Смотрю на выставочный портрет Жанн… написанный Модильяни в 1918 году. Светлая голубизна
глазных впадин, шляпа, волосы, будто пшеничные колосья. Пока еще не Сибилла… Четко выражена асимметрия лица – это не причуда художника: при расфокусировке глаз эффект асимметрии может наблюдать каждый. Моди всё чаще работает над картинами и рисунками в состоянии расфокусировки глаз, а причина тому ежедневное пьянство и постгашишный синдром. Вот так проявляется одна из черт особого стиля Модильяни.
– Моди, почему Жанна? Твоя жизнь была насыщена красивейшими женщинами и каждая или почти каждая была б рада остаться надолго твоей музой…
– Жанн… Моя первая и последняя la fanciulla[64]. Она – единственная в моей жизни. Все приходили ко мне уже женщинами, лишь Жанн была девушкой. Понимаешь?..
– Ты стал единственным в её жизни мужчиной!.. Понимаю.
Вижу на лице Моди улыбку обожания. Он защищал Жанн от наговоров и агрессии своих любовниц, ибо только она в его глазах была чиста абсолютно. Случилось-таки то самое чудо-таинство, которого он желал одержимо – Моди не только проник в плоть Жанны, он растворился в её крови и, спустя время, вновь увидел мир, но совершенно новыми глазами. Он пережил потрясение большее, чем удар молнии. И, опьяненный Жанной, бежал по Парижу, желая с каждым встречным разделить свою вселенскую радость, но искушенный Париж лишь понимающе усмехнулся.
Джузеппе и я вышли из Палаццо Блю в солнечное пизанское воскресенье, завернули за угол и оторопели: очередь в кассу дворца казалась гигантской: сотни наших современников терпеливо ожидали своего часа соприкосновения с личностью Модильяни. Спасибо, Моди! Даже в этом мне видится хороший знак. Я познакомилась с тобой непринужденно, благодаря тебе. Помоги мне еще раз, помоги не растерять мысли. Амедео, есть ощущение, что ты рядом, что мы уже достаточно долго смотрим в глаза друг другу, что ты хочешь и можешь видеть нашу жизнь моими глазами… Сколько же в тебе страсти, Моди, она не оставила тебя, нет!..
– Посмотри на себя, – Джузеппе озабочен происходящим, но произносит слова, не повышая голоса, – ты такая же, как Модильяни! Ты способна разрушить всё, даже себя! Что он сделал с тобой, дорогая? Ты одержима им!
Он прав. Я смеюсь не своим смехом, не узнаю людей, которых должна бы знать хорошо, забываю родной русский. Скачут глаза, лица, пляшет и кружится всё, что могут видеть глаза. Я желаю напиться до беспамятства, а ощущение никчемности подавляет все иные ощущения. Перемещаюсь по центру Фучеккьо, словно куча забытого хлама, место которому на свалке. Мешаю всем и, конечно, себе, и от отчаяния, что все нормальные, а я лишняя на празднике жизни, в приступе злобы пинаю замшевым сапогом каменную стену. Пинаю и плачу в голос, и желаю провалиться сквозь землю, ибо не понимаю, отчего это происходит?
– Модииииии, зачем ты так? Это жестоко! Я хотела лишь написать о тебе, зачем мне твоё состояние? Больше не могу, пожалуйста, отпусти!..
О, неужели я – это снова я? Моди, ты – рядом и глаза твои озабочены. Ты вновь, благодаря мне, пережил то состояние, что подвело тебя к смертному часу? Моди, прости, но это моя жизнь!..
Кто ты, в конце концов? Амедео – любимый Богом или Моди – проклятый… Помнишь, как близости ради первый раз усекли твою фамилию до двух слогов: Мо-ди… Мо-ди! Звучало сексуально, упоительно, но потом открылось слуховое совпадение, ведь Мо-ди звучит точно так же как французское maudit – «проклятый». Богеме Парижа, падкой до спиритического транса и мистики, оказалось ближе ужасающее слово «проклятый».
Дуальность имен – Амедео и Моди, их затяжная эквилибристика. Постоянные самокопания: Кто я? Любимец или…? Имя Моди полностью подчинило тебя себе в момент, когда Жанн заговорила пророчествами.
Джузеппе хочет продолжения рассказа о Модильяни, но мне плохо: ведь в эти январские дни я иду путем Моди… Возвращаюсь мысленно в Палаццо Блю, и от полотна к полотну добираюсь до изображений Кариатид. Их в наследии Модильяни не так и мало. Кариатиды Моди обнажены, они – те самые проститутки, с которыми он часто проводил время в борделях, с ними он валялся в канавах, с ними сиживал ночами на бульварных скамейках. Проститутки, превращенные в камень за распущенное поведение, таково наказание им. И покуда жив бренный мир наш, они обязаны нести его тяжесть на своих плечах в назидание другим женщинам.
– Моди, мне кажется их жизненный крест несоизмеримо легче креста твоей невинной Жанн.
– Жанн так не думала.
Просматриваю портреты Жанны Эбютерн, написанные рукой Модильяни. Мною движет поиск двух судьбоносных моментов: В какое время Жанн стала пророчествовать, открыв в себе дар Сибиллы? Когда она прошла точку невозврата в нормальную жизнь?
