Возрождение — страница 9 из 14

Глава 3Скрипач не нужен

И зазвучит над миром

Песнь Умертвий…

Алькор. Песнь Умертвий

Ковалев смотрел на эту парочку и не мог понять, как они дошли? Как, а главное – зачем?

Видимо, двое витязей, сидевших за столом в углу приемной, тоже не могли этого понять. Грузные от снаряжения и теплой одежды, которую им не хватало сил расстегнуть, с поднятыми на лоб очками и размотанными шарфами, заросшие грязью и бородами, они сидели тут уже два часа, положив на стол оружие – пришли из экспедиции в Витебск, чтобы доложить, что город мертв. Уходили трое, пришли двое. Их никто не трогал – пусть отсидятся, а когда поймут, что вернулись в безопасное место, тогда можно будет вести отдыхать по-настоящему. А пока чревато даже просто заговаривать.

Они и на этих-то двоих смотрели нехорошо.

Впрочем, Ковалев их понимал…

Первые три месяца, как Тарас Ковалев тут работал, поток беженцев не утихал. Врачей было тут аж трое на двенадцатичасовых сменах (сменяясь, сутки работали, 12 часов отдыхали, так что постоянно присутствует два врача). Они принимали, сортировали, выписывали документы и справки… расстреливали. Потом поток стал утихать, и Ковалев остался тут работать один. Потом, последние пять месяцев, не было никого, и он, хотя и осталась за ним эта должность, перешел на водоочистную станцию. В самом деле, не сидеть же непонятно зачем в пустой комнатке, пахнущей хлоркой и люголем… Большинство людей планеты Земля погибли. Кто не погиб – нашли себе какое-то место в новой страшной жизни. И не очень-то стремились это место покидать, справедливо боясь, что будет хуже…

И вот прибежал вестовой Пашутина и сказал про беженцев. Ковалев сперва не поверил, но потом, конечно, понял, что это не шутка – кто же так шутит?!

Дворик был очищен от снега – поселковые умельцы сделали какие-то ветроулавливатели, так что постоянно свистящие вихри выметали снег в щели. Но сверху он шел и шел, сыпал и сыпал. По периметру стояли три десятка черных тополей, старых, не пирамидальных. Многие все спорили, умерли деревья или еще оживут когда-нибудь. Ковалев не спорил. Не все ли равно? Ничего уже не будет прежним.

Про витязей ему заранее сказали, что они там сидят. А вот беженцы его удивили…

Он и сейчас продолжал удивляться, глядя на них.

Когда он увидел эти футляры, то думал: там все, что угодно. Один кадр в свое время в таком же, только больше, притащил младшую дочку. Консервы, оружие. Вещи какие-то личные, в конце концов.

А вот и нет!

Там были скрипки. Две скрипки.

Мужик… нет, не мужик, скрипач постарше – лет сорока типичный такой музыкантик из заслуженных, не от мира сего – низенький, худенький, носатый, шевелюристый, с потерянным взглядом за очками. Когда он сказал, что лауреат, Ковалев не удивился и сразу поверил. Именно такие они и есть – лауреаты, мать их Страдивари. Такой даже в городе из прошлой жизни без полиции-милиции, международных комиссий и юриста существовать не мог. А как он больше года прожил-то в ЭТОМ мире?! Вот ведь фокус…

Мальчишке лет двенадцать. Породистый – русый, сероглазый, пухлогубый – не в этого взлохмаченного… но с такими же перепуганными глазами. Тоже скрипач. Юное дарование. А этот ему кто, неужели отец?

Выглядели они неухоженными, одетыми шаляй-валяй, лишь бы теплее, но не голодными и не больными. Уже плюс. Большой.

– Оружие, лекарства и наркотические средства, продукты, горючее и изделия из драгоценных металлов имеются? – Ковалев придвинул расчерченную тетрадь и запылившуюся пачку бланков удостоверений.

– Нет, – торопливо сказал скрипач.

Ковалев кивнул, вопрос был задан для проформы и для того, чтобы войти в подзабытый ритм.

– Прибывая на эту территорию, вы должны осознавать, что она подконтрольна Русской Армии и что любое нарушение правил поведения на ней карается смертью.

– Мы осознаем. – Скрипач робко улыбнулся.

– В случае, если вашим спутникам не исполнилось четырнадцать лет, ответственность за них несете вы, – продолжал гнуть Ковалев. Кто-то из витязей хмыкнул или хрюкнул.

– Я несу, – подтвердил скрипач.

Мальчишка молчал, глядя в футляр своей скрипки.

– Фамилия, имя, отчество. – Ковалев обмакнул перьевую ручку в чернильницу.

– Я – Марк Захарович Ройтманович, – представился скрипач, гордо откинув голову. За столом витязей коротко рассмеялись. – Мальчика зовут Слава.

– Меня не интересует, как зовут мальчика, меня интересуют его имя, фамилия и отчество, – уточнил Ковалев. – Он немой? – это была не издевка, а серьезный вопрос, уточнение. Бывало всякое.

– Н-нет… – Марк Захарович растерялся. – Славик…

– Вячеслав Игоревич Аристов, – тихо, но отчетливо сказал мальчишка, на секунду подняв глаза.

Ковалев вписал данные, потом – даты рождения. Ройтмановичу оказалось тридцать восемь лет, мальчишке, как врач и предполагал, – двенадцать. И они точно не бедствовали особо. Среди последнего потока беженцев сорокалетние мужчины походили на стариков, двенадцатилетние дети тянули на больных дистрофией тридцатилетних карликов…

– Ваша профессия, – кивнул Ковалев Ройтмановичу, который опять принял позу собственного бюста.

– Я скрипач. Лауреат…

– Во мудак, – отчетливо сказали за столиком. Ковалев недовольно покосился туда. «Если эти двое сейчас бросятся на скрипача, мне их не отогнать», – подумал он. Но витязи наблюдали происходящее с живым интересом, как спектакль.

– Я спросил о профессии, – прервал Ковалев начавшееся было перечисление титулов.

– Но… э… скрипач – это и есть…

– Ясно, профессии у вас нет, – кивнул Ковалев.

Само по себе это было неудивительно. Если не забывать о массе менеджеров, брокеров и хакеров, которая заполонила Россию перед войной. Но ведь и в настоящее время, не так давно, в поселке появился депутат Государственной Думы, который считал, что «депутат» – это профессия, пытался организовать «представительный орган» и требовал, чтобы спасли его семью. Какого хрена он не пытался спасти ее сам – никто так и не понял, а объяснений получить не удалось, так как в порядке межфракционной борьбы надоевшего всем придурка повесили, а потом переработали на фосфаты. Пытавшийся выкаблучиваться «известный модельер» оказался намного более приятным человеком и, слегка войдя в контакт с реальностью, стал просто незаменим на поприще еле-еле появившейся хиленькой текстильной промышленности. Ну а забредший в поселок с десятком спасенных им детишек и чудом оправившийся от лучевой болезни капитан-американец Сандерс из «сил ООН» вообще был отличным парнем, и, когда он погиб в бою с бандой месяц назад, его оплакивал весь поселок.

– Но я лауреат… – снова начал скрипач.

Ковалев поднял руку:

– Это меня не интересует. Кем приходится вам мальчик?

– Он мой лучший ученик… мы из Смоленска…

Врач поглядел несколько мягче. Неужели спас мальчишку? Что ж, было и такое. Были родители, которые съедали своих детей. А были совершенно посторонние люди, отдававшие здоровье, силы, жизнь – чтобы выжили чужие дети. Ковалев навидался и того, и другого. И давно перестал рассуждать о «роде человеческом», предпочитая говорить о конкретных его представителях в каждом случае.

Ройтманович продолжал:

– Мы были на концерте, когда началось ЭТО… и спрятались в подвале супермаркета… Рядом с концертным залом… Было ужасно!!! Мы оттуда не выходили, пока… – он замялся.

Сочувствие отхлынуло.

А, ну конечно, ясно. Они два года просидели в подвале, жрали консервы, пили воду из баллонов, а когда продукты кончились – выползли наверх посмотреть, не навел ли законно избранный президент порядок. Если не президент, то им и ООН сгодилась бы. Но наверху оказалось страшно. Кто бы мог подумать?! Президент поджарился под Кремлем (там теперь довольно мерзкое бурлящее озеро). ООН гикнулась вместе с «мировым культурным пространством». И эти двое рванули искать тех, кому пригодятся их чуткие музыкальные души.

Но вот почему они ДОШЛИ СЮДА – это был еще тот вопрос.

Суворовское училище полгода назад не дошло. Держали оборону в комплексе, потом, когда вместе с вымирающими агрессивными офисно-хомячными массами и остатками оккупационных войск схлынула волна первых побоищ, вышли. Две сотни парней, четыре десятка преподавателей и инструкторов, около сотни детей и женщин. Дети и женщины дошли почти все. А ребята и мужики… ну как бы иначе смогли дойти женщины и дети? Там-то все понятно.

Ведь миллионы погибли. Десятки миллионов. Сто́ящие мужики, самоотверженные женщины. Дети – вообще ни в чем не виноватые, ни в каких наших грехах, многие даже не поняли, наверное, что происходит и за что им все это. Ковалеву вспомнилась заносимая серым радиоактивным снегом колонна беженцев на раскисшей дороге, пустые поля по сторонам (только справа стояли два брошенных «Абрамса», и около них возились несколько человек), и на обочине – десятка три мальчишек и девчонок, лет по 5–12. Они ползали на четвереньках и что-то выкапывали из земли. Морковь, что ли, какую-то… А люди шли мимо и смотрели. Многие вели своих детей. Ковалев тогда еще не был в городе и ничего не знал про базу РА. И тоже прошел мимо. Один мальчишка – в модной куртке – пошел рядом и, тыча врачу мобильник, говорил уныло и монотонно: «Дядь, поесть… дядь, поесть…» На дрожащих руках у него уже видны были язвы от лучевки. Потом отстал. Ковалев не выдержал, оглянулся и увидел, что мальчишка сидит на обочине.

Потом он был на той дороге еще раз. И нашел подальше в поле кострище. И много костей. Детских.

Неподалеку от того места позже расстреляли целую компанию людоедов, засевших в старом коровнике. Одну из первых, виденных Ковалевым. Он тогда еще подумал, что, конечно, это исключительный случай… Даже кое-кого освободили. Того мальчишки не было, Ковалев запомнил его лицо навсегда и боялся, что не сможет забыть, даже если захочет, потому что тот ребенок часто приходил во сне вместе с семьей Ковалева – младшим братом Вовкой и мамой… Ковалев очень надеялся, что мальчик умер от лучевки. Очень надеялся…

Пока все это происходило, парочка лауреатов жрала в подвале консервы. Интересно, они там на скрипках играли?

Ковалеву захотелось их убить. Он бы и убил, наверное, но витязи смотрели неотрывно и непонятно.

Вошел Игорь Харлампиев, старший врач поселка. Обычно осмотры проводил не он, старший врач подключался, только когда наплыв становился особенно большим, а сам Игорь оказывался на месте. Но сейчас, как видно, ему стало просто любопытно. Он тоже в свое время переболел лучевкой и облысел начисто. После чего стал сильно походить на глобального злодея Рубинского из известного когда-то аниме «Легенда о героях Галактики».

– Привет, – буркнул он коллеге, выступая в своем любимом амплуа страшно занятого человека, вынужденного заниматься пустяками. – Неужели беженцы?

– Они самые. Скрипачи, – сказал Ковалев. – Бывшие. Сейчас чернорабочие, наверное. Не нам решать. Осмотри, раз уж сам приперся.

– Но вы не понимаете. – Ройтманович прижал к груди не очень чистые, но изящные ручки. – Мы музыканты…

– А я на гитаре играю, – сообщил Харлампиев, начиная полоскаться в приготовленном растворе сулемы. Он делал это с видимым наслаждением. Ройтманович посмотрел на него дико. – Потом как-нибудь на праздник вместе сбацаем. Мариконе умеешь?

Ройтманович заморгал и приоткрыл рот. Неизвестно, что он там еще хотел вылепить, но к ним подошел, тяжело ступая унтами, старший из витязей, Андрей Северин. Он стащил перчатки на ходу, бросил в ящик для дезинфекции и теперь брякал кольчужными наручьями – титан, сталь.

– Наследил, – заметил Харлампиев. – Фонить будет.

– Тише, эскулап, – буркнул Андрей. В прошлой жизни он был шефом охраны в фирме напротив проходной воинской части, где служил Ковалев. Правда, Тарас даже не знал, чем они там торговали, хотя они с Севериным несколько раз вместе пили пивко. – Скрипач подотрет.

Андрей протянул руку к лицу мальчишки и взял его за скулы черными пальцами – как будто клещами. Мальчишка было попятился, но потом просто закрыл глаза. Андрей тряхнул его:

– Глаза открой, живо.

Мальчишка их послушно открыл – безучастные, даже без того испуга, который в них сперва появился.

– Простите, но… – сунулся Ройтманович.

Северин не повернулся к нему – только голову повернул.

– Не скрипи, – сказал он спокойно, – ничего с твоим лучшим учеником не случится… Языки знаешь? – Он снова посмотрел на мальчишку.

– Клещи разожми, – сказал Игорь.

Пальцы Андрея ослабили хватку.

– Английский… с первого класса учил… – Голос у мальчишки был сипловатый, надломленный и равнодушный, как его же глаза. – В гимназии…

– Гимназист… Драться, стрелять умеешь? – Мальчишка отрицательно мотнул головой. – П…ц, гимназист, – повторил Андрей. – Скрипеть научился, а стрелять нет? П…ц, говорю.

– Зачем он тебе? – спросил из-за стола второй витязь, Елхов Артур. – Хиляк.

– Вместо Толича, пусть ему легко летится, будет, – буркнул Андрей, рассматривая слизистую мальчишки – оттянув веки вниз так, что у того полились слезы. – Двенадцать лет, нормально.

– Ну, тогда не матерись. – Елхов начал растягивать ремни унтов. – Пацан все-таки.

– Вы мне сегодня работать дадите? – спросил Ковалев.

– А чего работать, этого мы забираем, – Андрей отпустил мальчишку, – а этого, – он кивнул на скрипача, – на общие основания.

– Ладно, – кивнул Ковалев. – Тогда карточку на пацана сами заполняйте.

– Заполню, только руки помою, – буркнул Северин.

– Пошли. – Харлампиев взял мальчишку за плечо, и тот послушно пошел с ним за загородку. – С тебя начнем тогда.

– Вы не понимаете! – вдруг зачастил Ройтманович. – Мы носители культуры! Музыканты! Понимаете – музыканты!

– Нет такой профессии – музыкант, – вздохнул Ковалев. – Нету. Поймите сразу.

– У мальчика великолепные способности! – продолжал Ройтманович. – А я его учитель! Мы хранители сокровищ музыкальной культуры прошлого, возможно – последние в Российской Федерации…

– Где? – безразлично спросил Ковалев.

