– О черт, Джей!
Кенджи, ворвавшись в комнату, застывает на месте, уставившись на меня. Я медленно спохватываюсь, что я в белье и что другая версия меня предпочла бы не показываться Кенджи в таком виде, но этого недостаточно, чтобы заставить меня пошевелиться. Кенджи явно чем-то обеспокоен.
– Черт, черт, черт…
Тут до меня доходит, что он не один.
Кенджи и Уорнер стоят передо мной, и в их глазах ужас, будто я сделала что-то не то. От этого я злюсь.
– Чего вам? Идите отсюда!
– Джульетта, любимая, что ты наделала?
Уорнер опускается рядом на колени. Я стараюсь глядеть на него, но все расплывается, трудно сосредоточить взгляд. Приходится интенсивно поморгать, чтобы его лицо перестало двигаться, но когда я смотрю на него, что-то во мне вспоминает, что мы сердиты на Уорнера, больше его не любим и не хотим видеть или говорить с ним, но тут он касается моего лица, и я вздыхаю.
Прижавшись щекой к его ладони, я вспоминаю что-то прекрасное, доброе, и меня захлестывают чувства.
– Привет, – говорю я.
А у него страшно печальный вид, и он уже готов что-то ответить, когда встревает Кенджи:
– Чувак, да она набралась! Выдула целый стакан. Или полпинты? И это при ее-то весе! – Он ругается себе под нос. – Столько вискаря и меня бы свалило!
Уорнер закрывает глаза. Мне кажется забавным, как у него под кожей двигается кадык, и я провожу кончиками пальцев по его шее.
– Дорогая, – шепчет он, не открывая глаз, – зачем…
– Знаешь, как сильно я тебя люблю? – говорю я. – Я люблю… любила тебя так сильно… так сильно…
Он открывает глаза – на удивление яркие и сияющие – и ничего не отвечает.
– Кишимото, – тихо говорит он, – открой воду в душе, пожалуйста.
– Сейчас.
Кенджи скрывается в ванной. Уорнер по-прежнему ничего не отвечает. Я касаюсь его губ. Подаюсь вперед.
– У тебя такой красивый рот, – шепчу я.
Он пытается улыбнуться. Улыбка выходит грустной.
– Тебе нравятся мои волосы? – спрашиваю я.
Он кивает.
– Правда?
– Ты прекрасна, – говорит Уорнер будто через силу. Треснувшим голосом он спрашивает: – Отчего ты на это решилась, любимая? Ты хотела сделать себе больно?
Начинаю отвечать, но меня неожиданно накрывает волной тошноты – закружилась голова. Закрываю глаза, но дурнота не проходит.
– Душ подан, – слышу я крик Кенджи. Через мгновение его голос неожиданно раздается совсем близко: – Ты займешься или мне все сделать?
– Нет, можешь идти, – помолчав, Уорнер добавляет: – Я о ней позабочусь. Скажи всем, что мне сегодня нездоровится, и передай мои извинения.
– Будет сделано. Что-нибудь еще?
– Кофе. Несколько бутылок воды. Две таблетки аспирина.
– Считай, что уже все есть.
– Спасибо.
– Обращайтесь.
Я куда-то взлетаю и плыву вбок. Открываю и тут же закрываю глаза, потому что все кружится. Уорнер несет меня на руках. Я зарываюсь лицом в ложбинку у него на шее – от него пахнет так знакомо. И надежно.
Я хочу заговорить, но я какая-то заторможенная. Целая вечность уходит на то, чтобы шевельнуть губами, будто я в замедленной съемке. Слова вылетают все вместе всякий раз, как я открываю рот.
– Я по тебе уже скучаю, – бормочу я, дыша ему в кожу. – Мне не хватает тебя, не хватает тебя, тебя…
Уорнер ставит меня на пол и, поддерживая, помогает войти в кабинку. Когда меня хлещут холодные струи, я чуть не кричу. Глаза мгновенно открываются, а в голове почти проясняется под холодным душем. Я часто моргаю, тяжело дыша, прислонившись к стене кабинки и дико глядя на Уорнера через волнистое стекло. Вода змейками сползает по коже, копится на ресницах, наполняет рот. Плечи перестают дрожать, когда тело привыкает к холоду. Идут минуты, а мы с Уорнером стоим, глядя друг на друга, и ничего не говорим. Мне становится лучше, но туман в голове не желает рассеиваться, даже когда я поворачиваю ручку, резко увеличив температуру воды.
Я любуюсь его лицом, прекрасным даже за запотевшим стеклом, когда Уорнер спрашивает:
– Как ты себя чувствуешь? Тебе лучше?
Я шагаю вперед, пристально глядя на него и ничего не говоря. Расстегиваю лифчик и позволяю ему упасть на пол. От Уорнера никакой реакции, только слегка расширяются глаза и чаще начинает подниматься грудь. Выбираюсь из нижнего белья и ногой откидываю трусики назад. Уорнер, моргнув, отступает и отводит взгляд, но тут же снова смотрит на меня.
Я толкаю дверцу душевой кабины.
– Заходи, – командую я.
Уорнер упорно не глядит на меня.
– Аарон…
– Ты не в себе, – говорит он.
– Со мной все отлично!
– Любимая, пожалуйста, ты только что выпила свой вес в пересчете на виски…
– Я только хочу прикоснуться к тебе!
