моя тупая Наташка, которая пропивала деньги вместе со мной – родители давали их на подготовительные курсы, – которая не знала ни бе ни ме, поступила в институт на врача. Усердными стараниями папы-водолаза и мамы-повара, которые не один год любовно собирали средства, дабы вывести в люди дочь, непутевую, развратную, ограниченную, но вполне невинную с виду. Чтобы можно было потом на каком-нибудь засаленном семейном застолье, хлопнув водки и закусив жирным кусманом мяса, сказать: «А Наташка-то наша – врач!» И гаденько прослезиться при этом.
Впрочем, после первого курса дщерь взмолилась об отчислении, ибо познать не только латынь, но и даже русскоязычный перевод фразы «что позволено Юпитеру, то не позволено быку» для нее было все равно что долететь до Луны и обратно на глазах у изумленной публики.
Через много лет я встретила ее, опять-таки в троллейбусе, – Фатум смеялся украдкой из-за занавеса. Она была все такая же, прошедшие годы, казалось, ни одним пальцем не тронули это простое баранье лицо: верно, постеснялись или побрезговали внести свои изменения. Она смотрела на меня голубыми глазами навыкате, так, словно мы все еще в девятом классе, идем на дело. Но теперь она выучилась на юриста, а я ни на кого. Я все просрала. Одних спасли, других покарали. Наташка-юрист. Она верила, что я все еще с Юрой. Прощаю ему все на свете… Я еле сдерживала смех.
Бус везет троллей на работу, на учебу, в рай везет или в ад, скользя длинными рогами по проводам, качаясь на волнах асфальта и ревя раненым зверем.
Чтобы добраться до остановки, нужно пересечь большой пустырь-парк, изрезанный дорожками и двумя большими прудами, в которых мы купались летом. Ныряли с головой и плевали на предупреждения о том, что вода там пригодна разве что для уток и черномазых цыган. Я до сих пор помню, как на затоптанном бережку вдруг обнаружила, что мой оранжевый купальник слишком плотно облегает половые губы, и огляделась – такого больше ни у кого не было. Стыд накатывал волнами. Гадкий оранжевый утенок.
Зимой, идя по парку, я смотрю в утреннее глубокое синее небо-океан, на которое нанесены белые мазки облаков. Иду сквозь холод, скрипя белым снегом, трясясь под дешевым пуховиком. В наушниках долбит драм-н-бейс, а в сердце – тоска по любимому. Тоска огромная, как небо. В сумке, что болтается на плече и постоянно сползает к локтю, валяются плеер и пара кассет, сигареты с зажигалкой, несколько учебных тетрадок и «та самая тетрадь» на 96 листов, исписанная неровным почерком, зарисованная синими и черными каплями крови, падающими с крестов, вытекающими из разрезанных рук.
Я трясусь в троллейбусе и думаю о том, как Юра любит демонстрировать меня разным людям: близким и не очень. Можно сказать, у него бзик на эту тему. Я, пожалуй, знала почти всех из его окружения, кроме жены.
Его сына я видела раза три или четыре, и каждый раз он представлял меня знакомой, чьей-то мифической дочкой.
Помню, как-то раз мы везли его сына во Дворец пионеров на Невский, и он играл на заднем сиденье с новеньким «Самсунгом»: тогда только появились цветные экраны и полифонические мелодии. Когда я повернулась к нему, он посмотрел на меня исподлобья. На мгновение показалось, что он все знает.
Однажды у Юры был объект в Старой Деревне. Его контора асфальтировала двор мебельной фабрики. Прямо напротив метро стояла большая коробка мебельного центра. Он, собственно, и принадлежал директору мебельной фабрики. Сам директор – симпатичный мужик, ездил на крутой «бэхе». Юра зачем-то брал меня на встречи с ним. Даже я понимала, как убого выгляжу в своем сером пуховике, который носила лет с четырнадцати. Разница была в том, что в четырнадцать он был мне великоват и выглядел свежее. К шестнадцати годам стал не таким длинным в рукавах. Юра упорно этого не замечал.