За перегородкой слышался голос Харлампиева, еле слышные ответы мальчишки.

– Вы солдафон! – налился кровью Ройтманович. – Ограниченное, тупое животное! Я говорю вам – мы…

– Тарас, только не убивай дурака, – попросил Ковалева плещущийся под струйкой раствора Северин. – Все-таки пара рук. А вот жену ему искать не будем точно – храни солнце, опять расплодится такое…

– Может, он стерильный, – с надеждой предположил Елхов, с натугой стаскивая залубенелую парку.

– А вы… – Ройтманович повернулся в сторону Артура. Витязь с интересом склонил голову к плечу. Ковалев придвинул к себе уже выписанное удостоверение личности на Ройтмановича – похоже, пора его надрывать и в корзину…

Но тут из-за перегородки вышел Харлампиев. В руке он держал свой «ПММ». Главврач поселка сделал два шага и выстрелил Ройтмановичу между глаз.

– Хм, – сказал Елхов, наблюдая, как грохнулось тело. – Вообще-то я сам хотел.

Северин сушил руки под струей теплого воздуха из раструба над раковиной.

– Игорь, что за фокусы?! – вскочил Ковалев.

– Мальчика многократно насиловали, – сказал Харлампиев. – Он физически здоров, даже упитанность нормальная, но этот лауреат его многократно насиловал.

Нельзя сказать, что все трое замерли, окаменели. XXI век приказал долго жить, и на дворе стоял третий год Безвременья. Но, во всяком случае, стало достаточно тихо, и было слышно, как за загородкой плачет навзрыд мальчишка.

Северин перешагнул через валяющуюся на полу тушку, уселся на табурет.

– Давай, что там заполнять, – бросил он, придвигая к себе чернильницу и перо.

* * *

Славка проснулся от своего крика. Точнее – горлового мычания, которое никак не могло прорваться криком, и от этого становилось ужаснее и ужаснее. Но сон, частью которого был этот крик, оставался намного более страшным.

Сон начинался как всегда. Он с мамой гулял в парке. С живой мамой. А потом…

Славка замотал головой на подушке, прогоняя продолжение сна. Зажмурился и тут же снова открыл глаза, чтобы случайно не уснуть, – тогда сон вернется точно с того места, на котором оборвался. И он снова увидит все, что было, – до мелочей, до подробностей, до ощущений и запахов…

В комнате темно, слышалось дыхание двух мужчин. Мальчишка сжался под одеялом – тонким, но теплым. Он весь вечер ждал… ждал… ждал… Раньше – два года назад, когда он умел улыбаться и широко открывал глаза от удивления, а не от испуга, – он бы восхитился, попав в такое место. Оружие, аромат деловитой таинственности, солдаты, как спецназовцы из кино… Но два года назад мир был совсем иной. И он мог побежать после такой экскурсии домой и начать, захлебываясь от восторга, рассказывать: «Ма-а-а, а я там такие пестики видел… па, а вот такая штука – это что, дай я нарисую!» А потом – школа и занятия с самым лучшим на свете руководителем… Марком Захаровичем… Тот мир не мог измениться так, он не мог… но он изменился. А значит, надо было просто существовать как можно незаметнее и не сопротивляться тому, что с тобой делают сошедшие с ума взрослые… Тогда можно будет выжить и жить. Хоть как-то. Лучше жить хоть как-то, чем стать тем, чем стали его одноклассники. Он видел обглоданные крысами скелеты в развалинах школы, полузасыпанных снегом, – когда они уходили из города.

Один из мужчин сел – понятно было по звуку. Потом встал, пошел в угол. Забулькала вода. Послышалось:

– Черт побери… – и снова бульканье.

Славка притаился окончательно. Но, видимо, эта затаенность его и выдала.

– Ты не спишь? – рядом обрисовалось – нет, ощутилось – темное живое пятно.

– Нет… – выдохнул Славка. Это тот, старший… Андрей Северин. Ну что ж… Может быть, если понравиться ему, то хоть не затрахают все вместе… Он и из того подвала не сбегал только потому, что мир вокруг начал казаться населенным Ройтмановичами. Правда, когда они вышли, то выяснилось, что мир заснежен, бессолнечен и, в сущности, не населен никем. Если бы не голод, к которому он не привык, Славка, пожалуй, согласился бы идти и идти по снегам. Этих людей он боялся. Смертельно.

– Сны? – Плоский топчан не скрипнул, когда мужчина сел рядом.

– Да… – так же односложно шепнул Славка. Помолчал и спросил: – Что вы будете со мной делать?

– Тренировать. – Северин вздохнул. – Что еще с тобой делать, со щенком?..

Славка промолчал. Если хочет называть щенком – пусть называет щенком. Но он все же осмелился – спросил:

– А у вас есть… семья?

– Была, – ответил Северин.

Славка помедлил и неожиданно сказал:

– У меня тоже была мама… наверное. А может, мне это тоже приснилось.

– Скрипку твою тебе завтра принести? – вдруг спросил Северин.

Славка съежился еще больше, обнял коленки и пробурчал в подушку:

– Нет… не надо… не хочу…

– А из вещей что принести? Там часы хорошие.

– Нет… не надо… ничего не надо… – бормотал мальчишка в подушку.

– Нет так нет… – Мужчина потянулся. – Каждый раз, как из рейда вернусь, – первую ночь очень плохо сплю. Нервы, наверное.

– А как вы будете меня тренировать? – Мальчишка немного расслабился и вдруг ощутил что-то очень похожее на… интерес.

– Тебе не понравится, – сообщил Северин. – Ты будешь реветь по ночам, ругать меня матом, бросаться на меня с кулаками и с ножом и даже хотеть умереть. В конечном счете, может, даже и умрешь. Ну, в двух словах этого не объяснишь, завтра начнешь понимать потихоньку. А сейчас спи давай.

Славка приподнялся на локте и недоверчиво спросил:

– Вы не будете меня е… трахать?

И ощутил, что краснеет – так, что щеки и уши закололо.

Северин ответил спокойно и даже с какой-то скукой:

– Мужеложество во всех его видах согласно нашим законам карается смертной казнью через повешенье.

Славка уткнулся лицом в подушку, как будто хотел задушиться от стыда. И даже не дернулся, когда ладонь легла ему на одеяло – между лопаток.

– Ничего еще не кончилось, – сказал Северин. – Все самое страшное еще только начинается… Но пока я посижу тут, рядом. А ты – ты спи, Славка. Спи.

Глава 4Место для новенького

Кто перевяжет твои порезы?

Кто залатает прорехи в душах?

Право великих – клеймить железом.

Участь безликих – молчать и слушать.

Вивиан Фламберг

Голове было холодно. Славка никогда в жизни, сколько себя помнил, не стригся коротко, и ему вообще не нравились короткие стрижки. Из-за того, наверное, что в просмотренном им когда-то страшном фильме про детские колонии все были подстрижены наголо… В небольшом помещении, где он получал вещи, сидел около столика со всяким-разным парикмахерским инструментом молодой мужчина в обычном здесь полувоенном, и Славка внутренне сжался: стрижка наголо его пугала. Но никто этого ему не предложил… и он сам – неожиданно для себя же – спросил:

– А можно меня постричь… совсем?

– Наголо, что ли? У тебя что, вши? – Парикмахер, хотя вряд ли он был профессиональным парикмахером, заглянул в какие-то бумаги. – У тебя же нормально все. Ничего про педикулез не сказано.

– Я просто хочу… если можно, – настаивал Славка.

– Да сколько угодно, – пожал плечами мужчина…

И вот теперь, стараясь не вжимать голову в плечи, Славка шел, еле таща в охапке выданные вещи, по коридору где-то под землей. Ему сказали, куда идти, но провожать никто и не подумал, а уже тут, в коридоре, в самом начале, и вовсе оттолкнули с резким: «Пшел, букашка!» – и мимо почти пробежали двое молодых парней лет по 15–17, с оружием, с рюкзаками за плечами теплых курток. К счастью, больше никто не попался, и второй раз – к счастью, он не заблудился. В конце коридора была лестница наверх, а на ней, сразу на первой площадке, – дверь с надписью черной краской по трафарету прямо на белом: «ОБЩЕЖИТИЕ № 7».

Ну что? Как ему и говорили. Славка сглотнул противный комок, все-таки заставил себя не вжимать голову в плечи и, толкнув дверь плечом (руки были заняты, а ногой он не осмелился), вошел туда, где ему предстояло теперь жить…

Вообще-то Славка надеялся, что будет жить вместе с тем человеком, Северином. Ну… типа как оруженосец или пусть слуга. Но тот словно бы и не узнал мальчишку (Славку никто не будил, и он проснулся уже под вечер, как показывали часы, – отдохнувшим, по правде сказать, так, как давно не получалось отдохнуть!) и только и сделал, что отвел его на тот склад. Славка попытался задать вопрос, но Северин тут же его резко оборвал:

– Прежде чем что-то спросить – спроси разрешения. – И, когда Славка, оробев, спросил, можно ли спросить, ответил: – Нет.

Славка обиделся. Он удивился сам, потому что давно не испытывал такого чувства. А теперь…

Переступая порог общежития, Славка готовился увидеть – ожил кусочек памяти – что-то вроде большой камеры из фильма про колонии для несовершеннолетних преступников, которые когда-то его так напугали (не знал он тогда, что такое настоящий страх…). Но за дверью оказалась просто большая, точнее, длинная комната. Правда, совсем без окон. Он даже думал сперва, что это какой-то коридор, пока не увидел слева и справа за квадратными колоннами (они превращали место по сторонам прохода во что-то вроде отдельных комнат) одинаковые кровати, застеленные серыми с черными полосами одеялами, на которых сидели и даже лежали десятка два мальчишек – примерно его лет. Ну – на год-два помладше и на год максимум постарше. Кровати стояли на прямоугольных ковриках с мягким, спокойным узором. Светили несколько мощных ламп. Было не очень шумно, хотя говорили многие. Пахло немножко хлоркой и еще чем-то, кажется – железом. На противоположном конце прохода висели на стене механические часы, сам проход занимал длинный узкий стол с задвинутыми под него стульями. Слева от входа на тумбочке сидел еще один мальчишка – в форме, он соскочил на пол, едва Славка вошел. В руках у мальчишки был автомат – короткий, с длинным магазином, – и этот автомат смотрел Славке в живот. Но мальчишка тут же расслабился и буркнул:

– А, про тебя говорили. Заходи, твоя кровать восьмая. – Он кивнул безотносительно «в пространство» и опять вспрыгнул на тумбочку, устроив автомат на коленях стволом в дверь. Только теперь Славка увидел, что слева и справа от двери лежат в тени две огромные немецкие овчарки – они смотрели на новенького мальчишку грустными пристальными глазами. Собаки были страшноватые и очень красивые.

Славка вошел. Окончательно, если так можно сказать. Слева и справа от двери висели плакаты, какие-то схемы и графики, он не стал их разглядывать, потому что внутри все вздрагивало. Перед первыми колоннами оказались еще двери, на одной было крупно написано «Душ», на другой – «Туалет». «Общий, – подумал Славка с легким омерзением. – Ну ладно, потерплю. Привыкну».

Он сделал еще несколько шагов, очень стараясь держаться спокойно. И думал, что выглядит как идиот – лысый, с торчащими ушами, испугом в глазах (он не пытался себя обманывать на этот счет) и охапкой барахла в руках, которая явно смещает равновесие, заставляя наклоняться вперед. Славка, казалось, просто напрашивался на «теплый» прием. «Ох… – подумал он, – что же будет-то?!»

Однако большинство мальчишек вовсе и не смотрели в его сторону. В основном они разговаривали, читали или писали, разложив книги и тетради на стоящих у кроватей неожиданно модерновых тумбочках, или чистили оружие. В головах у каждой кровати, оказывается, было место, где висело всякое-разное, в том числе – и оружие. «А мне не дали», – вдруг обиделся Славка, хотя до этого про оружие почти и не думал. В основном висели короткие автоматы без прикладов… а, нет, приклады сложены… А во взглядах нескольких смотревших-таки на Славку был холодный интерес, и не больше.

Восьмая кровать стояла справа. Они, оказывается, тянулись не подряд, нечетные стояли слева, четные – справа. Наверное, в этом был какой-то смысл, хотя Славка его не понимал совершенно. Но… на этой кровати лежал полуразобранный автомат. Вот как раз мальчишка, чистивший какую-то штуковину от этого автомата, посмотрел на подошедшего Славку вовсе не безразлично, а с интересом и насмешкой. У него были карие глаза, но светлые, настолько светлые, что казались желтыми. Мальчишка выглядел ровесником Славки, но казался более крепким, хотя и был пониже ростом. Он стоял босиком, в серой тонкой водолазке, заправленной в синие спортивные штаны.

Славка остановился, так и стоял молча. Он не знал, что ему делать. Попросить убрать оружие? Просто положить вещи, и все? Внутри противно сжималось и икало. Славка понимал, что с каждой секундой опускается в глазах обитателей общежития ниже и ниже. Но делать что-то просто боялся. И не мог себя заставить.

– Ты можешь уйти, – неожиданно спокойно сказал тоже бритый наголо мальчишка с серьезным взглядом, в котором Славке, бывшему уже в полном отчаянье, почудилась – или не почудилась? – капелька доброжелательности. Ему было лет десять, может – чуть больше, но уверенности и спокойствия в нем хватило бы на сотню Славок. Он сидел дальше через кровать, отложив какой-то учебник, вроде бы по физике – он что, старше, чем кажется? – и наблюдал за происходящим.

– Куда? – почти всхлипнул Славка, вообразивший, что ему придется убираться из поселка… куда?! В тот промороженный мертвый ужас?! Одному?! Уйти?! Нет, нет, только не это! Все, что угодно, только не это! – Мне некуда…

– Да не из поселка. – Бритый угадал его мысли, наверное, открыто проявившиеся на лице. – Наоборот – в поселок. Тебя запросто возьмут куда-нибудь в семью, и все. По-моему, тебе не стоит пытаться стать кадетом.

– Еще бы, – фыркнул желтоглазый и плюхнулся на кровать, стоящую напротив Славкиной. – Не хватало спать рядом с педулькой. Эй, его же имели… – Желтоглазый победно огляделся, как человек, сообщающий очень забавную новость… но на этот раз и ему отвечали равнодушные взгляды, а бритый спокойно сказал:

– Заткнись, Борь. Никому нет никакого дела до того, что с кем было.

Видимо, предупреждение, хоть и высказанное почти безразличным тоном и от явно младшего по возрасту, было серьезным и весомым, потому что желтоглазый не стал развивать тему. Славка, впрочем, и не понял, что именно про него сказали, он продолжал стоять, настороженно и испуганно озираясь.

Однако Боря и не отстал.