Наконец он поворачивается ко мне. Его взгляд медленно проходится вверх-вниз по моему телу, и я вижу, чувствую, как внутри него что-то ломается. На лице Уорнера проступает боль и беззащитность. Справившись с комком в горле, он делает шаг ко мне, пар наполняет ванную комнату, горячие струи ломаются о мои обнаженные бедра, губы Уорнера приоткрываются, он тянется вперед, я говорю, что он может зайти в кабинку, когда вместо этого он закрывает дверцу и говорит:
– Жду тебя в гостиной, любимая.
Уорнер
Джульетта спит.
Она вышла из душа, забралась мне на колени и тут же заснула, прильнув щекой к моей шее, бормоча то, о чем, уверен, она пожалеет утром. Мне понадобилось все до капли самообладание, чтобы оторвать от себя ее теплое, мягкое тело, но каким-то образом мне это удалось. Я уложил ее в кровать и ушел – боль от расставания весьма походила на мои представления о сдирании кожи. Джульетта умоляла меня остаться, а я сделал вид, что не слышу. Она сказала, что любит меня, а я не смог заставить себя ответить.
Она заплакала и продолжала плакать во сне.
Но я не верю, что сейчас она отдает себе отчет в своих словах и поступках. Это ее первый опыт единоборства со спиртным, и когда к ней вернется благоразумие, она не захочет меня видеть. Ей будет неприятно вспоминать, что она предстала передо мной настолько беззащитной. Хотя сомневаюсь, что она вообще вспомнит, что случилось.
А я… я за гранью отчаяния.
Уже четвертый час утра. Я будто не спал несколько дней кряду. Не могу заставить себя закрыть глаза, не могу думать о бесчисленных слабостях своей натуры. Чувствую себя разбитым вдребезги, причем осколки держатся вместе исключительно из необходимости.
Я тщетно пытался заговорить об эмоциональном сумбуре, царящем у меня в душе, с Кенджи, который захотел знать, что произошло после его ухода, с Каслом, который перехватил меня часа три назад и потребовал полного отчета; даже с Кентом, которому почти удалось скрыть удовлетворение при новости, что мои едва начавшиеся отношения уже потерпели крах.
Мне хочется провалиться сквозь землю.
Не могу вернуться в нашу – мою – спальню: воспоминания о Джульетте слишком свежи. Не могу уединиться в симуляционных камерах – туда из-за перестройки здания переведены солдаты.
У меня нет возможности скрыться от последствий моих поступков. Негде спрятаться хотя бы на минуту, прежде чем меня обнаружат и пропесочат.
Лена рассмеялась мне в лицо, когда я прошел мимо нее в коридоре.
Назира лишь покачала головой, когда я пожелал спокойной ночи ее брату.
Во взглядах Сони и Сары, заставших меня в углу недостроенного медицинского крыла, читалась жалость. Брендан, Уинстон, Лили, Алия и Иан, выглянув из своих новых комнат, останавливали меня и засыпали вопросами – так громко и настойчиво, что вышел даже сонный Джеймс: он все тянул меня за рукав и спрашивал, как там Джульетта.
Откуда взялась такая жизнь?
Кто эти люди, перед которыми я вдруг стал обязан отчитываться?
Все совершенно оправданно беспокоятся о Джульетте – каждого волнует состояние нашей новой Верховной главнокомандующей, и я, косвенный виновник ее страданий, нигде не могу найти спасения от любопытных глаз, вопросительных взглядов и жалостливых лиц. Неприятно, когда столько людей посвящены в твою частную жизнь. Когда у нас с Джульеттой все было хорошо, мне не приходилось так много общаться – я вызывал меньше интереса. Это Джульетта умеет поддерживать отношения; я для этого не гожусь. Мне претит такая подотчетность, не волнует ответственность в дружбе – я хотел только Джульетту. Я хотел ее любви, ее сердца, ее объятий. И это часть цены, которую я заплатил за ее любовь: посторонние люди со своими вопросами и неприкрытым презрением ко мне.
Итак, я сделался призраком. Я брожу по тихим коридорам, держусь теней и замираю в сумраке, чего-то ожидая. Не знаю чего. Опасности. Безразличия. Чего угодно, чтобы понять свои следующие действия.
Я хочу новой цели, точки приложения сил, нового дела. Вспоминаю, что вообще-то я командир и регент Сектора 45, что у меня бесчисленное количество дел, которые сами себя не сделают, но теперь мне этого недостаточно. Ежедневные обязанности уже не поглощают все мое время – строго регламентированный распорядок упразднен. Делалье изнемогает под тяжестью моей эмоциональной эрозии, а я против воли все думаю об отце…
Как он был прав насчет меня. Он с самого начала был прав.
Меня губят эмоции – снова и снова. Именно эмоции побудили меня хвататься за любые поручения, лишь бы остаться поближе к матери. Именно эмоции заставили меня найти Джульетту в процессе поисков лекарства для моей матери. Это эмоции заставили меня влюбиться, получить пулю и потерять голову, снова превратившись в сломленного мальчишку, который ползал на коленях, умоляя своего чудовищного отца пощадить любимую девушку. Именно из-за эмоций, из-за моих сопливых эмоций я все потерял.
Нет покоя. И нет цели.
Как я жалею, что не вырвал сердце из своей груди уже давно!
Однако работу нужно делать.
До симпозиума остается двенадцать часов, а я так и не успел ознакомить Джульетту с деталями. Я как-то не ожидал, что после гибели моего отца все по-прежнему будет идти согласно регламенту. Я думал, начнется мировая война, ждал нападения других континентов, считал, что остальные лидеры не позволят нам поиграть в контроль Сектора 45. Мне как-то не пришло в голову, что они лелеют более зловещие планы. Я не догадался выбрать время подготовить Джульетту к скучным формальностям, к монотонной рутине, на которой