– В России, – с облегчением узнаю я город. – «Война и мир».
– Отличная книга, – кивает Назира. – Жаль, что она до сих пор в списке на сожжение.
– В каком списке?!
– На уничтожение, – поясняет она. – Оздоровление вознамерилось создать единый язык, литературу и культуру. Им требуется новое… – она делает неопределенный жест, – универсальное человечество.
Я киваю, содрогнувшись. Это я уже знаю – слышала от Адама, когда он по приказу Андерсона притворялся моим сокамерником. Идея уничтожить искусство и культуру, все, что делает людей разнообразными и прекрасными, вызывала у меня физическую тошноту.
– Очевидно, что это чушь, – продолжает Назира, – фантасмагория. Однако мы обязаны соблюдать формальности. Нам дали список книг для разбора, мы должны их прочитать и подать письменный рапорт, что оставить, а что уничтожать. – Она длинно выдыхает. – Основную классику я одолела пару месяцев назад, но в начале прошлого года нас всех заставили читать «Войну и мир» на пяти языках – чтобы мы убедились, как разные культуры влияют на перевод одного и того же текста. – Назира замолкает, вспоминая. – Интереснее всего было читать на французском, но лучше всего русский оригинал. Все переводы, особенно английский, упускают основное – тоску. Ты понимаешь, о чем я?
У меня даже рот приоткрывается. Назира говорит как о чем-то совершенно обыденном, будто каждый читает Толстого на пяти языках и уничтожает мировую классику после обеда. Ее естественная, непритворная уверенность в себе выбивает из колеи (сама я одолела «Войну и мир» за месяц. На английском).
– Ясно, – говорю я, глядя на землю. – Да, интересно.
Чувство неполноценности уже стало моим постоянным спутником. Всякий раз, как я начинаю думать, что взяла в жизни новую высоту, мне будто напоминают, сколько еще впереди. Впрочем, не вина Назиры, что из нее и остальных привилегированных деток насильно воспитывали гениев.
Она звучно складывает ладони:
– Хочешь что-нибудь еще узнать?
– Да, – отвечаю я. – Что за птица твой братец?
– Хайдер? – удивляется Назира и после некоторого колебания отвечает: – А что ты имеешь в виду?
– Ну, насколько он предан вашему отцу и Оздоровлению? Мы-то ему можем доверять?
– Не знаю, доверилась бы я ему, – задумчиво отвечает Назира. – Но у всех нас сложные отношения с Оздоровлением. Хайдеру здесь нравится не больше моего.
– Правда?
Она кивает.
– Уорнер не считает нас своими друзьями, зато так считает Хайдер. У него в прошлом году выдалась черная полоса, – она замолкает, срывает еще листок с ближайшей ветки и принимается вертеть его в пальцах: – Отец на него сильно давил, заставил пройти интенсивный тренинг. Подробностями Хайдер со мной не делился, но через несколько недель у него сорвало крышу. Появились суицидальные наклонности, стремление причинить себе боль… Я не на шутку струхнула и позвонила Уорнеру, зная, что Хайдер его послушает. Уорнер, не говоря ни слова, сел на самолет, прилетел и провел с нами пару недель. Не знаю, что он говорил Хайдеру, но как-то помог ему выкарабкаться, – говоря это, Назира смотрит куда-то вдаль. – Такое не забывают. Хотя наши родители постоянно натравливают нас друг на друга, чтобы не размякли… – смеется она. – Но это ерунда.
Меня даже шатнуло от удивления. Здесь столько разбираться, что я не знаю, с чего и начинать. И не очень-то хочу этим заниматься. Сказанное Назирой об Уорнере рвет мне сердце, будит тоску по нему. Заставляет простить его.
Но я не могу позволить себе руководствоваться эмоциями. Не сейчас. И никогда впредь. Справившись с собой и прогнав искушение, я отвечаю:
– Ого! А мне казалось, Хайдер просто придурок.
Назира улыбается и машет рукой:
– Он над этим работает.
– А у Хайдера есть… необычные способности?
– Мне об этом ничего не известно.
– Хм.
– Да уж.
– А ты умеешь летать, значит?
Она кивает.
– Круто.
Назира улыбается и поворачивается ко мне. Огромные глаза прелестно подсвечены пробивающимися сквозь листву солнечными лучами, и восторг Назиры такой искренний и чистый, что внутри меня что-то сморщивается, увядает и умирает.
– Это гораздо больше, чем просто «круто», – поправляет она, и я ощущаю нечто новое.
Ревность.
Зависть.
Обиду.
Моя сила всегда служила мне проклятием, источником бесконечной боли и конфликта, точно я рождена убивать и разрушать. Эту реальность я никогда не смогу принять до конца.
– Здорово должно быть, – говорю я.
Назира снова отворачивается, улыбаясь ветру, а потом произносит:
– Знаешь что? Я еще умею вот так…
И вдруг она становится невидимой.
Я вздрагиваю.
Назира тут же появляется, сияющая и красивая.
– Вот это круто, скажи? – радостно блестя глазами, говорит она. – Прежде мне не с кем было поделиться…
– О да! – у меня выходит фальшиво и слишком высоко. Уже тише я добавляю: – Кенджи будет в ярости.
Назира перестает улыбаться.
– А он тут при чем?
– Ну… – я киваю в ее сторону, – ты только что повторила коронный номер Кенджи, а он своей славы без боя не отдаст.
– Вот не знала, что кто-то еще так умеет, – не скрывая досады, отзывается Назира. – Как такое может быть?