– Да какой из него кадет? – продолжал он. – Видно же, что он трус! – Славка покосился на бритого, в душе надеясь, что тот заступится… что ему стоит-то?! Но тот уже читал свою книжку – точно, учебник физики за 8-й класс… – Трус и маменькин сынок. Ну что, эй ты, как тебя, зови мамочку, может, она вылезет из могилки и при…

Дальнейшего Славка уже не слышал. Внезапно у него в ушах забурлила – точно как в ванной, когда играешь в водолаза, – невесть откуда взявшаяся вода, а в голове разорвалась упругая, звонкая бомба ярости. Нахлынувшее чувство было ужасным, ликующим… облегчением. С диким низким ревом взбешенного животного Славка, уронив свертки, бросился на мгновенно вскочившего желтоглазого.

Они сцепились. Славка получил с ходу страшный удар каменно-крепким кулаком под дых и повалился в проход, но в какой-то сияющей, ранее никогда не испытанной ярости рывком за ногу, почти не дыша – дышать не получалось, – повалил желтоглазого, и очень удачно. Тот стукнулся бы затылком о край тумбочки, но с кошачьей тренированностью выставил локоть. Однако, видимо, ушиб его так, что рука повисла, теперь он сидел, придерживая ее. Со всхлипом вздохнув, Славка, слепой от гнева, передвинулся ближе к противнику и впервые в жизни ударил кулаком, попав в скулу. Пальцы разжались от боли (почему-то Славке всегда казалось, что больно только тому, кого бьют… нет, и наоборот – тоже!), однако желтоглазый откинулся от удара назад и приложился-таки затылком о тумбочку. Крепко, даже глаза, как в дурацком мультике, «сошлись в кучку». Славка ударил его левой, но на этот раз мальчишка уклонился, и Славке показалось, что оторвалась его собственная кисть, так как он со всей дури вмазал в дверцу тумбочки. В следующий миг прилетели почти сразу два удара – сбоку по шее ребром кисти, словно топором… и кулаком по локтю правой руки. Мир вокруг повернулся с тошнотной плавной быстротой… и Славка пришел в себя лежащим на кровати. Вокруг стояли, пересмеиваясь – как ни странно, это было не обидно, – почти все обитатели общежития. Желтоглазый сидел на своей постели и, морщась, тер локоть, озабоченно шевеля пальцами. Бритый, опершись о Славкину кровать коленом, показывал ему ладонь:

– Сколько пальцев?

– Отвяжись! – рявкнул Славка, пытаясь встать, но его удержали, со смехом, решительно, но опять же не обидно ничуть… и он ответил: – Пять.

– Держи все, – бритый протянул ладонь. – Игорь Третьяков.

Славка сел. Недоверчиво посмотрел на руку. Зыркнул на желтоглазого, кивнул на него:

– Что он там про… мою маму говорил?

– Борь, – бросил, не поворачиваясь и не опуская протянутой ладони, Игорь.

– Извини, – сказал тот. Кажется, искренне.

Славка помедлил и пожал руку Игоря.

– Славка Аристов. Вячеслав то есть.

– Познакомились, – кивнул Игорь и стал собирать с пола Славкины вещи. Другие тоже, прежде чем начать расходиться, подобрали свертки, попавшиеся под руку, побросали на кровать. – Ну, давай помогу устроиться.

Славка покосился на желтоглазого Борьку. Тот на Славку не смотрел – уселся со скрещенными ногами на своей кровати и снова занимался автоматом. Оказывается, драться не так уж страшно. «Страшно только сперва, пока не начал», – подумал Славка. Игорь между тем уже разбирал вещи, и Славка, спохватившись, взялся ему помогать.

– Вот эта тумбочка твоя. – Он кивнул на одну из двух, ближнюю к Славкиной кровати. – Там можно держать все, что угодно. Кроме еды и боеприпасов. Еду тут, в спальнике, вообще держать нельзя, только сухпай, когда выдают, и во время завтрака-обеда-полдника-ужина… а для боеприпасов – вон места, на полке над головой. А обувь около кровати. Вот тут, чтобы сразу под ногами была.

Обувью были странные мягкие сапоги… валенки, вспомнил Славка. Это валенки называется. «Валенками» и «ватниками» у них в лицее насмешничали и ругались, если кто-то был тупой или слишком простой. Славка с неприязнью рассмотрел валенки… и вдруг понял, что они ему нравятся. Во-первых, они были не похожи на те, что он видел на картинках. Эти оказались ладные, серовато-белые, обшитые кожей. Легкие еще они были.

Остальной одежды немного, даром что в руках казалась большая охапка. И вся – по размеру. Непривычно широкие синие трусы, тонкие носки, черный простенький спортивный костюм и кеды, черно-белые, Славка надел еще в том помещении, где их выдали («Это каптерка, – пояснил Игорь. – Короче, склад»). Еще одни трусы, еще пара тонких и две пары высоких носков – грубых, колючих, но, наверное, теплых. Две серые водолазки, серо-зеленый свитер. Белье – бежевое, теплое, с плотными манжетами-резинками на запястьях и щиколотках; на штанах – идиотская прорезь спереди. Куртка и штаны – табачного цвета, с накладными карманами. Теплые, хотя и тонкие, трехпалые перчатки на приятном шелковистом меху (как будто гладишь зверька). Шапки не было совсем, но у тяжелой белой куртки-парки оказался капюшон-труба с меховой оторочкой. Ватные стеганые штаны, тоже белые. И большой рюкзак с белым клапаном-покрытием. Еще – два полотенца, белых, жестких, большое и маленькое, коробка с зубной щеткой, расческой (ха-ха!) и ярким тюбиком пасты с нарисованным Чебурашкой. И два куска мыла – одно простое, с резковатым неприятным запахом, а другое – зеленоватое, в прозрачной упаковке, пахнущее очень приятно. Три толстые тетради, странная ручка и большой баллончик с… чернилами, кажется. Пластмассовая оранжевая линейка, несколько разного цвета карандашей.

Вот и все.

– Учебники завтра возьмешь в библиотеке, там знают, какие надо, – сказал Игорь, следя, как Славка раскладывает последние вещи.

– А тут библиотека есть?! – обрадовался Славка. Ему почему-то казалось, что тут разрешают читать только учебники. Зачем солдату читать разные бесполезные книжки?

– Есть, конечно, – кивнул Игорь. – Только читать что-то не по урокам почти нет времени. А так есть, как не быть. И кино показывают.

– Кино?! Врешь!

– Почему вру, – Игорь не обиделся, – показывают. Разное. Сам увидишь. И, кстати, оружие тоже завтра получишь.

– Оружие?! – опять изумился Славка.

Игорь ответил ему таким же изумленным, но по другой причине, взглядом:

– Ну да… Автомат тебе, наверное, дадут новый. Автомат Толича у меня. – Игорь отвел взгляд, потом пояснил: – До тебя тут Толич спал. Толик Зернов в смысле. Мы дружили, хотя он старше был. Но его три дня назад убили на форпосту. Мы думали, что Северин как вернется – кого-нибудь из поселковых приведет или даже открытый конкурс объявит. А тут ты. Наверное, ты ему чем-то понравился.

Славка внутренне сжался от вернувшихся страха и омерзения. И осторожно спросил:

– В смысле… понравился?

Игорь пожал плечами:

– Да кто его знает? Он себе на уме, изо всех наших витязей самый молчун. Может, знак какой на тебе прочитал, – бритый мальчишка говорил серьезно, – может, ты сам не заметил, а что-то ему сказал…

– Да я ему только и сказал, что английский язык хорошо знаю… – слегка растерянно припомнил Славка.

– Ну, так что? Может, этим и понравился. Я, например, немецкий уже сколько тут учу, а почти ничего не выучивается… неспособный я к языкам, наверное… Вон физика, математика – то ли дело, даже интересно!.. А, да не бери ты в голову! У нас тут просто. Можешь в любой момент уйти, я ж серьезно говорил. Отведут в поселок, там поселковый Совет тебя выставит на семью, и возьмут. Сразу возьмут. Потому что когда много детей – это хорошо. Меньше трех детей ни у кого нет, и свои, и приемные…

– Нет… я тут останусь, наверное… – осторожно сказал Славка. – Я только не знаю… он… ну, Северин, говорил, что тут трудно…

– Ну, это он пошутил, – ответил Игорь. – Тут не трудно. Тут «вешалка».

– А? – не понял Славка.

Игорь хмыкнул:

– Тут очень трудно. Если повезет – через год-полтора станешь кадетом. А оттуда дорога в витязи. Ну, если не убьют. Убить в любой момент могут.

– Игорь… – Славка почесал нос и сам себе удивился – он не делал так уже… уже очень давно, это была привычка из прошлой жизни. – Ты только не смейся… я ничего не понимаю. Я даже куда попал, не очень понимаю… правда.

– Да завтра все объяснят, – пожал плечами Третьяков. – Не жмись, тебя так сразу впрягать никто не будет. Ты дня два просто тут потрешься, с тобой взрослые или, может, кадеты позанимаются, расскажут, что и как. А там уже – держись… Но я тебе точно говорю – мы хорошие парни, как в американских фильмах говорили. Помнишь?

– Я это почти не смотрел, – покачал головой Славка.

– Ну?! Слу-у-ушай… – Третьяков явно что-то вспомнил. – Ты же вроде скрипач?

– Нет! – настолько резко ответил Славка, что Игорь удивленно на него посмотрел. – Я… я разучился играть. Я не скрипач. Не скрипач! – выкрикнул он уже яростно.

– Чего орешь-то так? – удивился, но не обиделся Третьяков.

Славка яростно повторил:

– Я не скрипач!!!

– Да пожалуйста… Просто без музыки скучно. У нас только одна гитара. Вон, у Митьки Баруздина. И поет он хорошо.

– И петь я не умею, – отрезал Славка. Но тут же обмяк и спросил: – А что теперь делать?

– Да что хочешь. Сейчас личное время, еще пятнадцать минут целых осталось… Хочешь, вон как раз распорядок дня посмотри. – Игорь кивнул на торцовую стену под часами, где висели несколько больших листов с текстом и рисунками.

Славке почему-то стало опять жутковато – вставать, идти под неизбежными взглядами со всех концов спальника… Кровать и этот закуток уже стали казаться родными, почти домашними. Но он пересилил себя и поднялся, кивнув:

– Спасибо. Ну, что помог. И вообще…

– Ерунда. – Игорь тоже встал, потянулся и, перескочив через кровать Борьки, плюхнулся на свою и взялся за учебник…

В первую очередь на стене бросались в глаза цветные фотографии – справа вверху, размещенные тесно, как в строю. Их было семь штук. Справа от них развевался нарисованный черно-желто-белый флаг, слева – всадник поражал копьем какого-то монстра. На снимках – семеро мальчишек лет по 9–13, все, кроме одного, – очень серьезные, парочка даже хмурых. Над фотографиями шла надпись: «ВЫ НИКОГДА НЕ ПОКИНЕТЕ НАС. МЫ НИКОГДА ВАС НЕ ЗАБУДЕМ» – и, чуть сбоку, колонка строк красным:

Зимы становятся все длиннее,

Нет им подобных на белом свете.

Взрослые медленно цепенеют,

Значит, к оружию встанут дети.

Кто ожидает конца устало,

Кто забивается глубже в норы.

Крысы бегут из своих подвалов,

Только и крыс не отпустит город.

Боже, храни нас от наших судеб!

Этой зиме ни конца, ни края.

Каждую ночь замерзают люди,

Просто ложатся и умирают.

Перед глазами – тела распятых,

Стон мертвецов раздирает уши.

Дети приносят такую клятву,

Чтобы никто не посмел нарушить.

Дети идут. Я несу их знамя.

Я раздаю им тепло до крохи.

Пусть из искры́ разгорится пламя,

Предвосхищая конец эпохи…

Если безумия черен омут,

Если беда расставляет сети,

Если родители впали в кому,

Значит, на улицы выйдут дети.

А ниже снимков, сбоку от этих жутких и странным образом тянущих к себе стихов, было еще оставлено много пустого места…

Веселого мальчишку звали Жорка Топольков.

Бандиты отпилили ему, взятому в плен без сознания, голову ножовкой. Голову нашли – густо перепачканную замерзшим калом, без носа и ушей, с вырванными глазами. А остальное… остальное эти твари съели.

Жорке было одиннадцать лет.

Славка вздрогнул от ужаса. Но следом за ужасом в нем неожиданно поднялась злость. Очень яркая и очень упрямая. На Земле и так почти не осталось людей. И еще меньше – хороших людей. Кто и какое имел право убить мальчишку, который мог бы стать ему, Славке, другом?! Мог бы! Славка это точно знал! У него такая улыбка… у кого такие улыбки, они даже в Славкином элитном лицее оставались открытыми и веселыми ребятами, щедрыми и честными. А тут… он не будет другом. Ни Славке. Никому. Никогда. Его убили и съели.

Славка почувствовал, что сжал кулаки. Сначала сжал их, а потом понял, что сделал это. Он не стал читать про других мальчишек. Конечно, они тоже были наверняка хорошие ребята. Но он прочитает потом. А пока достаточно Жорки Тополькова. Он запомнит. Все запомнит. И…

Сколько раз он раньше видел вот такие снимки, похожие, пусть и не столь жуткие истории… Ведь война уже шла несколько месяцев, когда упали ракеты… Война шла, сражались и погибали люди, его, Славкины, соотечественники… и, наверное, даже ровесники – тоже сражались и тоже погибали. А он… Славка неожиданно вспомнил свой данный «по обязаловке» концерт в госпитале для раненых – и вздрогнул снова, теперь уже от мысли, каким был бездушным маленьким гаденышем. Пусть и не самым гадким, далеко не самым гадким, но…

– Простите, – прошептал он, опустив голову. Он не сказал еще очень многого, только подумал, пообещал мысленно без слов, даже не облекая обещания в четкие образы. Но ему стало легче. И Славка отшагнул в сторону – к другому стенду.

А это была стенгазета. На оборотной стороне большущего листа старых обоев, с ярко выписанным алыми в черном контуре буквами названием «СЕРДИТАЯ БУКАШКА (№ 14)» и изображением этой самой букашки (отчасти муравья, отчасти таракана, отчасти божьей коровки, но в основном – какого-то жуткого мутанта) черно-желто-белого цвета, увешанной разнобразным оружием и тянущей за собой здоровенный груженый воз с большими буквами «РА».

Видно было, что стенгазету делали с энтузиазмом и дружно, хотя и не особо старались выдержать общие стиль и смысл. Впрочем, четыре «как бы раздела» в газете прослеживались. На самом верху располагалась, видимо, «официальная информация», имелись даже листки, отпечатанные на машинке и, похоже, на компьютере. Разные награждения, результаты соревнований, отчеты о каких-то пока ничего Славке не говоривших событиях… Ниже справа располагались разные серьезные вещи. Сочинения, кусочки из дневников, просьбы, предложения… А слева – всякое смешное. Неожиданным оказалось то, что там и правда были смешные вещи, причем зачастую в совершенно несмешных ситуациях. Даже стихотворения были – одно Славка тихонько прочитал вслух, потому что оно напомнило ему смешной мультфильм…

С бензобаком практически на нуле

Крался в ужасе под откосом

Заблудившийся в русском простом селе

Танк с завязанным в узел носом.

