му-то вломить…
В этом году друзей в классе у Наташки не было. Училась она плохо, как и я, но это недоразумение искупали родители. Мама Наташки работала поваром в банке, папа – водолазом. В деньгах они не нуждались, в школу приходили исправно, а подарки подносили нестыдные, поэтому учителя Наташку не трогали. Тройки натягивали даже там, где и на ноль наскрести было нечем. У меня такого иммунитета не было. В школе доставалось за все. Даже за «отсутствующий вид».
– Ваша дочь на уроке как будто бродит по Луне, – жаловалась моей маме француженка – классная руководительница, встряхивая пергидрольными кудряшками и недовольно глядя густо подведенными глазами. В них часто лопались капилляры, окрашивая белки красным. В тот год маму часто вызывали в школу. Один раз ей показали мой дневник, запятнанный красными двойками. До этого момента я успешно подделывала ее подпись и говорила, что у меня все в порядке. Мама за это истязала меня молчанием три дня.
А потом ушла в запой на несколько дней, и это был единственный раз, когда я радовалась этому. Протрезвев, она забыла о назначенном мне наказании.
Наташкины родители давали деньги не только учителям, но и ей. Поэтому она могла покупать сигареты и алкоголь. В любом ларьке работала незатейливая мантра: «Это для папы».
Тарзанка у школы была нашим любимым, если не единственным, развлечением. К громадной железной перекладине с лестницей в виде буквы «Л» привязаны брандспойты с палками. Перелетать лестницу было легко слева и довольно опасно справа.
Но под пивом я лезу на эту страшную лестницу, хватаю самую страшную для меня тарзанку. Волосы летят в разные стороны, ведь внизу опять океан, а я – на вышке. Мне кажется забавной шутка старшеклассника Лысого: «Мама, не жди меня к обеду! Передайте, что я любил ее борщ!» Однажды Наташка видела, как он в подъезде занимался любовью с местной красоткой.
Сжимая обеими руками брандспойт, вытертый кое-где добела, я отталкиваюсь от перекладины, лечу вниз и уже через мгновение болтаюсь вокруг столба расплющенной макарониной. Волосы прилипают к влажным щекам, метут по грубому розовому песку.
Боли нет, я кричу от восторга. Но, как часто бывает в нашем святом городе – черная туча резко наползает на небо, съедая жар и свет, так и в моей голове подобная туча мгновенно заслоняет собой сверкающее счастье.
Я извергаю теплую горечь изо рта, что еще мгновение назад светился улыбкой. Слезаю с тарзанки и медленно, поднимая невидимые гири на ногах, шаркаю домой. И нарочито смотрю мимо учительницы, что идет мне навстречу.
Дома я падаю на кровать и долго смотрю в потолок, вспоминая прошедшее лето.
Я честно пыталась забыться, но вечером не смогла вернуться в свою любимую фантазию. Меня выгнал оттуда огромный тигр. Он еще часто будет являться мне.
Выпал первый снег. Наташка купила две голубые банки джин-тоника. Я пришла к ней с утра, соврав маме, что мне нужно на нулевой урок. За окном стояла холодная тьма, в которой вяло ковырялись утренние люди.
Желтый свет лампы падал в наши стаканы с горькой пузырящейся жидкостью. Один-два глотка, и спасительный туман окутал мою больную голову. Я иду в туалет по квадратным половикам, разбросанным по коридору. Первым уроком физика. Меня вызовут к доске, где я буду смотреть на все сквозь расфокусированную линзу и получу очередную двойку.
Вечером, мучаясь от головной боли и тошноты, я запишу все, что думаю о школе, в свою потертую тетрадь. Сначала запах: от него внутри все взбалтывается, словно хочет выпрыгнуть через рот. Как-то кусочек яблока я положила в формочку, полила водой и забыла на несколько дней. Вот похоже пахнет и сейчас: горько, тухло. Из-за этого я ничего не могу говорить и, словно рыба, смотрю вокруг. Но все странно сжимается, видны лишь кусочки-клочки.
Змея розовым узлом лежит на чьей-то голове. Месиво из белого и черного – это мельтешит одежда, надетая на детские тела. Платье, передник, рубашка, туфли на ногах: топ-топ по полу, стало кисло во рту. Ходуном пол заходил-заходил, крутанулся да остановился.
И вот наконец нас ведут по длинной кишке из серо-зеленых стен, и все не кончается она, не кончается. Душит.
Дома мучительнее всего вспоминать даже не девчонские ленивые издевочки, а вот эти стены. Я узнала их как-то в фильме про концлагерь. Такие же.
Каждое утро как вхождение в воды Стикса. Про него я читала в книжке. Со многими иду, а потом втягиваюсь в темную синеву с горящими огнями.
Запах, что рождается в столовой, где большие женщины мешают зелья в огромных тусклых кастрюлях. Переворачивают раздутыми руками большие котлеты из ошметков рыб и животных. Вываливают серых слизняков на стыдливый фарфор тарелок и поливают коричневой жижей.
Жуй, не горюй.
Каждая трещинка серо-зеленых стен в сговоре с этим запахом, пропитана им.
Затем заходишь в класс. Стульчики в ряд, занозистые по краям, хватают за колготки, если зазеваешься. Плитки линялой кожей сползают с бетона. Пнешь такую, и поднимется серая пыль. Белый туман размазан по влажной зеленой доске. Мы стираем его холодной тряпкой, от которой подушечки пальцев скрипят.
