Вдвоем мы усиленно окуривали Женю ванильным «Кэптэн блэком», пока он, покашливая, подливал в наши бокалы коварного вермута.
На стенах кухни цвели безвкусные ромашки, а в коридоре кто-то намалевал масляными красками камыши у бледной реки. Когда я выходила на ватных ногах в туалет, тыкалась в эти камыши, вспоминая, как в детстве мы пушили их коричнево-белую мякоть и смеялись, когда она распадалась на части. Скоро распадусь и я.
После трех коктейлей я посмотрела Жене в глаза:
– Знаешь, иногда мне, блин, кажется, что абсолютно все в нашей жизни запрограммировано. Поэтому мы совсем ничего не можем изменить.
Мысль эта пришла мне в голову, когда я утром тряслась в троллейбусе, под завязку набитом сонными людьми. Глядя на засаленный поручень, я очень ясно осознавала, что каждое мое действие: зевок, взмах руки, мысль, стрельнувшая в голове раненой птицей, – все это уже предопределено заранее и никакой моей личной волей не управляется. Эта идея развлекала меня целую неделю.
Наташка пьяно гоготнула:
– Не слушай ее, Женька, она, когда выпьет, часто несет всякую муру!
Мой философский настрой всегда портил подруге настроение.
– А я, когда выпью, люблю послушать муру, – подмигнул мне Женя.
Он старался быть милым: небольшого росточка, аккуратненький, ладный. Обычный симпатичный парень, хотя сейчас алкоголь смазал черты его лица и в нем появилось что-то кошачье.
Наташка гипнотизировала его взглядом. А я ощупывала стену, которая внезапно выросла между нами. Я сидела с одной стороны, а они где-то там, веселые и недосягаемые.
Незаметно Наташка притерлась к Жене и, пока я тонула в своем бокале – мне хотелось поскорее надраться, – красила ему губы помадой, приговаривая, что сейчас сделает из него красивую девочку. Он периодически проверял, останутся ли красные следы на ее намазанной тональником щеке.
– Наташка, ты тупая овца, – сказала я с кривой улыбкой, – и ни хрена ты не понимаешь. Мы все здесь куклы, марионетки, и ни за что не отвечаем. Любой твой пук уже заранее предусмотрен программой, и ты не вольна ничем управлять. Вообще ничем, понятно?
Мне казалось, что я наконец взяла в руки молоток и вполне увесисто ударила им по стене, выбивая из нее щербатые осколки.
– Жень, а, кстати, ты знаешь, что ее совсем не Кариной зовут?
Наташка, лукаво глядя на меня, легонько пинала покоцанную ножку стола. Она теперь сидела у него на коленях и обнимала рукой, в которой, как мне казалось, вместо дымящейся сигареты лежал теперь увесистый кирпич из моей воображаемой стены.
– Правда?
В первую нашу встречу, когда мы голые купались в озере, Женя вырезал названное ему имя «Карина» на дереве и сейчас, конечно, был удивлен. Еще один кирпич нашел свое местечко в нашей замечательной стене. Пофиг, говорила я себе, делая все более глубокие глотки.
– Да вообще-то она Ксения. Ксюша – юбочка из плюша! И это еще не все: ее отец, про которого она тебе заливала, на самом деле никакой ей не отец.
Я действительно рассказала Жене слишком много правды. Например, что Юра строит дороги. Женя тоже был связан со стройкой, поэтому даже просил устроить знакомство с моим «папашкой».
– А кто он ей?
Теперь Женя не улыбался, хотя и выглядел комично из-за своих ярко-красных губ. Наташка тряхнула пшеничными завитушками, вдохнула дым и запила его вермутом.
– Он ее любовник! Наша Ксюша любит старичков.
– Фу, какая гадость.
Женя поморщился и бросил на меня пристальный взгляд, из которого вместе с наивной надеждой на «тройничок» постепенно вымывался алкоголь.
Пока они обсуждали мои извращенные пристрастия, я, обтирая камыши рукавом, поплелась в комнату, где мы с ним один раз занимались сексом под «Шрека». Женя тогда подкладывал подушку, чтобы глубже втыкаться, и крутил по-всякому мое пьяное тело. Однако так и не смог его впечатлить.
У кровати лежал телефон, который сейчас неистово мигал экраном, – кто-то звонил дорогому Женечке. Пьяная интуиция подсказывала, что это та самая девушка, которая оставила в ванной противно розовый комплект: бритвенный станок, зубную щетку и полотенце. И правда, пропущенный вызов от Миланы.
Наташка с Женей, полуобнимаясь, ввалились в комнату.
– Смотри-ка, а тебе тут твоя девушка звонила!
Мне казалось, что в моей руке снова был молоток, но им я теперь хотела разбить не стену, а чьи-нибудь пустые головы.
– Отдай телефон, – спокойно сказал Женя, приближаясь ко мне.
Я глянула на Наташку и увидела в ее глазах бесовский отблеск, который каким-то непостижимым образом сразу сообщил моему пьяному мозгу, что она готова выкинуть какую-нибудь штуку над бедным Женей.
– Иди на фиг, давай лучше мы ей напишем эсэмэску, что ты тут дрочишь в одиночестве и очень скучаешь.
Наташка заржала. Ей эта тупая идея явно понравилась.
– Или лучше я ей сейчас позвоню!
Меня душил дебильный смех, пока я делала вид, что набираю сообщение.
– Я сказал, отдай, идиотка!