Танк в истерике бился, вопил, дурак,

Помоги, мол, святой угодник!

По российской глубинке гоняли танк

Два десантника и подводник.

Три вояки догнали его на так,

Танк пытался бежать – куда там!

Что какой-то там вшивый пиндосский танк

Трем нетрезвым слегка солдатам?

Танк божился, и клялся, и выл, как пес,

И рыдал, и кричал «не надо!»,

Но повторно ему завязали нос

И закинули в люк гранату[5].

А самый низ был отдан под рисунки. Всякие – разной степени умелости (Славку удивило, что рисунки были в основном очень умелыми, хотя и не одной руки) и на разную тематику. В основном рисовали очень солнечный мир… но не из прошлого. Это была скорей какая-то фантастическая, намного лучшая страна. Рисунков, посвященных настоящему, оказалось меньше. Они тоже удивили Славку неожиданно жестким и в то же время оптимистичным содержанием – победы, поднятые флаги, схватки среди развалин…

А на рисунках о прошлом были, как правило, родители. И еще, очень часто, домашние животные…

В общем, газета Славке понравилась. Куда меньше понравился висевший рядом большой лист с четкими строчками, озаглавленный «РАСПОРЯДОК ДНЯ»:

6.00 – подъем.

6.00–6.20 – заправка кроватей, утренний туалет.

6.20–7.00 – разминка.

7.00–7.10 – утреннее построение. Проверка.

7.10–7.30 – завтрак.

7.30–8.10 – первый час общешкольной подготовки.

8.10–8.20 – первый перерыв.

8.20–9.00 – час политзанятий.

9.00–9.10 – второй перерыв.

9.10–10.00 – строевая подготовка.

10.00–10.20 – третий перерыв.

10.20–11.00 – второй час общешкольной подготовки.

11.00–11.10 – четвертый перерыв.

11.10–12.00 – час ОФП.

12.00–12.10 – пятый перерыв.

12.10–12.50 – третий час общешкольной подготовки.

12.50–13.00 – шестой перерыв.

13.00–13.30 – обед.

13.30–14.20 – час военно-теоретической подготовки.

14.20–14.30 – седьмой перерыв.

14.30–17.00 – тактическая подготовка.

17.00–17.10 – полдник.

17.10–17.30 – восьмой перерыв.

17.30–18.30 – спортивные игры.

18.30–19.30 – самоподготовка по общешкольным предметам.

19.30–20.00 – ужин.

20.00–21.00 – самоподготовка по общешкольным предметам.

21.00–21.30 – личное время.

21.30–21.40 – вечернее построение. Проверка.

21.40–22.00 – вечерний туалет (обязательный душ). Отбой.

Расписание Славку всерьез испугало. Во-первых, он понимал, что многого из описанного тут (если даже не считать того, что скрывалось за странными и туманными ОФП и «тактическая подготовка») он просто не умеет. А во-вторых… полчаса свободного времени?! И все?! За весь день?! И как же вообще с таким расписанием жить?!

«А может, так и лучше, – неожиданно подумалось ему. – Меньше буду вспоминать про… про все. От такой усталости, какая тут будет, наверное, на мысли времени уже не останется…» Он даже хихикнул и смутился – на него смотрел подошедший Игорь.

– Ты на это особо не смотри, – предупредил Третьяков. – Особенно на то, что сна и вообще отдыха касается. Нас часто по ночам поднимают, на работы забирают с личного времени и вообще… Только с занятий не трогают почти никогда. Иногда приходится по три-четыре дня спать часа четыре в сутки. Выходные еще бывают, по воскресеньям, каждое второе. Просто весь день свободный, и все, только с едой как обычно. Если ничего совсем чрезвычайного нет, то не трогают, – что хочешь, то и делай. Хоть спи, хоть читай, хоть на голове стой… И праздник был… Новый год. Правда. Как раньше совсем. Даже с тортом… И еще, говорят, 27 мая будем отмечать. И какие-то еще праздники будут, уже с этого года. Но это пока никто у нас точно не знает, секрет.

– А что такое ОФП и тактическая подготовка? – с интересом спросил Славка. Он сперва хотел спросить, что такое 27 мая[6], но новизны в голове и на языке толклось столько, что незаданный вопрос забылся сам собой.

– ОФП – это физра, только жестче. В основном на рукопашку завязано все. А тактика – ну… увидишь. Воевать учат. Всерьез. Каждую субботу, кстати, тактические учения на полный день, с четырех утра до десяти вечера. С приемом пищи сухпайком, если время найдется. А раз в месяц первые суббота и воскресенье – курс выживания на сорок восемь часов… Между прочим… – Игорь выдержал паузу. – Интересно все это, я тебе скажу. Главное – привыкнуть.

– А у старших… ну, у этих, у кадетов?

– А их меньше по теории гоняют. Зато больше по общешкольным предметам. И тактики у них совсем нет. Они просто на задания ходят, как взрослые, вот и все. И еще полдника у них нет… О, во! Ты обязательно должен быстро дразнилку выучить. Про мороженое.

– Какую дразнилку? – заинтересовался Славка еще больше.

– Традиционную, – важно сказал Игорь. – Нам на полдник иногда мороженое дают. Чаще всего по выходным как раз. Не очень часто, не каждый раз, но дают. А кадеты его сто лет не ели. Вот если мы кем-то из них недовольны за что-то, то, когда кто-то из кадетов какие-то занятия ведет, то мы эту дразнилку или вместо строевой поем, или просто так…

Славка заинтересовался еще сильней. Но все-таки спросил опасливо:

– Не влетает?

– За это? Не. Это тоже вроде как традиция – надо принять к сведению, что мы недовольны. Я потом тебе ее продиктую…

– А на уроки тут не мало времени? – Славка кивнул на расписание. – Три часа… и два самоподготовки. Или это не важно считается?

– Это очень важно, – серьезно ответил Игорь. – Понимаешь… тут как-то так учат, что все само запоминается. Ну и, конечно, нет разной ненужной ерунды. Я не могу объяснить, это ты вон у ребят спроси, у нас есть, кто сам хочет учителем стать. Я, например, за восьмой класс программу прохожу. Если бы маме сказать… – Игорь потускнел.

Славка неловко потоптался рядом, хотел уже уйти – Игорь изучал рисунки на газете… Но потом не выдержал:

– И что… у всех, кто тут, нет родителей?

– У большинства, – ответил Игорь уже с обычным своим видом. – Но не у всех, конечно. У Митьки и Никитоса мамы живы, они тут. У Пашки – отец, а у Вальки – и мама и отец. А у Никитоса, кстати, вообще чудеса на лямках – ему лет восемь было, когда его у матери отняли и в детдом отдали. Он и сбегал, и просился, и она тоже по судам бегала, и вообще… Ни в какую! Конечно, на него деньги выделялись, кто же такую кормушку родителям вернет? А у него только мама и была… Ну вот. А когда все это произошло, он опять сбежал – к ней. Вот и получилось, что если бы не эта вся заваруха, то Никитос и сейчас жил бы без матери. Вот такая фигня жизнь… Ой, черт! – Игорь бросил взгляд на часы. – Построение уже сейчас! Пошли, пошли, пошли!..

Славка не оценил этот рассказ. Он подумал зло, что лучше бы у всех, у всех не было родителей, у всех вообще! Раз у него больше нет мамы! Но тут же ему стало так страшно от этой мысли, так противно от своего такого пожелания, что он, улучив момент, плюнул через левое плечо несколько раз.

Полегчало, вот странность…

Свет погасили точно в десять вечера. Шестеро мальчишек еще до этого куда-то ушли с оружием, двоих потом увел мальчишка постарше (кадет, пояснили Славке) – он же и объявил «отбой». Без особого шума, просто сказал это слово.

Раньше никогда Славка не спал в таких условиях. Ему было немного неловко и не по себе, тем более что туалет и правда оказался общим – просто длинный желоб с мощным смывом холодной даже на вид водой напротив шести вделанных в стену писсуаров. Очень чистым, впрочем, и совсем не… не пахучим, тут пахло все той же хлоркой, что и в помещении, только сильно. В душе тоже было все просто – вдоль одной стены шесть умывальников, вдоль другой, над углублением, – шесть рожков и пощелкивающий большущий электронагреватель с уютным зеленым глазком. Разделяла душ и умывальник стойка для полотенец и прочего такого всякого. А что до остального… ну… надо только немножко отключиться, и все. В конце концов, когда моешься или, там, сортиром пользуешься… ты же ничего стыдного не делаешь? Ну и вот.

Славка боялся, что в темноте начнутся всякие-разные злые приколы, про которые он только читал и смотрел в кино (его прежние страхи словно бы размораживались, оттаивали, просыпались…). Но большинство мальчишек, видимо, сразу уснули, только в одном месте тихонько разговаривали, еле-еле слышно, не разберешь, о чем, да над тумбочкой дежурного, совсем не мешая, горела синеватая лампочка. Около двери начала шумно чесаться овчарка, потом смешно зевнула, раздался еще какой-то звук… хвостом стучит, догадался Славка. Под грубым одеялом с хрусткой простыней было тем не менее тепло, и Славке именно от этого тепла вдруг стало тоскливо и одиноко. Так что он тихонько заплакал – это получилось само собой и не было стыдно. А через несколько секунд с соседней койки донесся тихий шепот желтоглазого Борьки:

– Новенький… Славка…

Услышал, ужаснулся Славка. Все. Конец. Затравят за слезы. А ведь все вроде бы наладилось… вот дурак-то!

– Славка… – продолжал шептать Борька. Судя по звуку, даже, кажется, на локте привстал… – Слышишь?

Притвориться, что во сне?! Да нет, бесполезно… И Славка ответил тоже еле слышно:

– Да. Чего тебе?

– Ты это… – Борька повозился. – Не плачь, слышишь?

– Я не могу, если плачется. – Терять уже было нечего, и Славка резал напропалую то, что думал: – Ну давай. Дразнись. И завтра всем расскажи. Дурак…

– О чем рассказывать-то? – Голос Борьки стал насмешливым, но не обидно. – Тут по ночам такие концерты бывают… сам услышишь. Сейчас меньше. А все равно. Просто… если наяву раскисать, то можно заболеть и умереть. Проверено. Кто себя распускает, обязательно заболевают.

– Правда, что ли?! – всерьез испугался Славка. Но тут же подозрительно спросил: – Пугаешь, да? Разыгрываешь?

– Правду говорю, какое пугаю… – вздохнул Борька. – Даже взрослые так умирают. Я и сам вон так в свое время в госпиталь попал. Однажды утром встать не смог, и все. Ну, просто все безразлично стало. Так что ты давай завязывай. И спи. Подъем-то рано, в шесть. Да и ночью могут поднять по разным делам.

– А чего ты такой добрый стал? – подозрительно спросил Славка.

– Я… – Желтоглазый помолчал. Славка слушал его тихое дыхание на расстоянии меньше вытянутой руки. – Я… я из-за того над тобой… смеялся, что я… что меня… ну, тоже… как тебя… ну, про что я говорил… только я сбежать смог, я знал, куда… и это… я, просто когда над таким смеюсь, то мне… как будто я с себя… с себя что-то отряхиваю… а получается – на других летит… – и добавил умоляюще: – Ты меня прости. А?

– А за что? – медленно спросил Славка. И неожиданно добавил, сам удивившись своим словам: – Не было ничего ни с тобой, ни со мной. Может, мы вообще вчера родились. И все.

Желтоглазый притих, явно думая. Славка же на удивление быстро начал уже засыпать, когда на самой грани сна услышал немного удивленный голос соседа:

– Это ты правильно сказал. Может, и вчера родились. Ага. Точно…

Глава 5«Букашки», кадеты и витязи

Наточим ножи о камень,

Настало иное время…

Подросток мужчиной станет,

Доставши ногою стремя…

Боевая песня норвежских викингов

Утро началось с того, что зажгли свет – те самые верхние очень сильные лампы. От дверей крикнули: «Подъем!» – но неагрессивно, хоть и громко. Подтверждающе гавкнул один из псов – и пробежал по проходу, громко клацая когтями, что-то ворча и вообще всем своим видом показывая, что день начался и пора вставать. Тут и там послышались сперва отдельные зевки, вздохи, шум, постукиванье – и постепенно, очень быстро и незаметно, спальник сделался полон слитного гула.

Славка подумал как-то спокойно: «Ну вот, теперь такая у меня будет жизнь», – и эта мысль показалась даже немного уютной. В конце концов – вспомнились отчетливо ночные слова, сказанные Борьке, – если все начинается сначала, то начинать надо как-то иначе, чем раньше, правда ведь?

Он решительно откинул одеяло и сел. Показалось, что снаружи очень холодно. Кстати, Борька тоже сидел напротив на кровати и зевал так уморительно, что Славка невольно усмехнулся. Вообще никто никуда особо не торопился, хотя ему казалось, что в армии – а ведь это армия, разве нет? – принято быстро вскакивать и одеваться. Он помнил, что в фильмах бойцы по утрам всегда быстро вскакивали с коек. Как это называлось?.. А!

– А как же сорок пять секунд подъем? – спросил он и добавил: – Доброе утро!

– Угу, доброе. – Борька опять зевнул. – Какие сорок пять секунд?

– А нет у нас такого, – подал голос Игорь. Он стоял в проходе на одной ноге и влезал в штаны. – Глупость это. Ну, оделись за сорок пять секунд, а оружие все в оружейке под замком, и около нее сидит на трупе дневального один-единственный вражеский дивер с пестиком и ключами поигрывает. Выходи, стройся на расстрел… А у нас оружие у каждого у кровати, сам видишь. Так что двадцать минут есть, а вот потом да, потом будет разминочка… – Игорь покрутил головой. – Хотя тебе сегодня до нее дела еще нет.

Славка задумался, что ему следует испытать по этому поводу: обиду или облегчение? Обиды было все-таки больше. Если уж со всеми – то надо поскорей стать таким, как все, чего теперь… Он хотел еще спросить про собак – забыл спросить вчера! – но занялся кроватью и забыл опять…

Из умывальника он вышел последним – и буквально замер около своей кровати, потому что ощущение ленивой полусонной расхлябанности пропало. Парень лет 14–16 (тот же, что вчера проводил вечернее построение, но вчера Славка его плохо рассмотрел, побаивался приглядываться), коренастый, в мешковатой, но удивительно ловко сидевшей форме прошел между рядами не задерживаясь, ведя взглядом по лицам мальчишек, застывших у кроватей, по их форме, по самим кроватям. Негромко – однако голос был слышен по всему помещению – скомандовал:

– На разминку.

