Я не сразу смогла подобрать слова, чтобы объяснить хотя бы самой себе, какой это был взгляд. Абсолютно черный. Взгляд-стрела, разит насмерть. В тот самый момент я была абсолютно уверена: если бы глазами можно было убить, то они должны смотреть именно так. И в то же время за всей этой ненавистью скрывалась глубокая боль.
Но вот это мгновение закончилось. Словно кто-то отщелкнул кадр – она отвернулась. Юра крепко держал ее и вел, пока они не скрылись за углом. За безразличным желтым углом, который за добрую сотню лет видел самые разнообразные сцены из жизни.
Я быстро выбежала из квартиры, закрыла ее ключом, хотя рука дрожала, – два поворота, положила его в карман джинсов к помятой пятидесятирублевой бумажке, надела сумку на плечо, а потом, словно вор, тихо и быстро спустилась по пыльной лестнице. Мне все время казалось, что, как только открою дверь подъезда, его жена с размаху ударит меня по лицу, и только усилием воли я заставляла себя не поднимать руки для защиты. Конечно, на улице давно никого не было. Я быстро побежала по Лиговскому проспекту в сторону метро и смогла отдышаться только у салона «Красота – страшная сила».
Солнце пронизывало пыльный салон дребезжащего трамвая и для наблюдателя со стороны превращало фигуры сидящих в черные картонные силуэты. Моя рука лежала на блестящей ручке сиденья, которое стояло впереди. Окно было испещрено царапинами, что иногда складывались в буквы и слова. Кто-то специально тер стекло умеренно острым предметом – наскальное искусство. Нестерпимо хотелось пить. Пахло невидимыми кострами и застарелой пылью. Светофоры вспыхивали красным. Трамвай лениво полз вверх по виадуку.
Срок был небольшой. Юра приехал ко мне и зачем-то отвез на Староневский. Там мы припарковались на небольшой улочке и какое-то время просто сидели молча. Я отдала ему ключи.
– Ксень, ну не могу я ничего. Ты сама видела. Сложно все.
Он говорил еще что-то. Но даже и без слов было ясно.
– Значит, ребенок…
Я не смогла договорить. Слезы сами брызнули из глаз.
– Ну-ну, не плачь.
Он притянул меня к себе, и я уткнулась лицом в его теплое плечо. Мы тихо выехали с улочки и поехали в сторону Лиговки. Снова зашли в квартиру. Меня знобило. Юра уложил меня на тахту. Раздел. Странный жар расползся по телу, голова болела.
– Ты такая горячая внутри, как же приятно, – говорит он, медленно двигаясь во мне.
– В одну из наших ссор я познакомился с одной девчонкой. Зиной, – говорит он, лежа рядом и обнимая меня левой рукой, когда все кончилось. «Какое идиотское имя», – думаю я.
– И что дальше?
– Заехал с ней за гаражи на «Приморской» и трахнул на заднем сиденье. У нее там все было так узко, что я почти сразу кончил.
Зачем ты мне это рассказываешь? Я сажусь и начинаю одеваться.
– Юра, у меня температура, и мне плохо. А ты мне рассказываешь про какую-то Зину? Отвези меня нахрен домой.
Мы спускаемся к машине, и он везет меня домой. Мне становится еще хуже. Я не смотрю на него. Дома ем малиновое варенье и читаю «Льва, колдунью и платяной шкаф».
А через несколько дней занимаю у Ани денег и еду на другой конец города. Выхожу из метро и сажусь на трамвай. Он лениво ползет вверх по виадуку, а я, кажется, сползаю вниз.
Молодой врач смотрит на меня. Мой возраст. Мое здоровье. Уговаривает. Но это бессмысленно. Я уже все решила. Вздыхает. Ему жалко меня, маленькую дуру.
Потом ведут в комнату. Белая плитка на стенах, гинекологическое кресло в центре – классика жанра. Срок небольшой. Поэтому наркоз делают местный. В прошлый раз мне что-то вкололи в вену, и меня почти сразу завертело в сладком водовороте стыдного кайфа, унесло в темное небытие. Легкий шаг из бытия на другую сторону. Прерванная линия жизни. Проснулась я через час и ушла домой.
Но в этот раз я должна видеть, что происходит. Наркоз не действует или действует слишком слабо. Я ощущаю, как в меня лезут холодные стальные щипцы и скребут там внутри. Это по-настоящему больно, и я начинаю стонать. Женщина с заостренным лицом и колючими карими глазами прикрикивает на меня:
– Терпи, немного осталось! Нечего тут хныкать!
Что-то тянет-тянет, наматывает словно жилы мои и вытягивает наконец, вытаскивает страшные свои клешни и приказывает слезать.
Я одеваюсь и ухожу, кровоточа, как животное на бойне. Иду в аптеку и покупаю препараты, которые мне выписали. Еду в метро и читаю журнал Film. Это номер о хоррорах: гвозди в башке, осьминог в…, бензопила с застрявшими кусками мяса в зубцах.
Мне не по себе, но я не могу оторваться от текстов, от белых букв, ползущих по черному фону.
Около дома покупаю сушеного кальмара в пачке – вонючая, тягучая хрень – и сосу его долго-долго, все еще истекая кровью, не зная, как теперь обозначить себя в пространстве.
Я пытаюсь поставить точку. «Я не знаю вас больше», – поет Земфира.
Какая красота.
