Назира улыбается, но без малейшей теплоты, а лишь предупреждающе.
– Мужчины, – говорит она, – вечно недовольны тем, как одеваются женщины. Столько мнений по поводу тела, которое им не принадлежит… Прикройся, откройся, – Назира машет рукой. – Никак решить не можете.
– Но я… я же не об этом… – заикается Кенджи.
– Знаешь, что я думаю, – все еще улыбаясь, продолжает Назира, – о том, кто указывает мне, по закону я одета или нет?
Она выставляет оба средних пальца.
Кенджи поперхнулся.
– Валяй, – сверкает она глазами, вновь взяв вилку, – скажи моему отцу, оповести армию. Мне плевать.
– Назира!
– Заткнись, Хайдер.
– Ого! Извини, – вдруг говорит Кенджи, явно запаниковав. – Я не хотел…
– Да ладно, – Назира закатывает глаза. – Что-то я не голодна.
Она встает – и делает это элегантно. В ее гневе, в открытом протесте есть нечто привлекательное. Стоя, она производит впечатление. У нее тоже длинные ноги и стройное тело, как и у брата, и держится она с гордостью высокорожденной. На Назире серая туника из тонкой, но плотной ткани, облегающие кожаные брюки и тяжелые ботинки, а на руках блестящие золотые перстни-кастеты.
Засматриваюсь не только я. Молчавшая до сих пор Джульетта не сводит глаз с Назиры. Я чувствую, о чем она думает: она вдруг вся напряглась, бросила взгляд на собственный наряд и скрестила руки на груди, будто стараясь скрыть розовый свитерок, который дернула за рукава, едва их не оторвав. Она так прелестна, что я готов расцеловать ее при всех.
После ухода Назиры над столом висит тяжелое молчание.
Мы ожидали от Хайдера расспросов, но он молча ковыряет содержимое своей тарелки с неловким и усталым видом. Никакие деньги или положение не спасают от мук семейных ужинов.
– Зачем ты завел этот разговор? – вдруг толкает меня локтем Кенджи. Я вздрагиваю.
– Прости, что?
– Это ты виноват, – шипит он. – Зачем было говорить о ее платке?
– Я задал один вопрос, – отрезаю я. – А ты привязался и не затыкался!
– Но кашу заварил ты! Зачем ты вообще заговорил?
– Она дочь Верховного главнокомандующего, – отвечаю я, стараясь не заорать. – Она прекрасно сознает, что ее поведение нарушает законы Оздоровления.
– Господи, – качает головой Кенджи, – замолчи уже!
– Да как ты смеешь!
– О чем вы шепчетесь? – подается к нам Джульетта.
– О том, что твой бойфренд не умеет вовремя заткнуться, – с полным ртом отвечает Кенджи.
– Это ты не умеешь рот закрыть, – отворачиваюсь я. – Даже когда ешь. Это омерзительно…
– Заткнись, я голоден!
– Позвольте мне тоже откланяться на сегодня, – Хайдер вдруг встает.
Мы все смотрим на него.
– Ну конечно, – говорю я, вставая, чтобы должным образом пожелать ему спокойной ночи.
– Ани аасеф, – произносит Хайдер, глядя на свой недоеденный ужин. – Я надеялся на плодотворную беседу, но, боюсь, сестре тут не нравится. Она вообще не хотела уезжать из дома. – Он вздыхает. – Но ты знаешь нашего баба, раз сказал – значит, все, – Хайдер пожимает плечами. – Она не хочет понять, что мы не хозяева своей судьбы. Такая уж жизнь нам досталась – ни у кого из нас нет выбора.
В первый раз за вечер он меня удивляет – в его глазах я замечаю нечто знакомое, узнаваемое. Проблеск боли. Груз ответственности и возложенных ожиданий. Я слишком хорошо знаю, каково быть сыном Верховного главнокомандующего Оздоровления – и осмелиться противоречить.
– Да, конечно. Я понимаю, – отвечаю я.
И это правда.
Джульетта
Уорнер сопровождает Хайдера в его резиденцию. Остальные гости вскоре тоже расходятся. Ужин получился странным и коротким, со множеством сюрпризов, от которых у меня разболелась голова. Я с удовольствием легла бы спать. Мы с Кенджи молча идем к комнатам Уорнера. Каждый думает о своем.
Первым начинает разговор Кенджи:
– Ты что-то слишком тихо сидела.
– Да, – смеюсь я, но смех получается безжизненным. – Я с ног валюсь, Кенджи. Странный был день, а вечер и того хлеще.
– Почему странный?
– Хотя бы потому, что Уорнер, оказывается, говорит на семи языках, – отвечаю я. – Ничего себе! Только я начинаю думать, что между нами близость и доверие, и тут очередной сюрприз – с ума сойти! Я по-прежнему ни черта о нем не знаю… А что еще мне было делать? Я помалкивала, потому что не знала, что сказать.
Кенджи шумно выдыхает.
– Ну, семь языков – это, конечно, чума, но ты не забывай, к чему его готовили. Уорнера учили и муштровали так, как тебе и не снилось!
– Вот и я об этом.
– Да все нормально, – Кенджи коротко стискивает мне плечо. – Все будет хорошо.
– Я только-только начала надеяться, – признаюсь я. – После разговора с Уорнером мне действительно стало легче, а сейчас я даже не помню отчего, – я со вздохом закрываю глаза. – Какая я дура, Кенджи! И с каждым днем чувствую себя все глупее.
– Может, ты просто стареешь и впадаешь в маразм? – он стучит себе по макушке.