Больше он ничего не добавил, но все бросились к выходу бегом – и как-то молниеносно, без суеты и толкотни, в него просочились, словно струйка воды. Только что были тут, раз – и уже в коридоре. Следом двинулся и старший мальчишка. По Славке, растерянно стоящему у кровати, кадет провел – именно провел, не фигурально, а с каким-то нажимом – безразличным, до странности сонным взглядом. И вышел вслед за подопечными.

Славке вдруг стало… обидно. Он так и остался торчать на месте, как памятник Никчемности.

Продолжалось это недолго. Славка успел только вздохнуть и расслабить одно колено, когда парень вернулся. У Славки стало жидко в животе – в спальнике был он один, и кадет направился, конечно, именно к нему.

Но ничего особо страшного не произошло. Старший мальчишка опять смерил Славку взглядом и бросил:

– Лесь.

– Куда лезть? – удивился и даже немного испугался, оглядываясь по сторонам, Славка. Кадет неожиданно весело улыбнулся, но только на секунду.

– Никуда пока. Я – Лесь. Прозвище такое. И позывной. Так и называй.

– Хорошо… так и буду звать, – послушно кивнул Славка.

Лесь хмыкнул:

– Звать меня – ты еще не дорос. А называть – можешь… Ты Славка Аристов?

Мальчишка кивнул, быстро поправился:

– То есть да. То есть это… так точно.

– Угу. – Лесь кивнул и ошеломил Славку вопросом: – Куришь?

– Н-н-нет… – Славка с испугом и удивлением отрицательно помотал головой.

– Угу, – повторил Лесь. Задумался и сообщил: – Я тоже бросаю. То, что сигареты нигде не продаются, очень стимулирует бросать.

Славка осторожно кивнул. Он не очень понимал, чего хочет этот парень. И просто его разглядывал.

Лесь был невысокий, с короткой стрижкой темно-русых волос, спокойный и уверенный в себе. Справа на скуле под глазом и на щеке у него розовели некрасивые звездчатые шрамы, но Славка подумал, что это, конечно, получено в бою, а значит… наверное, тут такое почетно. Черный свитер с высоким воротом и нашивками на рукаве, теплые джинсы и серые тонкие бурки тоже были красивые. На широком офицерском ремне висели нож со светло-желтой матово-полупрозрачной рукоятью в мелкой насечке и небольшая коричневая кобура, из которой выглядывала черная с шоколадно-вишневой накладкой рукоятка пистолета. И смотрел он сейчас хотя и чуточку сонно, но спокойно и, пожалуй, по-доброму. Пока Славка думал, что сказать и стоит ли вообще что-то говорить, кадет продолжал грустно:

– То есть сигок у тебя нет… ладно… это как со счастьем, его всегда в жизни мало или оно не у тебя… – Он тряхнул головой. – Я сегодня с тобой буду заниматься. Верней, тобой.

Славка откровенно облегченно перевел дух. Лесь его обогнул, осмотрел Славкину кровать и уточнил:

– Кровать заправлять ты не умеешь?

– То есть… – Славка тоже поглядел на кровать. Осторожно заметил: – Убирать? Но она же убрана.

– Это коты убирают под ковер то, что накакали, – пояснил Лесь. – Кровати – заправляют. От слова «право». Которое, в свою очередь, является сродным слову «порядок». Да и не в этом дело. Не в термине. Просто в помещении общаги, особенно в спальнике, должен быть порядок. Для психологического комфорта. Это если у тебя будет когда своя комната – там что угодно делай. А в общаге беспорядок ведет к конфликтам. Проверено и доказано. Хуже, чем оставлять беспорядок, только душ не принимать. У тебя с этим проблем нет?

– Нет… я по два раза в день привык… – сказал Славка. Он не соврал. Принимать душ и вообще бултыхаться в воде ему нравилось еще дома. А во время сидения в том жутком подвале импровизированный душ был еще и средством хоть как-то избавиться от навязчивых воспоминаний о том, что с ним делал… гад. Помылся – и стало полегче. Он и вчера был рад вечером возможности забраться под теплый «дождичек», хотя толкущиеся рядом ребята его сильно смущали.

– Вот и отлично, – кивнул Лесь. – А то некоторых пинками не загонишь… Ну-ка, давай разбери кровать и застели снова. Я покажу, как…

Процедуру пришлось повторить несколько раз, пока Лесь не остался доволен результатом. Только после этого он сообщил Славке программу – уже на ходу, в длинном коридоре:

– Сегодня до полудня я буду с тобой. Можешь спрашивать, о чем хочешь, а я буду пока тебе показывать здесь все. Смотри внимательно, запоминай и не стесняйся спрашивать. Что угодно, даже если тебе самому кажется, что вопрос глупый.

Нет, Лесь определенно понравился Славке. Поэтому он сразу осмелился спросить:

– А почему нас называют «букашками»? Кто такие «букашки»?

– Не кто, а что такое «букашки», – поправил парень. – Заготовки для кадетов. Из каждой «букашки» может получиться кадет. А если заготовка испорчена, то ее просто выбрасывают.

– Разве люди могут быть заготовками? – хмуро спросил Славка. Услышанное ему не очень понравилось.

– И заготовками, и дровами, и крепостной стеной, и отмосткой для дороги, – обстоятельно пояснил Лесь. – И вообще ничем. Как обезлички.

– А кто такие… эти обезлички? – Славка поспевал сбоку от кадета.

– Обезлички? Рабы поселка. Те, кому нельзя никакой самостоятельной работы поручить почему-то.

– Рабы-ы?! – Славка даже споткнулся.

– Не трясись, – усмехнулся кадет. – Просто никто не стал выдумывать нового названия. А на самом деле их там, конечно, не бьют, не продают, голодом не морят – просто они ничего не решают сами и никакого права голоса ни в чем не имеют. Ну и если человек там хорошо работает, старается научиться всему, ответственно к делу относится – то он из обезлички становится просто обычным гражданином. Да почти у всех так и получается. Это вроде курсов исправления мозгов.

– А шрамы у тебя откуда? – Вопрос был задан от души, и Славка сразу же пожалел об этом. Но Лесь не удивился.

– От глупости. – Он неприятно усмехнулся. – Граната разорвалась, когда я высунулся посмотреть. Хорошо, что не убило.

– А я думал, у вас шрамами гордятся… – ляпнул Славка.

Лесь засмеялся уже по-настоящему, но необидно:

– По-разному. Я не горжусь, например. Но они полезные. Я, как в зеркало посмотрю, сразу вспоминаю, что дураком быть нельзя. Никогда. Это наказуемо самой жизнью. Раньше покатило бы, сейчас – не-а. Ты, кстати, ел?

Только теперь Славка ощутил, что от голода у него ноет в желудке. При одной мысли о еде – любой! – рот наполнился слюной, и он шумно сглотнул. Кадету этого оказалось достаточно.

– То есть ты, видимо, и вчера весь день проголодал, и сегодня не завтракал, – подвел итог Лесь. – Ну, это зря. Мог бы просто сказать, что не ел. Ладно, чего теперь чирканные спички зажигать… Пошли. Я тоже не позавтракал пока.

Они поднялись по узкой длинной лестнице в коротенький коридорчик, разминулись (Лесь бесцеремонно отшвырнул Славку к стене и прижал рукой) с двумя людьми, больше напоминавшими боевые машины, даже лица закрыты масками, обшитыми кольчугой, – и оказались за высокой белой дверью с надписью: «СТОЛОВАЯ № 2».

– А сколько их всего? – Славка не уточнил, что имеет в виду, но Лесь догадался:

– Тут две. И в поселке пять. Иди на раздачу, вон к тому окну, там все знают. А я столик займу.

Столовая была большой, но пустой и довольно холодной. Только за столом в дальнем углу двое мужчин ели и одновременно тихо обсуждали какой-то листок, лежащий на столе между ними. На мальчишек они и глаз не подняли. Славка не без робости сунулся в окошко с подносом. Поднос и металлические рельсы ему хорошо знакомы – в лицее столовская раздача была устроена точно так же, только там ученики сами брали из стеклянных горок все, что хотели. А здесь две руки, обладателя которых Славка попытался, но не смог рассмотреть, быстро заставили поднос всякой всячиной и захлопнули окошко. Славка поднял довольно тяжелый груз и, осторожно ступая, поволок его к столу, за которым устроился Лесь. Вид у того опять был крайне сонный, и Славка задумался: он правда не выспался или, ну, просто характер такой? Но как он тогда воюет-то?

Завтрак был сервирован на алюминии. Алюминиевая миска, алюминиевая ложка, алюминиевая кружка. Славка в жизни не видел такой посуды, только в кино. Но и миска, и кружка были – что главное! – большими. В миске оказалась солидная порция крутой гречневой каши с подливкой из томатной пасты, сушеных овощей (вроде бы лука и морковки) и тушенки (правда, тушенки было мало, всего два не очень больших кусочка). А в кружке – чай с непривычным, но приятным травяным запахом. Рядом с кружкой лежал маленький, неожиданно яркий тюбик с надписью «джем».

А на тарелке – стеклянной, коричневатой – Славка увидел настоящий хлеб. Свежий. Славка не ел его уже… а ведь уже можно сказать «годы»! Рядом с хлебом лежала большая белая глянцевая таблетка, и Славка вопросительно поднял глаза на Леся. Тот поморщился:

– Поливитамин. Съешь обязательно, она никакая. Не противная и не сладкая. У нас с зеленью плохо, живую зелень только малышам дают, до десяти лет. И только каждый третий четный день – всем. Да сам увидишь.

– Свежая зелень? – удивился Славка, берясь за ложку.

– Конечно. Лук, чеснок, огурцы, морковь, капуста, помидоры… у нас все растет, даже фрукты, только мало пока. Тоже увидишь, мы в теплицах не работаем, но бываем часто.

– А разве вы не привозите продукты из городов?

– Привозим. Но, во-первых, склады не сразу найдешь. А во-вторых, там больше половины еды – отрава. Официально запрещено такое есть. Шоколад, например, почти весь травленый. Лапшу разную тоже нельзя и прочее разное многое… Кстати, учти на будущее: как правило, «букашки» едят у себя в общежитии, дежурные отсюда таскают туда, а обратно – посуду. И моют ее.

– А кадеты?

Лесь вдруг явно смутился и буркнул:

– Тоже. Столовая хоть и большая и не одна, но народу тоже немало, это сейчас тут пусто, потому что не время… Вот мы и едим не здесь, чтобы не путаться под ногами. Эй, не ухмыляйся! – но в голосе Леся не было настоящей сердитости, и Славка почувствовал, что этот кадет ему все больше и больше нравится. Он понизил голос и спросил, берясь за ложку:

– А те двое дядек… они витязи? – Что витязи тут главные, он уже уяснил.

– Нет. – Лесь покачал головой, тоже нацелившись на кашу. – Чистые спецы.

– Это значит… – Славка помедлил, ему очень хотелось есть, каша пахла просто одуряюще, но любопытство жгло, да и было вполне практическим, – ну… они не такие главные, как витязи?

– Поедим – и я тебе все объясню, – отрезал Лесь. – Вздумаешь еще хоть раз за едой рот разинуть – схлопочешь в лоб, – и погрузил ложку в кашу…

Базовый комплекс зданий бывшей воинской части оказался большим. И очень людным… или, может, Славке так показалось, потому что он отвык от хоть какого-то числа людей. Лесю же, видимо, это было привычно, потому что он на ходу рассказывал мальчишке об устройстве общества вокруг:

– Начнем снизу. С детей. До десяти лет они дети и дети. Живут в поселке с родителями, родными, кому повезло, или приемными. Работают, где могут, в школу ходят. В десять лет можно стать «букашкой» – или конкурс выдержать, или если кому-то из витязей приглянешься. Витязи у нас, конечно, главные, они командуют бойцами, дружинниками. В витязи попадают лучшие кадеты, остальные становятся дружиниками. Но они главные не сами по себе, а все вместе – это Круг. Есть еще Большой Круг – это и витязи, и главы проектов, вот эти самые спецы… правда, иногда витязь бывает и спецом. Поселком управляет поселковый Совет, он разные внутренние вопросы граждан решает, но подчиняется Большому Кругу, если что. В поселке живут граждане. Вообще без них весь поселок был бы… да не, его бы просто не было. Они работают, поселок защищают, если приходится, Совет свой выбирают и так далее…

– Защищают? У них оружие есть? У всех? – Славка выпалил целую серию вопросов.

– Ты что, дурачок? – необидно, потому что без издевки, искренне удивился Лесь. Наставительно пояснил: – Оружия нет только у обезличек или у совсем малышей. Даже у женщин есть оружие, хотя они ни в Совете участвовать, ни выбирать его, ни вообще как-то во власть пойти не могут. И в школах с мальчишками им тоже запрещено работать.

Славка подумал, что почти все учителя, которых он знал, были женщинами. Мужчиной был только гад. И что это странно – как это женщины не могут работать учителями с мальчишками, а как же… и тут его осенило:

– А девчонки учатся отдельно, что ли?!

– Конечно, – кивнул Лесь. – Как можно вместе и одинаково воспитывать и учить котенка и щенка? Какое животное получится, вот ты мне скажи?

Славка честно задумался. И честно признался:

– Не знаю. Никакое, наверное.

– Вот именно, – заключил Лесь.

– Но люди же – они не котята и не щенки? – прищурился Славка.

– Конечно, нет, – неожиданно согласился Лесь. И продолжал: – У них меньше инстинктов… ну, это типа платы за разум… и их нужно воспитывать еще строже и ясней.

– А ты тоже хочешь стать витязем? – Славка хотел свернуть в коридор, в конце которого лязгала сталь и плясали отблески живого огня, но Лесь его удержал:

– Стой, туда можно только кадетам и витязям. Там Огонь… – Он сказал это как-то… с большой буквы. Торжественно и как о живом существе. Славка побоялся спросить, что и как, а Лесь продолжал: – Я раньше хотел стать летчиком. Или фээсбэшником, как папа. Летчиком не получится, наверное, теперь – погода нелетная. – Вид у Леся был серьезный, и Славка, внимательно слушавший, не смог понять, шутит он или всерьез, – а фээсбэ нету. Придется витязем, как думаешь?

– А твой… – Славка не стал говорить дальше, но Лесь понял:

– Жив. Он сейчас в Великом Новгороде. А мама и сестренки… младшие… они – тут. Ты что, Славка?

Что? Славка с трудом удерживался от слез. С трудом. Еще немного… и сейчас… и не помогает спасительная мысль, что «я только вчера родился и ничего не было раньше…». Если начнется, то уже не остановить…

– Иди сюда. – Лесь усадил его на диванчик в каком-то закутке – очень мирный такой, довоенный диванчик. Сел рядом. – Плакать будешь? Я не скажу никому.