Его кошачьи черты втянулись, а губы, вытертые тыльной стороной ладони, приобрели естественный цвет. Он снова превратился в обычного, но уже не такого милого парня. Наташка тем временем повисла на нем, не давая двигаться ко мне, а он ее почему-то не сбрасывал.
«И это ведь тоже все заранее предрешено». – Эта мысль рассмешила меня еще больше, и неожиданно для самой себя я подбежала к окну и бросила его телефон в форточку.
– Сука.
Женя отлепил наконец от себя Наташку и выбежал за дверь.
Я посмотрела на нее. Дитя порока согнулось пополам от смеха, и ее кудряшки безмолвно тряслись, почти доставая до коричневого скрипучего паркета.
– Бля, уже дофига поздно, – сказала я.
Часы бесстыдно показывали полвторого ночи.
Женя вернулся и с бесстрастным лицом дал понять: он отвезет нас домой, или куда мы там пойдем, теперь ему пофиг, и насрать, что он выпил, но больше ни в каком виде он нас видеть не желает и вообще пошла ты на хер, Ксения, или как тебя там со своими отцами-любовниками, Наташкой и прочей херней.
Мы сели в машину. Без музыки и слов быстро доехали до нашего района. Улицы были почти пусты. Розу Женя выкинул мне вслед, и она, подвядшая, осталась лежать у обочины. Домой Наташке было нельзя. Она отпросилась до утра, и появление любимой, но пьяненькой дочери посреди ночи могло внести смуту в родительские ряды.
Поэтому мы какое-то время сочиняли, куда нам пристроить свои жалкие тельца. Решено было заявиться к горячему азеру-сапожнику. Он жил и починял обувь в подъезде дома неподалеку. Там у него был свой закуток.
Я могла бы поспать на диванчике, пока Наташка будет кувыркаться со своим «фетишем» – ее увлажняли темные, небритые мужики с суровыми взглядами из-под кустистых бровей.
Однако, войдя в тускло освещенную комнату и глянув на низкий диванчик в проплешинах и пятнах, я рассудила, что любимая моя мама, скорее всего, спит глубоким, пьяным сном. Поэтому мне надо лишь, как ниндзя, прокрасться в квартиру.
Я вышла за дверь в холодную тьму, кое-где подсвеченную оранжевым светом фонарей, и быстрым шагом начала пересекать квартал, стараясь не смотреть в темные углы. В нашем милом питерском гетто даже посреди дня можно было увидеть член, торчащий из кустов. Или выслушать вкрадчивого дрочилу, который искал безопасный подъезд, чтобы быстро удовлетворить свою похоть. Поэтому мне казалось, что ночь должна скрывать куда более диковинных чудовищ.
В детстве среди маминых симпатичных вырезок из художественных журналов попалась мне по-настоящему страшная картинка: в черном небе висит бледный серп, а под ним дьявол бежит в темно-зеленых лосинах, с ножом в руке, рогатый, ощеренный, и догоняет кого-то, конечно, догоняет.
Вспомнив эту картинку, я прибавила шаг, но уже у самого подъезда увидела его. Бородатый, в кожаном плаще почти до пят – такой вот Карабас-Барабас однажды прямо на улице избивал каким-то белым проводом тонкого мальчика лет шести, пока тот, захлебываясь слезами, молил: «Папочка, пожалуйста, не надо!» И сейчас он идет на меня, выходя из полутени в мутный отсвет фонаря, прицепившегося к дому.
Я замираю и перебираю в уме различные способы избежать знакомства, но тут к нему выходит развязная блондинка лет пятидесяти. Она часто шастает на улицу в пушистых тапках и китайском шелковом халате, под которым болтается свободная от любых условностей грудь.
Ее широкие красные губы растянуты усмешкой, в руках – литровая бутылка водки, и идет она так, словно на каждом шаге ломает невидимый каблук. Из-под полураспахнутого халата выглядывает почти прозрачная комбинация, хотя на улице воздух звенит льдинками и пар вьется вокруг наших лиц.
Она обнимает Карабаса, пока я с грохочущим где-то в горле сердцем быстро взбегаю по бетонной лестнице, звеня ключами. В этот момент что-то громко бряцает – это бутылка водки разлетелась об заледенелый асфальт. Пока спиртовая лужа лениво растекается между брызгов стекла, блондинка разевает свой необъятный рот и двор накрывает тягучее контральто:
– Блят-ть, Валера, ну какого хе-е-ера?!
«Кто бы ни писал сценарии к моей жизни, он не слишком талантлив», – думаю я, когда, поднявшись наконец на свой благословенный этаж, осторожно поворачиваю ключ в замке. В коридоре горит свет, растрепанная мать пытается сфокусировать опухшие глаза:
– О! Явилось, чучело мое! Сколько времени, а?
– Одиннадцать часов, – устало отвечаю я и иду спать. Ночью мне снится тигр. А утром будит звонок Юры. Он предлагает встретиться.
– Скучаю по тебе, милая.
Вечером мы подъехали к его дому. Он загнал машину в гараж под окнами. Я дожидалась его за углом, топча подтаявший снег. Фонари заливали улицу багровым светом, и кучи снега лежали у обочин, словно поверженные воины. Мы пошли в небольшую кафешку. Там забились в угол, и Юра заказал водки.
Я задумчиво крутила в руках стопку. Выпить первую, словно прыгнуть в холодную воду. Обычно я плыла уже после пятидесяти граммов. Сто – навевали вселенскую тоску и одновременно с тем разжигали адский огонь между ног. Сто пятьдесят выносили мозг. Сознание выключалось. Что-то происходило, но не со мной, а лишь с моей пустой оболочкой.