: у молодого – избыток силы, кипение страстей, общий фон безбожной эпохи, всякая суета. Но старику Бог нужен как воздух. Все врачуется Богом, все болезни исцеляются Богом. Старость нуждается в Нем особенно.
Старику, находящемуся в старческой немощи, на финишной прямой дороги своей жизни – дороги в одну сторону, – Бог просто необходим.
Одно из самых важных занятий человеческого благочестия – ухаживание за стариками, посещение их, общение с ними, скрашивание их одиночества. Важно все это хотя бы потому, что мы тоже постареем. Опять-таки: дай Бог, постареем, потому что не всем, кому дано родиться, дано постареть. Многие умирают молодыми. Откроем криминальную хронику или хронику происшествий. Каждый новый день приносит тысячи новых известий о том, как погибают люди. В результате аварий, врачебных ошибок, по злой воле человеческой, от передозировки наркотиков, от невнимательности за рулем, от техногенных катастроф, от военных столкновений, от некачественной пищи, в конце концов, можно умереть. На каждом шагу нас подстерегает смерть, особенно в технологичном мире. Потому так важно осознать, что не каждому дано постареть. Молодому очень трудно умирать, это свежее дерево, не предназначенное под топор. Его пока рано сжигать, оно не для печки. Оно для плодоношения создано. Представьте: дерево, молодое, свежее, текущее соком, – а его раз, и под топор. Молодой уходит из жизни, а он еще не готов. Умирающий молодой не готов к вечности. По крайней мере, он гораздо менее подготовлен к ней, чем человек, достигший преклонных лет.
Старики – это люди, к которым должны приходить молодые. К старикам нужно приходить с точки зрения самых разных вещей: это и трудно, и благодатно. Очень легко совершать жесты благотворительности или просто помогать детям. Вошло в практику, что когда совершаются акции благотворительности, то осыпаны благодеяниями, в основном, дома малюток. Это там, где живет малышня брошенная или где детки больные. Это особые дети, или, как говорят сейчас, с особыми потребностями. Это могут быть аутисты, дети с синдромом Дауна и так далее. Им дарят мягкие игрушки, привозят сладости, им всяческое внимание. В интернаты, где они содержатся, поступают денежные пожертвования: от государства, от богатых людей, от неравнодушных граждан. Все это идет детям.
Гораздо тяжелее благотворить старикам или, например, сидящим в тюрьме. Вот уж кому даже крохи не достаются. Думают: зачем этим старикам или противным зэкам помогать? Состарился – сам виноват, пусть баланду кушает. Совершил преступление – сиди, значит, виноват. Ни конфет, ни сала, ни теплых носков ему не положено. Старикам тоже помогать не очень любят. С ребенком можно посюсюкать, поцеловать в лобик, погладить шелковые волосики, сделать ему бо-бо, подержать на ручках. И тем самым успокоить свою совесть – мол, очень хороший человек, полон сострадания. Уходя, оставить деткам какую-то копеечку. Вернее, тем, кто их воспитывает и ухаживает за ними. Так просто, кажется, делать добрые дела: купить шоколадок и уйти домой с чувством выполненного долга. Стариками, которые пахнут мочой и лекарствами, у которых трясутся руки и помутнели глаза, которые на палочку опираются или просто лежащими мало кто интересуется. Никакого удовольствия с ними возиться нет. Возле них нужно сидеть, ухаживать за ними. Это, собственно, и есть настоящее доброе дело – то есть то, которое не приносит никакого удовольствия.
Одно из самых важных занятий человеческого благочестия – ухаживание за стариками, посещение их, общение с ними, скрашивание их одиночества.
Старикам нужно как можно больше заботы, больше, чем детям. Они никому не нужны, от них все отвернулись. То ли их дети воспитаны так эгоистично, что они совершенно забыли про своих стариков и сдали их на руки государству. То ли старики сами виноваты в том, что они никого не родили или же родили одного эгоиста. А он уехал за тридевять земель и знать о них не хочет. Ситуаций может быть миллион. Но факт, что старикам помогать и тяжелей, и неприятнее, и меньше хочется. И никакого удовольствия это не приносит поначалу. Однако, как любая заповедь – исполненная, она питает душу. В Писании сказано: «Я был болен, и вы пришли ко Мне». Эти слова можно продлить и на старость, применить к старикам. Старик – это вечные болезни, вечное кряхтение, вечное недомогание.
Надо приходить к ним, надо ухаживать за ними. Это исполнение Христовой заповеди. Это обеспечит самому помогающему человеку отсутствие одиночества на старости, если он, конечно, сам доживет до нее. И, безусловно, эта заповедь будет питать его душу, это настоящее доброе дело. Без сюсюкания, которым одарены нуждающиеся дети. Внимание к старикам гораздо важнее и дороже стоит. В Божиих глазах – ухаживать за стариками, равно как и помогать находящимся в тюремном заключении, стоит дороже, чем все остальное сю-сю, которое делается легко и без труда.