– Я… – Славка сунул руки под мышки. Помотал головой: – Не. Не буду. Просто…

– Завидно и обидно, что у меня все живы? – понимающе спросил Лесь. Славка честно кивнул. Сил хватало только на то, чтобы не зареветь, на благородный обман сил не было… – Понимаю я все. Ну вот такая случайность случилась. А теперь все от нас зависит.

– Что? – с трудом выговорил Славка. – Чтобы маму вернуть? Она умерла. Не верну я ее. Даже если в узел завяжусь… – Он тоскливо вздохнул и стукнулся, уронив руки, затылком о стенку. Зажмурился.

– Других мам спасти, – серьезно ответил Лесь. – Научиться воевать и сделать так, чтобы у других ребят их не убивали. Это и будет честно. А если ты хочешь, чтобы всем было плохо, раз тебе плохо, то тебе лучше уйти к бандитам.

– Людей есть? – вяло усмехнулся Славка.

– Лучше людей есть, чем жить среди них и втихую ненавидеть, Славка. Вот такая история… – Лесь встал, заставил подняться и Славку и вдруг спросил: – Хочешь по выходным к нам приходить? Мама будет рада. Правда.

Славка посмотрел на него удивленно. И благодарно. Помолчал, покачал головой отрицательно:

– Не надо. Ты не думай, я тебе очень…

– Ясно, – грубовато оборвал Лесь. Но грубость была незлой – так кончают разговор, чтобы не наговорить лишних сентиментальностей. – Пошли тогда дальше. Но так, на всякий случай запомни: я предложил, предложение в силе всегда.

– Ага. – Славка кивнул и тут же спросил: – Слушай, а если витязь придет в поселок и скажет… ну… – он немного покраснел, – скажет: «Я хочу вот эту женщину!» Что тогда?

– Если она не замужем и согласится – то пожалуйста, – ответил Лесь.

– А если она не согласна, а он ее… ну… как бы… – Славка замялся.

– Изнасилует? – буднично закончил Лесь.

– Ну… д… да.

– Наверное, его убьют сами поселковые. А если не смогут – то казнит Круг. Только я про что-то подобное никогда не слышал. Ни у нас, нигде.

– А если витязи хотят забрать мальчишку сюда, а родители против? – Славка проводил взглядом женщину, которая несла запеленутого грудного ребенка – с очень целеустремленным видом, надо сказать, как у себя дома.

– Против – значит, против. – Лесь пожал плечами. – Ребенок же им принадлежит.

– Принадлежит? – не понял Славка и уточнил: – Как вещь, что ли?

– Ну… да, – кивнул Лесь. – Почти как вещь. Ребенка из семьи можно забрать силой, только если родители изменники Родины или если доказано, что они его либерально воспитывают или издеваются, мучают, там, ради своего удовольствия… Но я и про такое давно не слышал. Даже с обезличками их детей почти всегда оставляют. Ты просто сам подумай – ребенок ведь не может быть ничей. Он или родителей – или чей-то еще. А чей? Или сам по себе?

На этот вопрос Славка не смог ответить. Но совершенно точно он не хотел бы оказаться «сам по себе». И никому бы такого не пожелал. Лесь продолжал:

– Это раньше такое делали специально – чтобы детей с родителями ссорить. Ну, внушали им, что они вроде бы «сами по себе самостоятельные люди». А на самом-то деле и тогда за всеми детьми постоянно был контроль, только не родительский, а – государства. Я это дело на себе испытал… – Лесь опять неприятно усмехнулся[7].

– Но ведь любое государство людей контролирует, – осмелился заметить Славка.

Лесь кивнул:

– Ага, кто спорит? Но зачем тогда, во-первых, врать про свободу? Она какая получалась свобода – на родителей чихать ты можешь, а на какого-нибудь гада-чиновника попробуй чихни, даже если он тебя силой из дома тащит. Что родители говорят – ты можешь не слушать, а что какой-нибудь чмошник с корочкой твердит – слушать будь обязан. А во-вторых… Славка, у нас если и считать, что есть государство – то оно хорошее. Не потому, что мы так говорим, а просто так на самом деле и есть. И на самом деле оно людей очень мало контролирует. Защищает и организовывает. Но не контролирует. Если человека везде контролируют, то значит, ему не верят или он раб. Или и то и другое. Вот так.

Славка внимательно слушал и машинально кивал. Картинка выстраивалась логичная и понятная, хотя и жесткая. Он честно пытался найти в уме альтернативу, но ничего не получалось.

– А кто все-таки самый главный? – уточнил он. – Ну… президент или там… царь, я не знаю…

– Самый главный? – Они шли полутемным коридором, где то ли проводили ремонт, то ли устроили склад. – Романов Николай Федорович – это наш вождь. Я, правда, пока его не видел ни разу, он живет на Дальнем Востоке. Радиосвязь иногда бывает, но очень плохая. А так, говорят, там настоящая страна, не как у нас – отдельные поселки, а даже поезда и автобусы ходят. И снега меньше, и мороз не такой сильный. Это он создал РА – ну, Русскую Армию, витязей. И еще говорят, он скоро сюда приедет. Собирается. Ну, я так слышал, что приедет, – уточнил наконец Лесь ситуацию. – Объединяться плотно, договариваться… А то, видишь, мы ведь только отбиваемся…

– А с кем вообще мы воюем? – Славка почесал нос. – Мы когда с… когда я сюда шел, то вообще людей не видел… А тут говорят все время – «бандиты, бандиты»… – Славка с трудом сдержал дрожь в голосе и теле, – людоеды какие-то…

– Это тебе повезло, – серьезно ответил Лесь. – Потому что в больших городах давно пусто почти, там и нет никого. Кто выжил – тех или мы нашли, или они сами до нас добрались. А вот южней и в небольших городках – полно всякой сволочи. Все больше – людоеды. Сумасшедшие, как звери. Но с оружием. Есть и просто бандиты, с этими иногда даже договориться получается, люди же от разного банды сколачивают, не всегда со зла. Но их не очень много.

– А таких поселков, как ваш… то есть наш, – много?

– Двадцать три я точно знаю. Может, и больше. Но двадцать три – точно есть. Три месяца назад Совет РА в Великом Новгороде собирался, точно считали. В главном зале карта висит, сейчас посмотришь, мы там пойдем, и это не тайна никакая. Наоборот – праздник, когда новый поселок присоединяется… Говорят, есть еще Казачий Круг в Предкавказье. Но наши там пока не были, и оттуда к нам никто не добирался. И еще вроде бы на западе, за полесскими болотами и Пущей, есть Баварский Орден. Он не наш, немецкий, но тоже вроде нас – за порядок и справедливость. Но это тоже только слухи почти… вот сюда.

За дверью, которую открыл Лесь, оказался большой круглый зал с высоким потолком. Ярко освещенный – неожиданно ярко и особенно ярко после коридора, откуда они вышли, Славка даже зажмурился на секунду. В зале было пусто, отчего он казался каким-то особенно строгим и немного диковатым. Пять дверей в стенах казались незаметными и небольшими. Со стен свисали черно-желто-белые полотнища, весь потолок занимал герб – уже знакомый всадник, убивающий чудище. По стенам между знаменами были видны гербы, как рыцарские, но зачастую с очень современными рисунками – много, около сотни. А над выходом наружу (вот тут как раз – очень заметные и большие стеклянные двери) Славка увидел карту.

Это была большущая карта Европейской России, раскрашенная в разные цвета.

– Вот, смотри, – тихо сказал Лесь, чуть подталкивая Славку в плечо. – Красная штриховка – зоны смертельной радиации. Голубая – зоны каких-то экологических бедствий, где опасно появляться. Серая – места, про которые нам ничего не известно… пока. Черно-желто-белые флажки – это наши поселки, а такая штриховка – зоны, которые мы контролируем. Черно-красные флажки – известные нам банды, штриховка такая – их районы, а если на флажке еще и белая кость – это людоеды.

Славка был потрясен открывшейся ему жуткой наглядностью. Задрав голову и приоткрыв рот, он не сводил глаз со стены. Треть всей карты была заштрихована красным. Примерно десятая часть – голубым, местами эти цвета накладывались. Голубая линия шла вдоль Волги, голубой была Москва с окрестностями… Треть – закрывалась серой штриховкой. Территория многочисленных банд была немногим меньше, чем территория Русской Армии. И почти все черно-красные флажки были «с косточками». И серого было очень-очень много. Лишь в центре Европейской России черно-желто-белая штриховка сливалась в почти сплошной фон на довольно большом участке.

– Гляди веселей! – Кажется, Лесь почувствовал испуг Славки, снова толкнул его в плечо и подмигнул. – Когда карту повесили – все ой как хуже было.

– Правда? – с надеждой спросил Славка.

Лесь серьезно ответил:

– Слово чести. С каждой неделей положение улучшается. Даже радиация отползает потихоньку. Мы же постоянно обстановку отслеживаем.

– А гербы чьи? – Славка покрутил головой.

– Витязей. И из нашего поселка, и вообще… – Лесь с гордостью указал на один из гербов: – Вон отцовский.

Славка посмотрел. На красном щите… почти треугольном, но с выпуклыми как бы… ну… боками был нарисован старый пистолет «ПМ», черный, на фоне белого кулака, ниже – надпись: «Я такой, какой уж есть. Ясно всем?»

– Погоди, так это, выходит, и твой герб тоже?! – Славка уставился на Леся.

Тот отрицательно покачал головой:

– Не. Если я стану витязем – то да. Будет и мой. Вообще-то если правда, то его я придумал для отца. – В голосе Леся прозвучала откровенная гордость, но он тут же кашлянул и строго сказал: – Пойдем за оружием. Хватит, еще насмотришься.

Славка послушно пошел к двери, на которую указал Лесь. И неожиданно подумал удивленно: если он сейчас «букашка» и сможет стать кадетом, а потом получится стать витязем… Тогда у него тоже будет свой герб?!

Он не смог отказать себе в абсолютно детском удовольствии начать его тут же придумывать – со вкусом и тщательно…

За еще одним – чистым, коротким и совершенно безликим – коридорчиком находился большой спортзал. Как и все подобные помещения, он казался наполненным шумом и гулом, хотя людей в нем было немного и все они скопились в одном конце. Человек десять мальчишек – Славкиного возраста, но незнакомых, не из одного с ним спальника – стояли полукругом возле парня, явного кадета. Он держал в руке – поднятой и вытянутой – перед доской в рост и ширину человека кусок кожи примерно с ладонь. Славка не сразу понял, что там происходит, – а потом сообразил. Кадет отпускал кусок, и очередной мальчишка метал в падающую кожу нож. Как раз когда Славка и Лесь подошли ближе, у очередного мальчишки, круглолицего веснушчатого крепыша, получилось пришпилить мишень к доске.

– Молодец, – похвалил его кадет, высокий светловолосый парень. Веснушчатый гордо улыбнулся. Кадет кивнул Лесю, как старому знакомому. Про Славку даже ничего не спросил, только сказал: – Лесь, потренируй их. Я сейчас твоему все дам.

Лесь ответил также кивком. Славке стало неуютно – мальчишки перестали галдеть и рассматривали новичка пристально и внимательно. Такие взгляды в упор были, похоже, здесь обычным делом и ничего плохого не значили, но Славка привык к другому положению вещей. И вздрогнул, когда кадет подтолкнул его в спину:

– Пойдем, что ты?..

Дверь в оружейную комнату находилась в дальнем конце спортзала – двойная, первая вроде бы обычная, но на самом деле стальная, а за нею – еще и решетка с кодовым замком. И за собой и Славкой кадет обе двери тщательно закрыл.

Горела одна лампочка – без плафона, очень яркая. Помещение перегораживал широкий прилавок, вдоль стен тянулись стеллажи с оружием и ряды ящиков. Славка вертел головой; ему по-прежнему не очень верилось, что сейчас ему дадут настоящее оружие. Кадет между тем позвонил по телефону и сказал какие-то непонятные слова и цифры, потом назвал Славкины имя, фамилию и отчество, положил трубку и уставился на стоящего у прилавка мальчишку. Опять эта манера – глядеть прямо и почти не мигая… Славка поежился.

– Ты раньше никогда никакого оружия в руках не держал. – Это был не вопрос. Утверждение. Не презрительное, но обидное.

– Нет. – Славка ощутил неловкость и даже стыд.

– Ясно… – Кадет кивнул. – Ну ты вроде не конченый хлюпик… Тогда вот иди сюда. Это «калашников». «АК-105», новый совсем. Он легкий и короткий. Ну, достаточно легкий и короткий. Держи. Твое теперь.

Автомат Славке понравился. Он был какой-то удобный и приятный на вид. И правда не очень тяжелый, килограмма три, наверное. Но кадет его отобрал и, приказав «смотреть во все глаза», разобрал и собрал. После чего положил на прилавок и кивнул Славке:

– Ну-ка – теперь ты… – и заговорил снова, только когда Славка, пыхтя от напряжения, поставил обратно флажок предохранителя – он в точности повторил все движения кадета. – Гм… а пальцы у тебя сильные. – В голосе кадета было удивление. – Обычно новички мучаются, ничего толком нажать не могут. Привыкли одни кнопки толкать… Только пенал забыл. – И он ловко, как фокусник, вставил в приклад скругленную на торцах трубочку.

Славка от удовольствия покраснел. Спросил неуверенно:

– Я его могу забрать… взять?

– Можешь, конечно… но это не все. – Кадет повернул оружие, ткнул пальцем. – Вот номер – 789023578. Выучишь его наизусть. Автомат теперь на самом деле твой, и только твой, больше ничей… – Он повернулся к стеллажу, достал оттуда коротконосый пистолет, не глядя, цапнул кобуру – новенькую, гладкую. – Вот пистолет Макарова, или «макар», вот тоже номер – 2148902. Тоже заучи назубок. Вот его научись сам разбирать-собирать, можешь его воспринимать как конструктор на сообразительность… И учти, что за потерю оружия вне боя – расстрел. За потерю оружия в бою… разбирательство обстоятельств. И тоже может быть расстрел.

– В бою?! – удивился Славка.

– Ну, имеется в виду – если ты отдал оружие врагу или бросил его и не смог вернуть.

– А для спасения собственной жизни? – спросил Славка серьезно. Это было важно знать. И получил спокойный ответ:

– А что, твоя жизнь такая дикая ценность?.. Вот масленка, держи. Учти, уже с маслом. Оружие чистят каждый день, а после любой стрельбы при первой возможности – два раза. Правда, – кадет усмехнулся, – возможность не всегда есть, и оно стреляет и нечищеное. Наше производство, русское… но все равно! – Он строго свел брови и поднял палец. – Так… теперь нож. «Полевка» тебе пока не положена… да и мне тоже. Мы не витязи. Пока. Держи вот это. Это финка, «Смерш-4», хорошая штука. Вот часы. – Часы были металлические, на кожаном, прочном даже на вид ремешке, с несколькими дисками, серьезные такие… – А это вот лазермана.

