– Лиза, дорогая, мне надо было тебя родить, чтобы всё это знать… Как непредсказуема жизнь моя, твоя!..
Из переписки 2016 года:
Дорогой Алекс, сегодня Джузеппе и я спонтанно решили навестить винный погреб да Винчи. Их красное вино стоит того, чтоб хоть однажды его попробовать! В дороге домой подумалось, история Лизы Герардини как в первой жизни, так и в портретной пленила меня абсолютно, и без моих причесанных мыслей о Лизе, «Джоконде» и Леонардо да Винчи мне уже не будет житься спокойно.
Многоуважаемая Леония! Интересно будет прочесть, тем более что за последнее время появилось много нового: от обнаружения вероятных останков Моны Лизы до открытия под знаменитым портретом скрытого изображения… Духовные искания не знают границ во времени и пространстве.
Алекс, но скрытое изображение – первая сюжетная прорисовка – это опять же Лиза Герардини дель Джокондо. В окончательном варианте Леонардо лишь приблизил её к себе и к нам.
PS.: Ранним утром 4 ноября 2016 года, часа в три, среди моего сна вновь появился Леонардо да Винчи, в этот раз с большим пакетом. Я говорила ему в волнении, в смятении, что неудачница, что почти не слышу его, что хочу больше, чем могу. Помню, что, осознавая своё бессилие, заплакала.
Он молча развернул упаковку и достал из неё… красное платье «в пол» с длинными рукавами. Леонардо помог мне переодеться. Потом из упаковки появилось платье верхнее, ультрамариновое, бархатное, оно не имело ни рукавов, ни боковых швов, лишь с каждой стороны на талии по три бархатных пуговицы с золотым шитьем скрепляли заднюю и переднюю его половины. Я проснулась, посмотрела на часы. Сон ушел, но ощущение, что мастер да Винчи приходил с подарком, осталось.
История седьмаяАмедео Модильяни: эхо страстей
Жанна Эбютерн. «Портрет Амедео Модильяни», 1919 год. Частная коллекция бывшего владельца аукционного дома Sotheby’s Альфреда Таубмана, Нью-Йорк, США.
Разглядеть Амедео Модильяни… не в Париже, в Тоскане – задача не из легких. В очередной раз даю себе шанс увидеть нечто скрытое от посторонних глаз в пелене времени, а всё потому, что вот уже несколько лет меня притягивают к себе гении земли Тосканской. Первым стал Микеланджело, потом открылся да Винчи. Где искать грань прикосновения к каждому? Всякий раз я не знаю это, но ищу и надеюсь на чудо. И знаю, если смогу погрузиться в чувства достаточно глубоко, то нащупаю эту грань обязательно. Лишь так, на мой взгляд, можно приблизить к себе некие моменты бытия гениев, словно и не нет меж нами разделительных столетий, лет. Джотто ди Бондоне, Филиппо Брунеллески, Амедео Модильяни… три имени, три направления очередного поиска… Кто ж откликнется из них? Может, никто.
Погружаюсь в материалы, много читаю про каждого – это период настройки. Затем жду эмоциональной волны. В этот раз ход событий наводит на мысль, что откликнулся-таки Модильяни. Но как близко Моди ко мне в Италии, в России? Накопилось много вопросов к нему. Много «почему?» На них я не нашла ответы в публикациях. И это посыл к поиску: иное, в том числе и бездействие, уже исключено. Я миную неточности и домыслы, если получу ответы на вопросы от самого Амедео. Но смогу ли расслышать, что скажет он? Мне кажется, я уже тону в меланхолии, и она обволакивает меня, как вода, так, что невозможно дышать. А дальше дно – депрессия безысходная, тяжелая, сумрачная. Я – то самое несчастное, одинокое и загнанное существо на свете, которое не имеет права даже на жизнь, и это несмотря на то, что дни мои проходят под солнцем Италии, в тепле, в любви, в неге. Честное слово, не раз и не два меня посещают мысли о суициде, он сможет упростить несусветно усложнившуюся жизнь. Что это? Я еще не осознала до конца и не признала пока, что переживаю многодневную депрессию Модильяни, только она без абсента, гашиша, туберкулеза, проституток и… Жанны. Мне страшно за Джузеппе. Почему он должен жить в одном доме со сгустком негатива? В чем его вина? Неужели такова плата за то, что однажды он взвалил на свои плечи некие обязательства в отношении сумасшедшей русской, которая не может не писать о чем-то без погружения в чужой мир. Он заслуживает лучшего, дорогой Джузеппе, он заслуживает солнечного дня, я же – мрачна, как ночь. Модильяни – это твоя вина, друг!..
Моди, мой любимый итальянский еврей, ты лишен чувства самосохранения! Мне же предстоит в один из моментов оставить тебя, чтоб вернуться на путь свой, но память о тебе будет долгой, она – на всю мою жизнь. Поверишь, я искала твой след в Ливорно, ибо там ты, Моди, появился на свет земной. Ты страстно любил Лигурийское море, в парижский период жизни ты нередко думал, что оно лучшее из всех земных морей. Лазурный берег Ниццы не дал тебе того упоения, что посещало тебя в Ливорно. Ты вглядывался в средиземноморские дали залива Ангелов и шептал: Salute, Livorno[62]…
Салюте, Ливорно! – Джузеппе и я прогуливаемся по набережной, её ты хорошо знал. Морские дали поигрывают солнечными лучами, словно бриллиантами в россыпи. Глаза слепнут от этакого великолепия. Салюте, Ливорно!.. Спускаемся к кромке воды и видим цепочки мокрых камней внушительного размера. Отлив позволяет, перескакивая с камня на камень, уйти в море не замочив ног. На отмелях виднеются колонии морских ежей. Чистейшая вода нежно перебирает водоросли, лижет оголенные камни, и, подобравшись к моим ногам вплотную, вскипает веером брызг. Окунаю ладонь в неё и пробую эту воду на вкус, она столь же солона, как твои слезы, Моди!..