Мама дома. Я рассказываю ей все. В этот раз я не хочу быть одна.
– Бедная моя девочка, – говорит она и гладит меня по голове. Я вспоминаю, что она делала так раньше.
– Мамочка…
Больше я ничего не могу выговорить. Обнимаю ее узкие плечи и рыдаю долго, безутешно, словно маленький ребенок над поломанной любимой игрушкой.
«Зима 2000-го
Я рылась в столе, искала свои старые фото и нашла детский дневник Ксени. Старая, распухшая тетрадь в серой обложке. Как-то она выжила. Остальные мы вместе сжигали. Дочь просила. Сначала я не хотела его открывать, но потом любопытство пересилило.
Открыла и стала читать. Судя по датам, ей было девять, когда она его вела. Прикладываю сюда несколько страниц.
«Дорогой дневник, хочу кое-что рассказать. Мама говорила, что надо писать так. Обращаться к тебе, как к другу. Я надеюсь, это поможет. И как друг, ты будешь молчать. Никому не расскажешь мою историю. Она случилась два года назад.
Когда мы ехали на дачу, я сидела на заднем сиденье. Солнце пряталось между высоких деревьев. Я закрывала глаза. Рыжие вспышки под веками. Витя открывал окно. Оттуда пахло свежими листьями. Это было как день рождения.
Дома я долго ждала, когда мы поедем. И вот теперь едем. Тетя Лада ведет бежевый «жигуль». Рядом с ней сидит ее подруга Женя. У нее короткая стрижка.
Она всегда носит мужские рубашки. Один раз мы с Витей видели ее грудь. Она нас по очереди крутила по комнате. Рубашка распахнулась. И мы увидели два небольших холмика.
Тетя Женя странная. Весной я шла из школы вся в розовом. У меня были розовые колготки. Розовая юбка. И даже розовая курточка. Навстречу шли тетя Лада и тетя Женя. «Эх, вся розовая, прямо как моя жизнь», – сказала она мне. А тетя Лада шикнула на нее. Я ничего не поняла. Они обе странные.
Тетя Лада еще любит клубнику есть лицом, а не ртом. Она ее мажет на лицо. И ходит так. Видок тот еще.
Мы ехали на дачу к Вите, и я очень радовалась. Хотя Витя иногда странно себя вел в городе. Один раз он сказал: «Ты должна раздеться». Включил что-то странное по телику. Я не поняла, что это было. Какое-то странное месиво. Розовое. Но еще были стоны. Я не поняла, но мне стало страшно. Я убежала.
Иногда мы играли в игрушки, и он клал одну игрушку на другую и кричал: «Давай трахаться!» Мне казалось, это нехорошее слово.
Но это было редко. Обычно мы хорошо играли. У него были лучшие игрушки.
Он был моим другом.
А теперь не знаю.
Мы не общаемся. По вечерам я иногда плачу. А еще молюсь. Я виновата в том, что произошло. Я плохая.
Бывает грязь на коже. Татушки из жвачек сначала красивые, а потом – как грязные пятна. Мне кажется, внутри так тоже может быть. Грязь на сердце, например. Чувствую это.
Но когда мы ехали в машине, было хорошо. Я люблю ездить. Иногда перед сном я представляю себе дорогу.
Солнце плясало рыжими пятнами. Витя болтал с мамой. Он старше меня на два года.
Потом мы приехали. Дом у них из белых кирпичей. Они все пористые. Прикольные на ощупь. Само место мне не очень нравится. Поселок небольшой. Какой-то голый.
Тетя Лада говорит, что здесь много снарядов с войны. В лесах находят.
Вечером Витя пугает меня призраками. Говорит так: «Я нажму кнопочку в стене, и призрак появится». На улице синие сумерки. Я верю в кнопку. Она над старой кроватью с железной сеткой на первом этаже. Мы на ней прыгали, и она скрипела.
Но призрак так и не появился. В первую ночь мы лежали у печки на первом этаже. Витя сопел. Я смотрела в окно. Небо серело и темнело. Но не до конца. Я не могла спать. Тетя Лада с тетей Женей ушли на второй этаж. Туда вела небольшая лестница. Ненадежная. Ее просто приставляли, когда надо.
Утром я встала. Тетя Лада пила кофе со сливками из маленьких штучек.
Задумчиво смотрела в окно. Ее глаза были как стекло.
На участке клубника заросла сорняками. Я стала их выдирать. Мне нравилось. Но Витя стал ржать надо мной. Типа я дура.
Заманил меня в толчок на улице и запер дверь. Я посмотрела вниз, а там копошились опарыши. Фу, противно.
«Открой», – кричала я. Пришла тетя Женя и отогнала его.
Потом мы рисовали. А тетя Лада опять клубнику мазала на лицо. Беее.
Витя красиво рисует. Мне было немного завидно. Зато он научил меня рисовать кирпичную стену.
А потом он сказал: «Раздевайся!» Разделся сам. Сказал: «Смотри». Мне было интересно, и я смотрела. Маленький краник. Как в книжке из музея. Там у статуи такой был. Он подошел и сказал трогать. Я трогала. Из мягкого он стал жестким, как стручок. Мне показалось, я даже чувствую горошки внутри.
Я сняла одежду и легла на кровать. Витя лег сверху. И стал скрипеть. Снизу его мама крикнула: «Что вы там делаете?» «Ничего», – сказал Витя. И стал пихать свой стручок мне в рот. Койка опять заскрипела.