– Чего? – Славка, рассматривавший часы, вздрогнул и удивленно посмотрел на какую-то непонятную вороненую коробочку.

– Того. Там много чего интересного, потом разберешься.

– Рация, что ли? – Славке было интересно.

– Балда, зачем тебе рация? – фыркнул кадет. – Радиосвязь почти не пашет! Инструмент это такой для разных мелких работ, карманная мастерская почти… Я говорю, потом разберешься сам… Да! Финка неточеная, учти. Заточишь и доведешь сам, спросишь – как, научат. До тестовой готовности – чтобы резала на весу лист бумаги… – Славка не удержался, осторожно вынул из коричневых узких ножен утопленный в них почти на всю рукоять простенький нож с не очень длинным прямым лезвием – без пилы, вырезов, изгибов. Скучный какой-то. Кадет не мешал, глядел чуть насмешливо. Потом выложил на прилавок какой-то жилет. – Вот «лифчик»…

– Какой… лифчик?! – Мальчишка аж дернулся и от неожиданности вогнал финку обратно.

Глаза кадета стали изумленными:

– Ой, еп… перный сарай. Ты где рос? Ну… жилет. Жилет для разного снаряжения. Его лифчиком называют.

– Дебильное название… – проворчал Славка, успокаиваясь.

– Гм… – Кадет задумался. – Ну… Может, и так. Ну, разгрузка. Эржэ. Как хочешь. Короче, вот. «Пионер». Старая, но простая и надежная. Тут ремни, потом по тебе подгоним. Его можно как угодно носить, хоть на голое тело, хоть на бушлат с подстежкой, только размеры ремней меняй… Смотри-смотри, что ты взглядом разрешения просишь? Это твое теперь все… И запомни. Вот тут у тебя всегда все должно быть по списку. Восемь магазинов снаряженных вот в этих карманах, девятый и десятый – на автомате бутербродом… потом увидишь! Вот тут – три гранаты, какие есть, пока держи вот эти, «РГД-5», но – без запалов, запалы ввинчиваются только по команде или перед рейдом. Вот запалы, их – сюда… За баловство с запалами – прилюдная порка, запомни. Вот тут – перевязочный пакет. Вот в эти петли вставляется ремень. Вот в этих карманах можно носить всякое-разное, что нужно или что прикажут…

– А тут вот тоже карман… тут что-то… пластинка какая-то… – Славка, скривясь от напряжения, пошарил пальцами в узкой щели.

– Это кевларовый пакет, – пояснил кадет. – Он – как бронежилет маленький, грудь защищает, солнечное сплетение и низ живота. Настоящих бронежилетов мы почти не носим… А вот патроны. Вот эти пачки – автоматные, вот эта – к пистолету. Не будь дураком и не застрелись случайно…

А Славка вспомнил, как ночью его утешал тот мужчина, Северин, и каким безразличным он стал утром. Может быть так, что и этот парень уже завтра будет смотреть на него, Славку, как на пустое место. Даже наверняка – так и будет завтра. Поэтому надо, наверное, пользоваться моментом… У Леся спрашивать это было почему-то стыдно.

– А это трудно, быть, ну, этим… «букашкой»? – решился Славка.

Глаза кадета стали удивленными. Он потер губу пальцем и пояснил:

– Очень трудно. Но ты понимаешь, сейчас жизнь и вообще нелегкая. И кадетом быть трудно, и простым гражданином… а витязем – трудней всего… – Он внимательно посмотрел на Славку и неожиданно мягко продолжал: – Ты вот что. Послушай. Я вижу, что ты – как там раньше говорили? – ботан. – Славка даже писком не возразил, только опустил голову. – Но это не диагноз и не приговор, понял? Ботан – это тут. – Он ткнул Славку в лоб, несильно, но точно. – А все, что тут, можно менять. И нужно менять, если это мешает нормально жить. Во-первых, помни – тебе уже говорили наверняка, – что ты в любой момент можешь из «букашек» уйти. – Славка помотал головой – молча, решительно-отрицательно. – Да ты не спеши, ты пока не знаешь ничего… Во-вторых, еще вот что. Выбрось из головы все, чему тебя мама учила насчет взаимоотношений между людьми.

– Я… – Славка ощетинился, он сам от себя не ожидал такого. Сжал кулаки и подался вперед: – Не смей про маму!

– Ты слушай, – покачал головой кадет. – Я ее не ругал, твою маму. И не предлагал ее тебе разлюбить или забыть. Просто… просто я же все вижу. И еще на меня посмотри. Если бы я попытался жить так, как меня учила мама, – ну, что драка не метод, что с каждым можно договориться, что примерные мальчики не решают проблемы кулаками, – ни меня, ни мамы моей сейчас не было бы в живых.

– А… она у тебя жива? – прошептал Славка.

– Жива. В поселке живет. И жива она потому, что я – со страху, честно скажу, – разом нарушил все ее заповеди, установки и принципы. Раньше на секунду, чем нас схватили. И я поэтому жив. И она жива. И еще несколько человек тоже живы поэтому, хотя напрямую это и не связано. Понял?

Славка слушал внимательно. И вдруг вспомнил подвал, сопение… того существа и свои слезы и крики. А ведь – ему врезалось в память – там рядом была стойка с топорами. Он их хорошо помнил – на оранжевых пластиковых рукоятях, с черными, в масле, полотнами. Если бы он вырвался, взял и ударил… даже не ударил, просто схватил бы, пригрозил… ведь он мог сделать это! Мог!!! Но он только кричал, просил и плакал. Потому что мама… мама на самом деле всегда говорила, что драться, тем более со взрослым, – нельзя. Что всегда можно… ну, вот как этот парень сказал. А если какие-то неприятности и оскорбления – можно и потерпеть.

Вот он и терпел. И боль, и еще хуже – унижение, к которому не получалось привыкнуть. И теперь он, Славка, будет жить всю жизнь с памятью о тех жутких долгих месяцах в подвале. И о своей покорности, замешенной на цепенящем, обессиливающем ужасе. Хотя тот гад не был никаким силачом… с ним можно было справиться! Можно, чего себя обманывать…

– Я понял, – кивнул Славка. Он и правда – понял… – А ты был «букашкой»?

– Нет, не был. Тогда еще ничего этого не было. А когда мы сюда добрались, то меня просто смешно было бы записывать в такие. Я в душ-то мыться пришел голяком и – с карабином, даже не сразу сообразил, что с ним иду. У меня тогда был «СКС», верней, охотничий вариант. Сейчас он дома, в поселке. У мамы на балансе. – Он ухмыльнулся.

Но Славку не очень интересовал сейчас «СКС». Он спросил снова – нетерпеливо, словно это было очень важно:

– А ты тоже был… ботаном? Ну… в том мире?

– Угу, – кивнул кадет. – Без отца рос, мама надо мной тряслась… учись-учись-учись, вот тебе кружки, вот тебе комп, а на улицу не суйся, там плохие дети и дяди… И знаешь, Аристов, я вот сейчас – именно сейчас ее и люблю по-настоящему, маму. До этого я ее любил, конечно… но как-то так. Как предмет мебели. Понимаешь, тот мир… его жалко, конечно. Просто потому, что там не было столько ужаса… Но он все равно был неправильный. Криво построенный. Не упасть он не мог, вопрос был только – когда завалится и скольких задавит. Вот и… – кадет вздохнул, – упал. И задавил…

– А вдруг моя мама… жива? – Славка спросил это и затаил дыхание, глядя прямо в глаза кадета требовательным взглядом.

Тот пожал плечами и ответил сочувственно:

– Ну ты что от меня ответа ждешь-то? Я не знаю. По закону вероятности – нет. А по жизни – всякое бывает. Знаешь, нам как-то раз на занятиях такую занятную штуку рассказали. Вот представь, начинается война. Две армии – пять миллионов, ну, пусть три. Восемь миллионов человек. Ну и вот как ты вообще думаешь, какая у каждого из них вероятность, что самым первым на этой войне убьют именно его? А?

Славка честно задумался, представляя это себе. Улыбнулся вдруг:

– Очень маленькая…

– Ну да. В принципе под метеорит попасть – вероятность больше. Но ты сам подумай еще – а ведь он все равно есть. Этот, который первый. Для него одна восьмимиллионная и выпала как раз… – Славка озадаченно потер переносицу, а кадет закончил: – Может, и тут так, у тебя, только не с минусом, а с плюсом. Не знаю, короче…

Лесь ничего не помогал нести, хотя помог распределить оружие и снаряжение так, чтобы Славка мог передвигаться нормально. Несмотря на все эти замечательные вещи, обладателем которых он стал, героем Славка перестал себя чувствовать уже через десять шагов – все стукало, брякало, цеплялось, норовило выпасть и было тяжелым. Лесь же между тем, казалось, не замечал мучений идущего рядом мальчишки – он продолжал говорить как ни в чем не бывало:

– Жетон тебе потом закажем, я сам схожу, утром уже будет готов. А татуировку сделаем сейчас. Пока только личный номер и группу крови.

– Татуировку? – Славка поежился. – Зачем?

– А затем, дурачина. А если тебя принесут раненого и в бессознанке, да и перельют не ту кровь, например? Все, капец котенку. Или если от тебя вообще одна дохлая тушка останется, да еще без башки или там фрагментами – хочешь, чтобы тебя безымянного сожгли?

– Сожгли? – не понял Славка. – Почему сожгли? Где?

– Ну да, сожгли, чего ты дергаешься? – удивился Лесь. – А, да… ты же не знаешь ничего про это пока… Сожгли на площадке. У нас мертвых сжигают в специальном таком месте… мы в земле не хороним никого.

Славка задумался и неожиданно пришел к выводу, что это ему самому нравится больше, чем быть зарытым в землю, да еще и промерзшую. Конечно, после смерти все равно… но как-то не все равно. А вот мысль о татуировке покусывала.

– А у тебя есть? – решился он спросить.

– Что? – Лесь покосился на него.

– Татуировка?

– А, ты про это… Есть. Но у меня не только номер и группа крови, но уже и остальные данные. Только без «витька».

– А?

– Ну, без буквы «В». Стану витязем – «К» в «В» переделают, и все… Да не бойся ты, это терпимо. Так, жжет немного и потом зудит сильно дня два.

– Я и не боюсь. – Славка покраснел и сам это почувствовал.

Лесь больше про это ничего не сказал, а продолжил:

– Сейчас зайдем в библиотеку, все получишь, что надо, и пойдем татуироваться. О, вот сюда… Ты, кстати, запоминай, запоминай, где тут что расположено!..

Библиотека оказалась самая обычная. Тут был даже компьютер, и за ним работала пожилая женщина, поднявшая голову на беспорядочный, но неожиданно мелодичный звонок пружинного колокольчика над дверью.

– Мария Борисовна, это Славка Аристов, новенький, – представил Славку Лесь.

Женщина кивнула, поднявшись, и со словами «у меня все готово» выложила на стол сбоку от входа к шкафам солидную стопку. Потом поверх нее легла карточка и толстенькая ручка:

– Это твоя карточка. Там уже все записано, распишись, пожалуйста, отдельно за каждую книгу. И обращайся с ними аккуратно! – это было сказано абсолютно командным тоном.

Славка кивнул. Женщина была слишком сухой и деловитой, она ему не понравилась. Но, перекладывая учебники и расписываясь, он отвлекся от мыслей об этом. Учебники почти все незнакомые. Некоторые – за более старшие классы. А вместо некоторых – просто самодельные принтерные брошюрки с непритязательными надписями и простенькими рисунками на мягких обложках. «История, государство и право» – про такой предмет Славка опять же не слышал никогда. «Русская литература», «Военное дело»… Разговорный английский – наверху обложки Славка увидел надпись карандашом и не почерком библиотекарши: АРИСТОВУ. На других учебниках такого не было…

И еще был дневник. Тоже очень простой, явно такая же самоделка. За него тоже требовалось расписаться. Держа в пальцах ручку, Славка спросил, стараясь, чтобы просьба была спокойной, незаискивающей:

– А у вас нет чего-нибудь просто почитать?

– Конкретней. – Хорошо было уже то, что просьба не вызвала у библиотекарши удивления, а у стоящего рядом Леся – протеста.

– На ваш выбор, – ответил Славка, выдерживая тон.

Библиотекарша смерила Славку ничего не выражающим взглядом, нагнулась чуть – и выложила перед мальчишкой довольно потрепанную книжку, на обложке которой молодой парень с хмурым лицом вытягивал из ножен меч.

Это был «Мечеслав» какого-то Льва Прозорова…

…Рука жутко чесалась и ныла под плотной повязкой. Сейчас было, пожалуй, даже неприятней, чем когда делали татуировку – тогда было даже не очень больно… Спальник оказался пуст. Сидя в полном одиночестве на кровати, Славка рассматривал дневник.

Он сильно отличался от привычного. Хотя бы тем, что в привычном не было граф типа «Рекомендации», «Наказания», «Боевые выходы» и еще много чего интересного. Это был не учебный, не школьный дневник… а дневник всей будущей жизни Славки, так как-то. Кроме того, в самом начале дневника обнаружился вложенный небольшой листок, на котором тем же почерком, что и на обложке, был написан целый ряд… предметами это Славка не назвал бы, многие из них к школе вообще не имели отношения… скажем так – занятий. Ниже было написано: «Не позднее завтрашнего утра выбрать два пункта и доложить о выборе кадету Ильину (Лесю)».

Славка, держа листок обеими руками, лег на спину, удобней устроил голову на жестковатой подушке и глубоко задумался над листком. Через какое-то время отложил его на тумбочку и взял книгу. Еще раз прочел название – и медленно открыл ее на первой странице.

Глава 6Свет в пурге

Далек наш дом, только смерть близка,

Но есть слово «честь», и голос юнца,

Как в школе, летит над рядами полка:

«Играть, играть, играть до конца!»

Генри Ньюболт. Vitaї lampada

Косой снег. Это день – но полутьма и вечный ветер. Ровный ряд из трех десятков мальчишек 8–12 лет, одетых в легкие водолазки, штаны и бурки, за плечами автоматы, напротив такого же ровного ряда соломенных чучел на вмороженных в плотный ледяной сугроб кольях. Северин – воротник бушлата поднят, голова не покрыта – за строем ходит, как большой зверь на мягких лапах.

– Смерти бояться не надо. – Голос Северина ровен и бездушен. – Это одномоментное событие – и потом вы о нем даже не вспомните.

– Ха! – Под синхронно выброшенными кулаками мальчишек воздух пел, чучела тряслись и раскачивались.

– Еще!

– Ха!

– Бей!

– Ха!

– Убей!

– Ха!

– Убей!!

– Ха!!!

С треском ломается первый кол. Чучело падает – разбитое, забрызганное кровью с костяшек, как своей. Славка, тяжело дыша, стоит над ним – широко расставив ноги, с сумасшедшими глазами, белые ноздри раздуты, на губах – хлопья пены.