Мы приехали в Пизу в одно из воскресений января ради странной выставки, посвященной магии, астрологии, спиритизму и сопутствующему им оккультному туману. Наше будущее ни совместное, ни раздельное не вызывало жгучего интереса ни у Джузеппе, ни у меня, а потому довольно быстро мы простились с Палаццо конгрессов.
Пиза – это не только Площадь чудес (Piazza dei Miracoli) со знаменитой на весь мир падающей башней и средневековым кафедральным собором Санта Мария Ассунта, это еще и сеть тесных улиц с едва уловимым ароматом моря. Именно здесь, в Палаццо Блю[63], именуемом иначе как Дворец искусств и культуры, в день нашей встречи с Пизой работала выставка творений Амедео Модильяни.
Впервые мы услышали о выставке еще во Флоренции в октябре прошлого года, привлеченные работами Пабло Пикассо. Испанец был другом
Модильяни, творили они в одно время в Париже, и я рассчитывала с помощью Пикассо зацепить начало рассказа о Моди. Вглядываясь в полотна Пабло, я искала в них следы великого вдохновения и не находила даже намека на след. Искушенный Джузеппе также был не далек от разочарования. Помню, как при выходе на улицу подумала: «Модильяни, а ты, скорее всего, не лучше…»
Мы нарезаем круги в поисках парковочного места рядом с Палаццо Блю. Действительность такова, километр в каждом из направлений забит автотранспортом столь плотно, что можно лишь медленно продвигаться вперед без какого либо маневра влево-вправо-назад. Вижу, сколь озабочен поиском парковочного места Джузеппе, и мысленно прошу у Модильяни незамедлительной помощи. Не проходит и минуты как место, словно по волшебству, проявляется пред нами. Оставив машину, направляемся к палаццо и, вот что странно, очередь за билетами на выставку Амедео отсутствует даже в воскресный день. Входим в палаццо и… погружаемся в Модильяни.
Замираю пред полотном «Дорога Тосканы». Моди, неужели ты видел лишь крошечный отрезок своего пути? Своё будущее, как и эту дорогу, ты не мог рассмотреть до горизонта? Несколько кариатид, обилие портретов, «ню», скульптура, посмертная маска… масло, карандаш, гуашь, сангуинья… холсты, бумага, камень… Лестница на второй этаж – справа и слева созвездия натурщиц Модильяни, сегодня они разделили с ним славу, а в те уже далекие от нас дни делили с ним постель. Каждая думала, что именно в неё он влюблен, настолько Моди был интересен, обходителен и… нежен. Он гасил свою страсть, погрузившись в тепло женского тела, и разжигал страсть женскую. Если б он мог, то зарылся б в женщину с головой, растворился б в её крови, а малое время спустя, вылепив себя заново, он смог бы осчастливить мир явлением себя, гения. Но чудо не случилось ни разу. Пристально разглядываю фотографии. Все женщины как на подбор красивы, притягательны, достойны быть избранными.
Добираемся до верхних ступеней лестницы и видим фото-мгновения Жанны Эбютерн (Jeanne Hebuterne). Моди, твоё восхождение к своей женщине растянулось на годы. Много раз ты видел её во снах, а проснувшись, всякий раз брался за карандаш и бумагу. Ты прорисовал её образ настолько, что подготовил себя к безошибочной встрече. Сколько портретных набросков Жанн ты сделал до вашего знакомства?
– Восемь, – отвечает Модильяни.
– К тому времени, когда пути ваши пересеклись, ты уже страстно увлекся женщиной своей мечты. Слава – твоя страсть-доминанта, а женщина из снов?
– Не страсть – Судьба!..
Приближаюсь к посмертной маске Модильяни. На изможденном лице Моди печать страсти. Его страсть велика неимоверно. Она восходит к Абсолютному Творцу сквозь все завесы, разделяющие их. Модильяни трагичен, одинок и зачарован, абсолютно все в миг таинства далеки от него, даже Жанна…
Художник на протяжении всей своей творческой жизни не был ограничен чувством самосохранения. Думается, он разрушал себя, и этот болезненный процесс высвобождал ему достаточно силы, чтобы творить. Однако он был одержим сильнейшей жаждой жить. Допускаю, что эта жажда обусловлена его корнями. Всякий раз, представляясь при знакомстве, художник говорил одни и те же слова: Модильяни… еврей!.. Так Амедео (Иедидия) открыто почитал свои корни. Да, он был итальянцем и ливорнийцем, но, прежде всего, он видел в себе ливорнийского еврея. Еврейский народ, гонимый, преследуемый и потому рассеянный по миру, за несколько тысячелетий впитал в себя и смог с молоком матери передавать своему потомству способность приспосабливаться к любым условиям ради того, чтобы выжить. Жажда жить у Моди была настолько сильна, что даже туберкулез не представлял для него серьезной опасности. В детстве он переболел плевритом, тифом, и выжил. Ему было недостаточно Флоренции и Венеции, ему мечталось о Париже, о славе, о признании его таланта современниками. Италия не могла дать ему то, к чему он стремился. Париж дать мог, но ценой чего? Цена победы над Парижем была высока заоблачно. Амедео верил в свою исключительность абсолютно, он видел в себе избранного, он знал, что Париж даст ему всё. Эта сделка не пугала его: исключительный город для исключительного таланта, один достоин другого. Вот потому-то ему предстояло принять предначертанное – роковую встречу с парижанкой Жанной Эбютерн.