Опрокинув наконец в себя стопку, я стала рассматривать сквозь нее небольшой зальчик. Тусклый свет, стулья с изогнутыми спинками, люди, тихо бубнящие что-то друг другу.
– Прогуляемся?
Голос Юры выдернул меня из созерцания. Ага. Хорошо. Все мое внимание сосредоточилось на том, чтобы аккуратно подняться со стула. Всунуть руки в пуховик, который он мне подал, и выйти из теплого помещения на свежий воздух. Метро совсем рядом, но мы идем мимо. Заходим в какой-то подъезд. Запах старой штукатурки, черно-белые ступени. Мы идем на самый верх. Вокруг наших ног сгущается старый мусор и чьи-то воспоминания. Они плавают вокруг темными рыбами.
Останавливаемся, и он прижимает меня к стене. На пол сыплются куски зеленой штукатурки. Горячий поцелуй размывает убогую обстановку. Его руки пытаются справиться с длинной теплой юбкой цвета хаки. Посередине идет молния, но ее заело. Я расстегиваю его штаны. Мы неловко барахтаемся, пытаясь совершить понятное и простое действие. Ничего не получается. Юра сдается.
Ему нужно домой. Меня он выпроваживает в метро. И я еду. Пьяная, капец.
В тепле мои мысли расползаются, словно черви, и текут непрерывным потоком, вторя метропоезду.
Не поеду домой, обманула тебя, милый Юра. Да и где мой дом? Что я в этом так называемом доме не видела – пьяную в зюзю мать? А если трезвая, то еще хуже. Интеллигентный ребенок-пьянь явился в засраный дворец и наблевал на линолеум столетней давности. Фу, как стыдно.
Меня мутит от нашего долбанутого района, где нет никого, кому были бы известны настоящие поэты. Где тебя ловят во дворе и предъявляют, что твой большой палец слишком сильно отстоит от других пальцев. Это ненормально. Ты урод. И будешь теперь вечным изгоем: ни покоя тебе не будет, ни радости. Мы найдем в тебе любой изъян и водрузим на большую подставку, чтобы все любовались. Белая ты наша ворона.
Боже, благослови детей и зверей. Даром что иногда и дети как звери – храни их тоже и дай мне свободы от тупости человеческих сердец. Иногда они так заросли крапивой, что и не подберешься.
Так трясет в этом поезде – душу вытряхивает и стучит по мозгам. Хоть бы кто к себе прижал и отвез подальше, приласкал, сказал: «Маленькая ты моя девочка, я буду любить тебя, заботиться о тебе, ласкать тебя нежно». А я бы его тоже нежно-нежно везде трогала, и целовала, и шептала бы: «Спасибо, милый ты мой, любимый, я твоя навсегда». Голова моя на каком-то чужом мужике – он не сопротивляется, но и увозить меня не хочет никуда.
На выход, тряпка, твоя остановка. Соберись и не шатайся. Свежий воздух пьянит еще больше.
Руку поднимаю, смотрю бодренько в багровую ночь. «Нива» подъехала. Приветики. Мужик за рулем и девчонка рядом. Я сяду назад, да. Покататься? А поехали. Пьянка – зло, однозначно.
В руках банка джина. Я уже не чувствую вкуса, просто лакаю его, как собака. Как умирающий в пустыне пьет из плошки, поднесенной добрым самаритянином.
За окном пролетают какие-то пустоши. Куда мы едем, а? Мне чего-то плохо, ребята. Давайте домой. Я скажу адрес.
Подождите. Папапапарам, пампарарам – смешной мужик с большими губами по радио надрывается, я помню клип, где он кривляется, усатый.
Ты мне сейчас что, суешь член в рот? Или показалось? Я не хочу. Не надо.
Я буду спать.
Да не сплю, не сплю. Отвезите на Пятилеток, да. На перекресток. Семи-и дорог. Нет, это шутка. Обычный перекресток.
Да-да, здесь. Наверное. Улица раскрашена темно-желтым, отблесками фонарей, и ни одной машины, главное, – видимо, дохера поздно. Глаза разъезжаются, надо дойти. Это трудно, но необходимо. Не хочу я в «Ниву» обратно. Пускай сами катаются и друг другу суют разное.
Это я, Олег. Ты удивлен? Не знаю, я че-то пьяная в дым.
Ты суешь меня в ванну, шторки нет, и все льется на пол. Я болтаюсь в воде куском мяса, ты меня моешь, что ли? Я грязная? Отмой, это норм.
Сквозь дымку я вижу, что ты вроде как рад. Чистой быть так приятно.
Кожа у меня нежная, светится в отблесках телика на мятых простынях. А у тебя огромный член, ты сажаешь меня на него – это как благословение, хотя все тело будто залито анестезией. И я прыгаю, кручусь, царапаюсь, как бешеная кошка в трансе. Вижу только кусочки наших долбящихся тел.
Мы долго изнуряем друг друга, а потом в изнеможении падаем и засыпаем в обнимку.
– Это было хорошо, – говорит парень моей подруги утром.
– Мне нужно скорее домой, – отвечаю я.
Олег заводит раздолбанные «Жигули». Они недовольно урчат и дышат паром из-под капота. Но все-таки заводятся. Мы продираемся сквозь коричневую снежную кашу. Ею завалены все дороги – не успели расчистить. Машина сдыхает прямо под Наташкиными окнами. Ехать дальше категорически отказывается. Я выхожу и быстрым шагом иду во двор. Холодные пальцы больно щиплют щеки. Почти бегу, чтобы скорее оказаться дома. Если Юра позвонит, я должна сама подойти к телефону.