Первый мужчина в судьбе девушки налагает печать на её дальнейшую жизнь. В их непростой семейной жизни сохранила ли она себя как личность или превратилась в тень Моди? Разносторонне одаренная Жанн, прежде всего, была значительно младше Амедео, молчаливее, ответственнее и упрямее его. Семья не поддержала её сомнительный выбор? Ладно! Ей нет дела до семьи. И бедность не смущала её. Модильяни как до Жанн, так и с ней часто голодал, но при этом много пил, курил, не обходил стороной гашиш, сорил деньгами, если они появлялись, и часто менял как жилье, так и любовниц. Жанн голодала, мёрзла, носила стоптанные туфли за неимением лучших, обходилась без модной одежды и днями молчала, но всё это рядом с Моди и без слова упрека в его адрес. Когда закалился её огнеупорный характер? Депрессивные состояния переживали оба. Он мечтал покорить своим искусством мир, но не знал с какой стороны к нему подступиться. Жанн знала, ведала и рассказывала Амедео свои сны.
Сибилла парижская Жанн проявила свой дар в 1919 году за год до смерти Модильяни. Сравните её портреты 1918 года с портретами года последующего, её взгляд отяжелел, впитал темные краски, набрал силу и остроту клинка. Жанн более ничего не хочет знать, кроме того, что её Моди будет очень знаменит, но прежде умрет. И чем быстрее Моди расстанется с этим миром, тем для него лучше. Она рассказывает ему свои сны, часто повторяется, её одержимость снами и идеей бессмертия набирает силу. Модильяни в замешательстве.
– Жанн, дорогая, я хочу жить!
– Моди, ты желаешь славы гораздо сильнее. Ты не сможешь жить без славы, без признания. Я знаю! Ты… не смо-жешь покорить мир, если не ум-решь. Не смо-жешь, не смо-жешь!
– Жанн, ты – ведьма? Я боюсь тебя! Ты одержима и ты убиваешь меня!
Моди в отчаянии выбегал на улицу, чтобы скрыться с её глаз всё равно где.
– О, Бог, но я хочу жить!..
Модильяни пил с каждым прожитым днём больше и больше, обкуривался гашишем до полной потери реальности, и всё для того, чтобы стереть из памяти слова Жанн. Не дождавшись его дома, Сибилла шла на поиски Моди и всегда находила его не раньше, чем под утро то на скамейке, то в канаве, то под столом кафе. Не проронив ни слова, она вела его домой, а утром, когда голова Моди стонала от пьяно-наркотического угара, он слышал от Жанн то, что уже знал наизусть:
– Так ты хочешь покорить мир? Если «да»…
– Жанн, оставь меня. Я уже не художник, я – мусор. Мои работы не стоят и чашки кофе.
Его тошнило и жгло. Он кричал и бранился, желая покоя. Каждый месяц приходила неделя полнолуния, и в эти дни Моди был как сильно внушаем, так и неуправляем в буйстве. А лунные дороги вели и вели его к славе, растворяясь на подступах к ней. Обещали, манили, но всегда обманывали.
– Где ты видишь художника, Жанн? Это не я! Мы оба безумны…
Не счесть сколько раз он замечал, как растворяются в глазницах зрачки моделей, прокрашивая всё пространство пустот.
– Пожалуйста, Моди, нарисуй мои глаза!
– Уже, Жанн! Я нарисовал их! Как вижу сейчас – голубые, холоднее талой воды. Тебе не нравится? Может, в следующий раз получатся лучше?
– Нравится, очень нравится! Ты – хороший художник. Таких… много сейчас. Но если ты умрешь, Париж тебя не забудет…
– Почему?
– Это – Париж!.. Жертвуйте во имя его! И воздастся!.. Моди, милый, тебя ждет слава, весь мир будет у твоих ног… Если ты расплатишься жизнью…
– Жааааанн! Я должен прогнать тебя, чтобы спасти. А если хочу спастись, я должен… бежать от тебя на край света!
– Слава уйдёт к другим, более смелым… Ты… не хочешь бессмертия?
– О, Жаааааанн, умоляю дорогая, это невыносимо!..
Жанна Эбютерн. «Адам и Ева», 1919 год, картон, масло, 81,5 × 59,8 см.
Пинакотека (Pinacoteca de Paris), Париж, Франция.
Адам и Ева в Раю. Что в руке Евы? Яблоко? Или неделимая надвое Душа?.. Когда встретились двое, узнали друг друга и обрели целостность… может ли уйти один, а второй… остаться? Картина написана в последний год жизни Амедео Модильяни и Жанны Эбютерн.
Его стиль письма уже проявлен и зафиксирован многократно. Он сделал всё, что мог. Сибилла, прорицательница, вещунья каждый день подготавливает Модильяни к переходу в мир иной. Его полотна с асимметричными лицами на удлиненных шеях вскоре удесятерятся в цене, но и это не предел. То ли еще будет? Над его «загадками» будут биться умы, приписывая ему, Моди, надуманно высокий смысл. А пока парижский январь 1920 года, больница для бедных, диагноз без тени надежды. Пустота вокруг и лишь одна сияющая грань. Он взбирается на неё и видит, что за гранью его страстей земных возносится в небо грань его земной славы. Таким для него выдался вечер 24 января.
Жанна беременна вторым ребенком и срок уже на исходе. Роды близки, она чувствует это, но мысли её далеко, они улетают на поиски Моди. Где-то там, в ночи, в недосягаемом для всех живущих одиночестве блуждает впотьмах её гений, её Амедео. Она смелее его в тысячу раз и видит лучше его и дальше! Она сможет, как великая Жанна, найти его, взять за руку, как было много-много раз, и повести туда, где сияет вершина великой земной славы Модильяни. Они оба так устали, что заслужили награду – вечный покой рука в руке – для Амедео, Жанн и их неспособного плакать дитя.