– Иди ты…
– Ладно, – смеется он. – Короче, я понял, вечер странный, но что ты думаешь? Какое у тебя впечатление?
– О чем?
– О Хайдере с Назирой, – поясняет он. – Социопаты они или как?
Я хмурюсь.
– Они настолько разные… Хайдер болтун, а Назира… Я таких еще не встречала. Пожалуй, я даже уважаю ее за то, что она осмелилась бросить вызов своему отцу и законам Оздоровления, но я не берусь предположить, что ею движет, поэтому хвалить ее пока не готова. – Я снова вздыхаю. – Похоже, у нее и правда накипело…
А еще она очень красива. И умеет построить кого угодно.
Неприятная правда заключается в том, что я впервые оробела в присутствии другой девчонки и не знаю, как признаться в этом вслух. Весь день (как и последние две недели) я чувствовала себя самозванкой, неопытной пигалицей. Мне безумно не нравится, что я так легко теряюсь и снова обретаю уверенность, мечусь между тем, кто я есть, и кем могла бы быть. Прошлое упорно не отпускает, скелет в шкафу цепляется за меня, хотя я и рвусь к свету. Я невольно думаю, какой бы я стала, если бы меня поддерживали, пока я росла. Мне еще не попадалось сильных женщин, и встреча с Назирой, такой высокой и бесстрашной, заставила меня задуматься, где она так научилась.
Вот бы у меня была сестра. Или мать. Кто-нибудь, с кого брать пример, как не робеть в этом теле, находясь среди мужчин!
У меня этого никогда не было.
Я росла при постоянных оскорблениях и насмешках, обидных остротах и пощечинах. Мне постоянно повторяли, что я никому не нужна. Что я чудовище.
Меня никогда не любили и не защищали.
Назире будто все равно, что думают другие. Вот бы и мне так! Да, я далеко ушла от себя прежней, но больше всего я хочу быть уверенной в себе, не оправдываться за то, кто я есть и что я чувствую, не преодолевать себя каждую минуту. Мне ведь приходится постоянно работать над собой.
– Да, – говорит Кенджи, – здорово накипело, но…
– Извините… – слышится сзади.
– Легка на помине, – бормочет Кенджи себе под нос.
– Извините, я, кажется, заблудилась, – говорит Назира. – Я здесь не первый раз, но все так изменилось, что я… запуталась. Не может ли кто-то из вас подсказать мне, как выйти из здания?
Она почти улыбается.
– Разумеется, – отвечаю я и тоже почти улыбаюсь. – Вообще-то… – я делаю паузу, – вы забрели в совершенно другое крыло. Вы помните, откуда заходили?
Назира пытается вспомнить.
– Кажется, мы остановились в южном крыле, – говорит она и впервые искренне улыбается. Но улыбка сразу гаснет. – Простите, я прилетела всего пару часов назад. Хайдер прибыл раньше…
– Ничего, – машу я рукой. – Не беспокойтесь, я тоже не сразу научилась здесь ориентироваться. Хотя знаете что? Кенджи проводит вас гораздо лучше меня. Кстати, это Кенджи. По-моему, вас не представили друг другу за ужином…
– Помню-помню, – ледяным тоном отвечает Назира.
Кенджи смотрит на нее как дурак: вытаращив глаза и приоткрыв рот. Я тычу его в плечо. Он вскрикивает, но оживает.
– А, да, – быстро говорит он. – Привет. Э-э, извини.
Назира приподнимает бровь. Впервые за все время нашего знакомства Кенджи краснеет, да как густо!
– Нет, я правда… – добавляет он. – Твой платок… шарф… реально крутой.
– Угу.
– А он из чего? – Кенджи тянется потрогать голову Назиры. – На вид такой мягкий…
Отшатнувшись, Назира ударяет его по руке. Отвращение, проступающее на лице, заметно даже при тусклом свете в коридоре.
– Это еще… Ты в своем уме?
– А что? – моргает Кенджи. – Что я такого сделал?
Назира смеется – смущенно, но с толикой неприязни.
– Почему ты совершенно не умеешь себя вести?
Кенджи открывает рот.
– Я не… Я просто, ну, не знаю правил! Что, полагается спросить – можно тебе как-нибудь позвонить?
Я невольно начинаю смеяться и щиплю Кенджи выше локтя. Он чертыхается и злобно смотрит на меня.
Я с улыбкой обращаюсь к Назире:
– Так вот, если вам нужен южный выход, вам лучше вернуться по коридору и трижды повернуть налево. Справа будут двойные двери. Попросите любого из солдат вас выпустить.
– Спасибо, – Назира тоже улыбается мне и странно смотрит на Кенджи. Он, все еще потирая место щипка, отваживается помахать ей на прощание.
Только когда она уходит, я поворачиваюсь к Кенджи и шиплю:
– Да ты что, рехнулся сегодня?!
Но Кенджи хватается за меня – у него подкашиваются ноги – и торжественно заявляет:
– Господи, я, кажется, влюбился!
Я молчу.
– Я серьезно! – настаивает Кенджи. – Так вот как это бывает? Мне еще не доводилось влюбляться, и я не знаю, любовь это или, может, несварение!
– Ты ее совсем не знаешь! – внушительно начинаю я. – Пожалуй, все же несварение.
– Думаешь? – упавшим голосом переспрашивает он.
Я кошусь на него, но сразу же забываю свой гнев: Кенджи стоит с таким необычным для него дурацким выражением, совершенно ошалев от счастья, что мне становится его жаль.