Переход в вечность
Ну и, наконец, трепетная вещь – вопрос перехода в вечность. Очень важно обеспечить человеку мирный перехода в вечность. Хорошо, если старик верующий и сам думает об этом. Хорошо, если он боится умереть без причастия, без соборования, если хочет попросить прощения у всех и тихо уйти в вечность. Гораздо хуже, если он цепляется за жизнь, не хочет умирать, хочет услышать что-нибудь такое ободряющее: мол, мы с тобой еще на рыбалку пойдем, дед, не переживай! Мы с тобой еще то сделаем и это сделаем, мы в шахматы сыграем, пивка попьем. А уже очевидно, что человек смотрит «в путь всея земли». Нужно постараться сделать все для того, чтобы человек примирился с Богом перед смертью. Благо тому старику, который не тешит себя иллюзиями, а готовится и смотрит туда, куда смотреть надо.
В одной из книг Александра Солженицына описывается смерть стариков в российской глубинке. Возможно, он написал это, когда был в Семипалатинске и лечился от раковой опухоли и потом работал в тех краях, на выселках, преподавателем в школе. Он пишет вообще о стариках: не только русских, но и о марийцах, адыгейцах – о пожилых людях самых разных национальностей. Передать его слова можно так: многие старики, которых я видел там и тогда, особенно те, которые жили до советской власти, до всех этих бурных преобразований, умирали так, как будто переезжали в новый дом. Неспешно, неторопливо, обстоятельно, основательно. Они как бы собирались в дорогу.
Нечто похожее есть в рассказах о смерти людей в далеких карпатских селах. Рассказывали дети и внуки, вспоминая покойных уже после их кончины. Там, когда старик (или старуха) почувствовал приближение смерти, он просил нагреть воды и сам мылся, никого не просил ухаживать за собою, только нагреть воды. Он надевал чистое белье, зажигал в головах у себя сретенскую свечу. Затем просил позвать священника, его соборовали и причащали. Потом умирающий звал всю родню, просил прощения у каждого, отписывал имущество – кому что, и отдавал Богу душу с последним выдохом. Так умирали многие старики, этот образ кончины был внутри народа, это не было исключением. Конечно, не каждый старик в тех местах так умирал. Многие скончались внезапно, с предсмертными хрипами, в метаниях на постели, в беспамятстве.
Человек может умирать очень тяжело, по-всякому. От санитарок, врачей, от тех, кто хоронил своих родственников, можно узнать, как именно умирают люди. Имеется очень богатая и разнообразная палитра умирания. Однако вместе с тем значительное число людей разных национальностей, и это стоит подчеркнуть, умирали так, будто они собирались в некую дорогу, в которую пришла пора отправляться. Они собирались не спеша, с толком, с чувством, с расстановкой, с чувством неизбежности, с чувством некоей смиренной готовности. Чтобы в это далекое путешествие отправиться, они проделывали все, что нужно: прощались с людьми и отдавали Богу душу с последним выдохом тихо и спокойно.
Нужно постараться сделать все для того, чтобы человек примирился с Богом перед смертью. Благо тому старику, который не тешит себя иллюзиями, а готовится и смотрит туда, куда смотреть надо.
Видимо, эта последняя точка – кончина – монтирует всю жизнь. У одного режиссера покойного, известного, человека очень странных взглядов на жизнь, есть мысль: смерть – это монтажер, и она монтирует всю жизнь. Очень многие вещи понятны нам по аналогии с кинематографом, поскольку мы живем в кинематографическую эпоху. Мы пропитаны кинематографом, в хорошем и в плохом смыслах слова «пропитаны».
Кинорежиссер говорил: смерть – это монтажер. На протяжении жизни человека как будто снимают в кино, кадр за кадром. За жизнь отснято огромное количество разного материала, горы пленки. Из коробок с пленками, с отснятым материалом, вырастают целые горы. А потом наступает смерть – это последний кадр, и тогда начинается процесс монтажа. Смерть монтирует все отснятое за жизнь в законченную киноленту. После кончины говорят о человеке: как хорошо, что он был с нами рядом, как жаль, что он рано от нас ушел; или, наоборот, наконец, ушел, ура, дотерпели. Всякое говорят о человеке даже после его кончины. Иногда: какой человек тяжелый, какая тяжелая у него была жизнь. Или: какой прекрасный, светлый человек, какая интересная, насыщенная, или тяжелая, но интересная жизнь у него была. Потом читаем книгу о нем, вышедшую в серии «Жизнь замечательных людей». И смотрим его жизнь, как смонтированную ленту, от колыбели до упокоения. Действительно, человек похож в этом смысле на актера. Его всю жизнь снимают, а потом смерть монтирует этот отснятый материал в законченный фильм. В смерти, в последней точке монтажа, только и видно человека. Можно почти безошибочно, вернее – с малой долей вероятности ошибиться, сказать, что смерть показывает, как прожил человек свою жизнь. Смерть очень много говорит о человеке: последние слова, поведение, сам характер ухода из жизни. Все это чрезвычайно много говорит о том, как была прожита жизнь. Здесь тоже есть место ошибке, можно увидеть белое черным, а черное – белым и вынести неправильное суждение. И все-таки в момент смерти очень видно, как именно была прожита жизнь.