Семь утра. Звонит мобильник. Он хочет поехать на дачу. Будет у меня к девяти. Вздыхаю с облегчением.
После вчерашней попойки он проспал все утро.
Быстро умываюсь. Из зеркала на меня глядит зеленоглазое чудо. Губы красные, веки припухшие, щеки бледные. Уставшее, но вполне довольное собой.
Мама первый день на работе. В холодильнике вареная колбаса – место среза уже начало заветриваться и краснеть, кусочек сыра без дырок, маргарин «Рама» в пластиковой миске. В пенале нахожу подсохший батон. Там же нашлась пачка сухариков «Три корочки» с томатом и зеленью. Режу батон, мажу маргарином, кладу сыр и колбасу и запихиваю в себя вместе с сухариками. Запиваю растворимым кофе «Нескафе» из большой кружки. Главное, положить побольше сахара. Тогда вполне.
После нехитрого завтрака не знаю, чем себя занять. Поэтому тупо сижу, опершись о белый стол в серых разводах. Узор такой. Чтобы купить этот убогий кухонный гарнитур, маме нужно было стоять в бесконечной очереди. Или дать на лапу. Или иметь знакомых, которые помогут бесплатно. У мамы были знакомые. Так она купила не только кухню – стол, тумбу, пенал, три такие же страшненькие табуретки, неказистые, как все остальное. Но еще приобрела телевизор, плиту, холодильник. Послушать маму, так Советский Союз хоть и был раем, но купить что-либо было весьма проблематично. Более того, она не хотела вступать в комсомол и ходить строем, лизать чужие жопы для продвижения по карьерной лестнице. Ее друга, переводчика с испанского, однажды посадили за тунеядство. Зато были очень дешевые билеты на самолет куда угодно. И вообще все было очень дешево. Стоило буквально копейки. Не то что сейчас.
У нас не было своей дачи. Когда я была маленькая, либо прыгали по друзьям, либо снимали. Последний раз отдыхали вместе в домике при детском лагере, когда мне было четырнадцать лет. Я тогда читала «Пролетая над гнездом кукушки» и стеснялась, что приехала с мамой, а не с другими детьми.
Пока я думала об этом, под окном раздался гудок. Я выглянула. Это был он. Любимый. Серебряный.
Надев свой уродский пуховик, ну а что, другого нет, я выскочила из дома. Юра сразу рванул с места. Даже зимой он не забывал про свою двухэтажную дачу.
А я просто хочу быть рядом.
Как только мы выезжаем из города, снега за окном становятся ослепительно-белыми. Солнце желтыми лучами пересчитывает сугробы.
Кажется, что в доме холоднее, чем на улице. В дровах у печки валялась свернутая ежедневная прокладка. Почему-то эта незначительная деталь намертво в меня вгрызлась. Я стала представлять его жену, которая кидает эту самую прокладку у печки. Но ее образ упорно не желал вырисовываться: я видела ее только совсем молодой на фото вместе с Юрой и жалкие кусочки во время нападения. Вроде бы короткие кудрявые волосы. Но какого цвета? Вроде бы очки. Но какой формы? Пухлые щеки, искаженный ненавистью рот – рваная рана ревности. Желтые полоски, черные полоски, белые полоски.
Я лежу на заднем сиденье, раскинув ноги. Внезапно Юра меняется в лице.
– Что там? – спрашиваю.
– У тебя все красное тут, все растерто.
Смотрю между ног – красные полосы идут от внутренней стороны бедра к лобку. И он тоже весь покрасневший, вспухший.
– Я почти ничего не помню, что было вчера после того, как ты отправил меня домой. Но, кажется, меня изнасиловали.
– Боже, боже, – только и шепчет Юра. Он больше ничего не говорит. Не спрашивает.
А потом с тихим стоном залезает на меня. Внутри все разболтано, разворочено чужим, большим, горячим. Он чувствует это. Я тоже чувствую это. Юра почти плачет, но все-таки ему удается кончить, и какое-то время мы просто лежим обнявшись, не шевелясь. Обнимаю его и нежно глажу по голове.
За окном блестит яркая, нетронутая белизна. Снега цвета бесконечного одиночества.
Радио поет: «Все в порядке, все нормально, я беру тебя с собой, я беру тебя с собой в темный омут с головой».
Пытаюсь подпевать, но слова тонут в странном шерстяном комке. Он поселился в моем горле. Почти не дает вдохнуть.
Глава 13. Конец жизни
Я сижу на асфальте и рисую мелками. Вернее, пишу: «Юра, я люблю тебя», прячась в тени от «мерса». Рядом стоит еще один «мерс» темного цвета. S-класс покруче, чем наша «цешка». Усатый владелец не открывает окна – наслаждается кондером. Майский день непривычно жарок. Юра ушел по каким-то делам. Я даже не знаю, где мы. Где-то на одной из линий Васьки. На этом острове я родилась и прожила целый год. Может, поэтому мне так нравятся эти тесные улочки, стиснутые домами. Стены в лепнине и маленькой плитке, осыпающиеся кирпичной крошкой.
Прошлой ночью мне приснился крокодил, выглядывающий из-за угла комнаты, и кровь на полу. Кого-то этот крокодил сожрал.
На моем сиденье лежит зеленый том – «Бесы» Достоевского. Когда Юра надолго уходит, я читаю книгу, посасывая чупик или жуя сухарики «Емеля» с холодцом. В сумке валяются обрывки от пачек жвачки, пачка «Вирджинии», кассеты Portishead и Дельфина – в машине у Юры все еще кассетный магнитофон, а также любимая тетрадка. Периодически я хватаю ее испачканными мелом руками, достаю синюю ручку – она плюется чернилами – и записываю свои мысли о любви, жизни и вообще.