«Звезда полынь», – говорит женщина днем, когда мы, мальчики и девочки, сидим, зажатые в пространстве между двумя колючими дзи-инь.
«Полынь – горькая трава», – говорит мама вечером, уютно и тепло обнимая меня.
«Мама, здесь все как полынь», – пишу я утром в тетрадку, испачканную солеными чернилами.
Даже пьяной, мне хватает ума не рассказывать Наташке, что я влюблена в охранника нашей школы. Ему лет сто или пятьдесят – не все ли равно. Явно слишком много. Я о нем ничего не знаю. Но каждый день тяну Наташку вниз, на первый этаж. Там, делая вид, что рассматриваю свое отражение в зеркале или выбираю календарик в маленькой лавке, на самом деле мельком разглядываю этого уставшего мужчину. Пытаюсь понять, почему меня так к нему тянет. Может быть, он втайне любит маленьких девочек?
В тот день мы решили продолжить бухать после уроков.
Под ногами мокрая каша. Наташкины родители уже пришли с работы. Поэтому я говорю:
– А пойдем в школу?
– Зачем это еще?
– Ну, просто прикольно же, прийти после уроков, когда никого нет.
Наташка смеется, ей нравится нарушать запреты. На ее кудрявых волосах, торчащих из-под черной шапки-носка, тает мокрый снег.
Я кидаю краткий взгляд на охранника, но он ничего нам не говорит. Заходим за угол и зажигаем сигареты. Курим, прохаживаясь по коридорам, даже не пытаясь скрываться. Я почти надеюсь, что он придет. Но ему наплевать на двух малолеток. Школа пуста, как моя голова. Темнеет.
Тяну Наташку на пустырь напротив моих окон и ссорюсь с ней у приземистых кустиков, недружелюбно торчащих во все стороны. Летом мы с Лизой нашли там череп маленькой собачки. Он торчал из земли выбеленной костью. Мне становится еще хуже. Почему она уехала и даже не попрощалась?
Кажется, что все вокруг давит на меня: серые одинаковые дома, зло гудящие змеи проводов над головой, отяжелевшее от сырости небо.
Я ложусь в мокрый сугроб лицом вниз и кричу. Ем снег и, плавясь в моем горячем нутре, он выходит наружу слезами. Наконец я встаю: вымокшая, растрепанная. Наташка давно ушла, устав от моей истерики. Нет никого вокруг меня. Нет никого для меня. Я одна. Поднимаюсь и иду домой.
Глава 3. Тачки
Иногда я уже с утра понимала, что день будет сложным. Это случалось, если меня встречал едкий запах сигаретного дыма, смешанного с легким оттенком сопревшего в организме спирта, а на соседней тахте сопело тело с опухшим лицом. Или я открывала кухонную белую дверь со слепой, изукрашенной геометрическими узорами стеклянной вставкой и разгоняла синие клубы дыма вокруг сидящей на стуле фигуры. Она обычно при этом булькала что-то невразумительное.
– Ксюха, сюда иди! Где ты там, а? Ну, Ксюшенька, ответь. Ну, детка. Ты мои сигареты не видела?
Если молчать, она будет продолжать. Я ненавижу, когда меня называют Ксюхой. И с трудом выношу ее пьяные интонации. Смятая пачка «Примы» торчит из застиранного кармана фиолетового пальто. Я запускаю туда пальцы – они погружаются во влажную табачную крошку. Вынимаю их и отряхиваю «улов» – сторублевую бумажку.
Она, покачиваясь, стоит, прислонившись к стенке в темном коридоре. Вытирает зеленые сопли тыльной стороной руки и ухмыляется сама себе. Вчера у нее был первый выходной. Я надеялась, что мы сходим в кино.
Надеялась.
«Домой возврата нет» и «Взгляни на дом свой, ангел» – мои любимые названия книг в такие дни. Я захожу в комнату и смотрю на корешки книг, расставленных в коричневом шкафу. Первую я прочитала в восьмом классе, когда лежала дома, притворяясь больной. Сквозь желтые шторы нежно светило золотое зимнее солнце. Оно каталось по небу, полному синевы, а во рту перекатывались сладкие шайбочки мандариновых сосулек. Я почти ничего в романе не понимала, но все равно ощущала, что автор мне очень близок.
Затем морозными вечерами – они сурово щипали нос и щеки – я надевала по два колючих свитера под потертую коричневую курточку и выходила с мамой выгуливать собаку. По скрипящей снежной пыли мы шли на пустырь, расстелившийся под гудящими проводами. Шли к черным металлическим скелетам электровышек.
Один из таких вечеров запомнился мне особо.
Неведомые прожекторы резали двумя линиями черно-синюю глыбу льда с блеклыми звездочками в глубине, пока мы маленькими глотками пили ледяной воздух. А потом, привыкнув к холоду, я бегала вместе с нашей отвязной черной псиной, часто дыша в шерстяные воротники. И с разбегу проваливалась по пояс в сугробы, наметенные на канавы. А Джим прыгал рядом, радостно гавкая и делая вид, что хочет схватить меня за куртку.
Когда я встала, вся белая, мама рассказала, как замерзают насмерть в снегах – просто засыпают, и все. Человеку становится жарко и уютно лежать в коконе из белого безмолвия. Слушая ее, я проглотила сладкую жвачку, которую только начала разжевывать – она комком застряла в горле. И тут же всплыл другой кадр: я лежу рядом с мамой в комнате, слушаю, как она читает «Мэри Поппинс», и рассматриваю большой прозрачный чупа-чупс. В его глубине свернулась белая приторная мякоть.