– Не знаю, – я с трудом сдерживаю смех. Назира всячески демонстрирует неприязнь к Кенджи; любопытно почему… Но мне тут же вспоминаются сегодняшние откровения, и улыбка исчезает с моего лица. – Ну что, – поспешно говорю я, – возвращаемся на базу? У меня куча дел, включая завтрашний симпозиум. Или слинять с него?
– Не надо, – перебивает Назира. – Если ты не выступишь, они решат – ты что-то знаешь. Не открывай карты, еще рано. Следуй протоколу, пока не нарисуется какой-то план.
Я долго пристально смотрю на нее и наконец отвечаю:
– Хорошо.
– А когда на что-нибудь решишься, скажи мне. Я всегда могу помочь с эвакуацией или защищать базу, или драться – короче, все, что хочешь, ты только слово скажи…
– Эвакуация? – не понимаю я. – Зачем?
Назира качает головой:
– Детка, ты все никак не поймешь? Почему, по-твоему, мы здесь? Оздоровление планирует уничтожить Сорок пятый сектор вместе с населением.
Уорнер
Сойти вниз я не успел.
Едва я поправил рубашку, как в дверь забарабанили.
– Прости, чувак, – слышится крик Кенджи, – но она меня не слушает…
– Открой дверь, Уорнер! Обещаю, больно будет недолго.
Голос у нее, как всегда, плавный и вкрадчивый, но грубоватый. От этого ей не избавиться.
– Лена, – говорю я, – как приятно снова тебя… слышать.
– Открой дверь, засранец!
– Ты никогда не скупилась на лесть.
– Я сказала, открой дверь!
Очень осторожно открываю.
И едва успеваю закрыть глаза.
Лена влепляет мне такую пощечину, что звенит в ушах. Кенджи даже вскрикивает. Я перевожу дыхание, чтобы успокоиться, и смотрю на нее исподлобья:
– Полегчало?
Она смотрит на меня с обидой и злостью, и я понимаю, что зашел слишком далеко. Вне себя, она размахивается. У нее прекрасно поставлен удар; таким ударом она минимум сломала бы мне нос, но я не собираюсь больше потакать ей. Рефлексы у меня как всегда оказываются быстрее, и я перехватываю ее руку за долю секунды до удара. Запястье Лены вибрирует от нерастраченной энергии, и она резко вырывает руку.
– Сукин сын, – тяжело дыша, говорит она.
– Я не могу разрешить тебе бить меня по лицу, Лена.
– Я с тобой кое-что похуже сделаю!
– И ты все никак не возьмешь в толк, почему у нас ничего не вышло?
– Всегда такой холодный, – говорит она треснувшим голосом. – Всегда такой жестокий…
Я тру затылок и невесело улыбаюсь, глядя в стену.
– Зачем ты пришла в мою комнату? К чему разговоры тет-а-тет? Ты же знаешь, мне нечего тебе сказать.
– Ты мне никогда ничего не говорил! – вдруг начинает орать она. – Два года, – Лена переводит дыхание, – два года, и вдруг ты через мою мать передаешь, что между нами все кончено…
– Тебя не было дома. – Я зажмуриваюсь. – Мне показалось, так будет оперативнее…
– Ты чудовище!
– Да, я чудовище, – соглашаюсь я. – Забудь обо мне.
Ее глаза вдруг начинают блестеть от слез, но она сдерживает плач. Мне неловко за то, что я ничего не чувствую. Я только смотрю на нее, слишком уставший, чтобы ссориться. Слишком занятый собственными душевными ранами.
В голосе Лены слышится злость и печаль, когда она спрашивает:
– А где твоя новая подружка? До смерти хочется с ней познакомиться!
Ее слова больно хлещут по сердцу.
– Ты иди устраивайся, – говорю я. – Назира и Хайдер тоже где-то тут. Уверен, вам будет о чем поговорить.
– Уорнер…
– Пожалуйста, Лена, – у меня действительно нет сил. – Я понимаю, ты расстроена, но в этом нет моей вины. Я тебя не люблю, никогда не любил и никогда не клялся тебе в любви.
Она молчит так долго, что я наконец оборачиваюсь, поняв, что нечаянно усугубил ситуацию. Лена стоит как статуя, с круглыми глазами и приоткрытым ртом, только опущенные руки слегка дрожат.
Я вздыхаю.
– Мне нужно идти, – тихо говорю я. – Кенджи проводит тебя в твою резиденцию.
Я смотрю на Кенджи, который коротко кивает. Его физиономия выглядит непривычно угрюмой.
Лена ничего не отвечает. Я шагаю назад, намереваясь закрыть дверь между нами, но наша гостья бросается вперед и с криком вцепляется мне в горло, едва не повалив. Она кричит мне в лицо и теснит назад, а я лишь стараюсь не терять хладнокровия. С моими обостренными инстинктами мне трудно не отреагировать на физическую угрозу, но я текучим, плавным, гибким движением разжимаю ее руки и убираю их с моей шеи. Она по-прежнему кидается на меня, пиная по ногам, когда мне наконец удается перехватить ее за руки и притянуть к себе.
Лена замирает. Мои губы оказываются возле ее уха, и я очень тихо произношу ее имя.
Справившись с комком в горле, она поднимает на меня взгляд, полный ярости, но я все равно чувствую живущие в ней надежду и отчаяние. Я чувствую, что Лена ждет – не изменю ли я решения.