– Добей!

– Ха! – Каблук высокого ботинка разминает голову чучела.

Пощечина.

– Почему ждал команды, щенок?! Лечь! Ползком по кругу! Вперед!..

…Тах, тах, тах – пули взрывают снежный кисель возле локтей, возле каблуков, у головы. Мальчишка ползет. Перед глазами в землю втыкается нож – не «полевка» витязя, но действительно хороший финский нож, «Смерш-4». Славкин нож.

– А ну! Убей меня! Попробуй меня убить – и пойдешь отдыхать! Ну, давай, щенок! Давай, щенок! Давай!

С хриплым рычанием Славка бросается – с отжима, непредставимо быстро для обычного человека. Пинок в живот швыряет его обратно в размешанную снеговую жижу.

– Медленно, плохо, очень плохо – убит! – Каблук рушится на лицо, но лишь разбивает губы. – Еще раз! Быстро! Или понравилось валяться в грязи?!

Славка уже не рычит – он яростно визжит, но бросается не совсем вперед, чуть в сторону, и начинается быстрый страшный танец…

Мальчишка с вывернутой рукой сгибается к ногам Северина – нож лежит в снегу.

– Проси, чтобы отпустил!

Рука уходит совсем непредставимо – через затылок почти на лоб, связки хрустят. Перед глазами алый туман, уже даже не боль, а что-то неясное и страшное.

– Проси! Ну?!

Вместо просьбы о пощаде Славка вслепую вцепляется зубами в бедро Северина – через ткань теплых штанов, через егерское белье. И не размыкает челюстей даже от ударов по голове…

Холодный водопад сверху. Славка размыкает веки и бормочет в лицо Северина:

– Убью…

Короткая ухмылка:

– Пока не сможешь. Вставай. Ты молодец, Славка.

Мальчишка встает и ухмыляется в ответ. Северин тихо говорит, глядя ему в лицо:

– Тебе сейчас кажется, что справедливости на свете нет, что над тобой измываются бесчувственные чудовища и что ты буквально вот-вот умрешь от тоски и усталости. Может быть, тебе даже хочется пойти в тихий уголок и повеситься. Застрелиться ты пока, наверное, боишься, хотя поверь – смерть от пули в голову намного легче и быстрей, чем в петле. Но вот что, слушай: это все пройдет. А справедливость – это ты.

– Я? – коротко и серьезно спрашивает Славка. Северин чуть приподнимает верхнюю губу в ухмылке:

– Ты, ты. И чтобы ее – справедливость – возродить и поддерживать, ты должен быть умелым, хитрым, умным, сильным, безжалостным и решительным. Иначе справедливости и на самом деле не станет, потому что банды и безумцы перебьют нас… – Он обводит взглядом всех неподвижно стоящих на снеговом ледяном ветру мальчишек и повышает голос: – Мы бесчеловечны, это верно. Вернее, умеем быть бесчеловечными. Но бесчеловечность сама по себе – это наркотик. Он дает яркое пламя, массу ощущений и чувств… а потом быстро и начисто выжигает душу, и становится скучно и незачем жить. И даже бесчеловечность приедается бесчеловечному бессмысленно. Когда же наркотик применяют во время операции – он спасает жизнь. Такова же и наша бесчеловечность. У нее есть Цель. Цель, которая больше любого из людей, уцелевших на планете, настолько же, насколько мы сами больше любого из нелюдей. Кто-то скажет о нас: «Их цель выжить». Это глупость или ложь. Или глупая ложь. Цель выжить есть и у людоеда, более того – это его главная и единственная цель. Кто-то скажет о нас: «Их цель властвовать». Но и это нелепость. Власть в наших руках и без этого. Если бы мы хотели властвовать, мы бы властвовали. А мы защищаем, оберегаем, лечим, учим и принимаем в свои ряды новых, которых учим тому же. Наша Цель – новый мир. Мир без бесконечного повторения пройденного. Мир новых людей. Отборных людей из отборного материала. Что такое отборный человек?

И мальчишки откликаются – перекличкой:

– Не лгать!

– Всегда говорить «За мной!», а не «Вперед!».

– Любить Отечество больше себя!

– Знать! Уметь! Верить! Делать!

– Быть, а не казаться!

– Если делать, то невозможное!

– Помнить, что жизнь на время, честь – навечно!

– Не отступать и не сдаваться!

– Уметь больше всех, учить этому всех!

Северин кивает. И поворачивается лицом к снегу:

– За мной… бегом… марш!

* * *

– Мам! – Борька надрывается, глядя в лицо матери, стоящей посередине солнечного, хорошо знакомого коридора. Та улыбается грустно и любяще. – Мам, иди сюда! Мам, я тебя прошу, я тебя умоляю!

– Борь, я не могу, – качает головой женщина. – Ты же сам повесил эту табличку.

Борька резко оборачивается. На двери его комнаты – висит табличка «Без разрешения не входить», на ней изображен ухмыляющийся череп с перекрещенными костями.

– Мама… мамочка… – шепчет Борька. Он почему-то не может сойти с места, хотя до матери – всего пять шагов, их можно преодолеть в два прыжка. Всего два прыжка! – Мам, иди сюда…

– Я не могу, – снова печальное покачиванье головой. – Помнишь, какой был скандал у школьного психолога? Тебе было нужно, чтобы тебя уважали. Я подписала бумаги. Я не могу туда войти.

– Я сниму ее! – отчаянно кричит Борька. Бросается к двери, срывая ногти, пытается снова и снова содрать табличку с ухмыляющимся черепом (он очень гордился, что у него на двери такой прикольный рисунок…). – Мама! – оглядывается через плечо. – Мам, не уходи! Подожди! Я ее сниму! Ну же, гадина!!! – Он бьет кулаком, но табличка словно бы вросла в дверь. И череп ухмыляется приглашающе-весело. – Мамочка, родненькая, прости! – истошно кричит мальчик и снова оборачивается, чтобы не прыгнуть, а проползти эти пять шагов на коленях…

Поздно. В коридоре нет матери. Борька холодеет, узнавая этих людей. Только сейчас вместо лиц у них – просто черные ямы.

– Нам разрешение не нужно, – хихикает первая безликая фигура. И протягивает руки.

– А-а-а!!!

Борька сел на постели, дико озираясь кругом. Никто в спальнике – хотя сначала вздрогнули все – по традиции не смотрел на него, только Славка, который занимался ножом, одновременно заглядывая в лежащий на тумбочке конспект по кризисной экономике малых групп, спросил тихо:

– Сон, что ли?

– Задремал, – заставляя губы не плясать, ответил Борька и потер лицо ладонями. Славка больше ничего не спросил. – Отбой сейчас, да? – Борька глянул на часы над входом.

– Скоро… Да завтра все равно выходной. – Аристов потянулся. Он поразительно быстро влился в коллектив – прошло всего два месяца с того момента, как Борька его подколол – ушастого, с перепуганными глазами, робко стоящего около кровати. Сейчас Славка новеньким ну ничуть не выглядел, да и не был.

Ночь пройдет, наступит утро ясное —

Верю, счастье нас с тобой ждет…

Ночь пройдет, пройдет пора ненастная —

Солнце взойдет,

Солнце взойдет … —

красивый, хотя и не очень умелый мальчишеский голос разносился по казарме кадетов.

– Прекрати орать! – Славка кинул в направлении голоса скрученным ремнем. Голос оборвался.

Борька, устроившийся на соседнем табурете, поднял глаза и удивленно спросил:

– Ты чего? Хорошо же поет.

– Мне пох, – угрюмо буркнул Аристов, доводя на растянутом между кроватью и кулаком ремне лезвие финки.

– И песня хорошая, – вздохнул Борька. – Мульт такой был. «Бременские музыканты». Помнишь?

– Ничего я не помню, и ты не помнишь, – отрезал Славка, любуясь заточкой. – Выдумки все это. Приснилось. Понял?

– Да понял, понял, – отмахнулся Борька. – С тобой свяжись… Бешеный.

Славка спокойно посмотрел на друга.

– Я знаю, – сказал он обыденно. Через плечо громко сказал: – Мить, извини.

– Нервы, – усмехнулся Игорь, лежавший на своей койке. Митька Баруздин опять начал напевать про солнце, присоединив к голосу еще и гитару. – По дейчу завтра поможешь?

– Помогу. – Славка облизнул изнутри все еще припухшую губу. – Как можно таким тупым быть? Я два языка знаю, ты один выучить не можешь!

– Я маленький еще, – хныкнул Игорь.

Борька захихикал, закидывая руки за голову.

От дверей донеслось:

– Эй, хватит, Лесь сейчас сказал, чтобы приводили себя в порядок и ложились! А то он не посмотрит, что сегодня учения были, а завтра выходной, – устроит построение по всей форме!

В спальнике зашуршало и тихо загудело. Славка заторопился – ему хотелось в душ…

…Когда Аристов вышел из душа, тихонько насвистывая, вытирая короткие волосы и раздумывая, не побриться ли снова налысо, то первое, что он увидел: трое ребят (двое вышли раньше его, а Денис Марьянов, как всегда, наоборот – затормозил и еще не ходил в душ) стоят под часами и смотрят, как Лесь, встав на табуретку, прикрепляет на доску восьмую фотографию. Рядом на втором табурете сидит, держа на коленях автомат, Генка Холин. У его ног лежит снаряжение.

Кто-то весело толкнул Славку в спину, сказал:

– Ну чего ты… – и отчетливо захлебнулся воздухом.

Славка, как полупарализованный, пошел через проход спальника. Генка поднял голову и неотрывно смотрел на приближающихся товарищей – они шли медленно, молча, не осмеливаясь ускорить шаг.

Лесь спрыгнул с табурета. Тоже посмотрел на «букашек», и они остановились.

– Никитос? – спросил за спиной Славки Игорь. Славка вздрогнул. Генка кивнул – они ушли три дня назад вместе с Никитой Бычуном. Потом сказал:

– Топором убили. Нам говорили – держитесь сзади. Говорили. А он, когда дружинник упал… в общем, полез вперед – поднимать. И его прямо в затылок. Жилет-то выдержал. А шея сломалась. Если бы не он – дружинника бы убило. Аркадьев. Вы же помните, Никитос к нему всегда льнул… Он сейчас ругается. Говорит – лучше бы его. А теперь чего… теперь все… – Генка откинулся к стене, криво улыбнулся.

– А как же его мама? – тихо спросил Митька. Он обошел Славку и стоял у своей кровати. – Теть Оля как же?

– Я не был, – ответил Генка. – Ребята, убейте – я не могу. Я не пойду.

Славка слушал непонимающе. С Никитосом он не дружил так, как с Борькой или Игорем, но они все равно были товарищами. Из одной команды. Его история Славку в первый день удивила – Бычун смог вернуться к маме из детдома как раз потому, что началась война. И его маму он видел много раз, она тихая, ласковая, хозяйственная…

«Лучше бы меня, – вдруг отчетливо и честно подумал Славка. – Нет, правда – лучше бы меня. А это же… как же так?!»

– А что этот? – спросил Игорь. – Кто его убил…

– Я его догнал, – сказал Генка. – Там свалка была, взрослые перепутались. А он побежал. В коридор. Я по головам… не помню. Не помню. Догнал. Все. Это ему не мальчишку лежачего в спину бить.

Озлобленно-радостное шевеление прошло по тесной группе «букашек». Славка ощутил, как передернулись мускулы от удовлетворенной ненависти.

– Я схожу к его… к тете Оле, – сказал он.

– Я с тобой, – тут же добавил Борька. – Завтра. В выходной. Лесь?

– Конечно, – кивнул кадет Ильин.

А Митька, глядя куда-то в сторону, тихо-тихо сказал, но услышали все:

Сколько листьев, чтоб выжить, платят земле деревья?

Мне бы только, чтоб дети не погибали во чреве…

Стоит ли жить, когда что-то еще не родилось?

Мне бы только, чтобы Жизни смерть моя пригодилась…[8]

* * *

Выходной большинство мальчишек проводили просто – первую половину дня спали, вторую – в основном читали и разговаривали, да еще готовили, если подходила пора, сообща новый номер «Букашки» или нехитрые номера самодеятельности для собственного развлечения, а часам к шести вечера в основном подавались в тир, где оставались до девяти, а то и позже. На стрельбе прочно «сидели» все без исключений, и в тире – большом павильоне с механизмами, открывавшемся на дальнее стрельбище на свежем воздухе, – их всегда были рады видеть. К их услугам были любые стволы, имевшиеся в наличии, и, в сущности, нелимитированное количество патронов. Мальчишки набивали синяки, глохли от пальбы, отшибали себе пальцы – и постепенно приобретали все более и более изощренное мастерство в обращении с оружием любого типа. А после тира почти всегда и почти все находили время заскочить или на конюшню, или на псарню. Было немного странно видеть, с какой нежностью мальчишки ластятся к собакам и лошадям, ссорятся из-за возможности погладить, почистить, накормить… Витязи сперва вообще хотели прекратить это безобразие – в идеале и у боевой собаки, и у хорошего коня должен быть один хозяин, – но потом махнули рукой. Прогонять ребят ни у кого не хватало духу. А животные, что странно, ничуть не «разбаловались».

Животных было, кстати, много в большом лесу к югу от поселка. Но тут уже диких – или полудиких, точней. Людям самим жилось несладко, но лес жестко патрулировали и подбрасывали туда то сено, то соль, то расчищали тропки и пробивали лед на реке и двух больших прудах, то ставили заслоны от ветра, то теплые дуплянки для птиц – и живность набилась туда из окрестностей, буквально как мухи на мед, было этакое Великое Звериное Переселение… Вела по отношению к людям живность себя тихо, словно, испуганная невиданными морозами и ветрами, была благодарна людям за то, что они делают. На краю леса постоянно работала исследовательская ветеринарная станция под хорошей охраной.

И у этого было твердое обоснование. Никому не хотелось вернуться «царем природы» на опустевшие земли и царствовать в мертвом мире…

К величайшему изумлению Славки, заглянувшего вскоре после неспешного, приятного подъема в умывалку, там оказался Игорь. Более того, он стоял перед зеркалом одетый в сандалии на босу ногу, яркую майку и широкие короткие бриджи – и рассматривал свое отражение. Он так этим увлекся, что к вошедшему Славке даже не обернулся, а когда тот кашлянул – то почти подскочил и почти упал, наткнувшись ногой на старомодный кожаный портфель с потускневшей от времени застежкой, который стоял рядом с ним на полу.

– Нну-ну, – ехидно сказал Славка, прислоняясь плечом к косяку и скрещивая на груди руки. В этой одежде Игорь казался совсем малышом… Ну, выглядел на свои годы, как их считали раньше. Причем малышом растерянным, которого идиоты-родители зачем-то побрили наголо. – Пора тебя в дурдом сдавать, – убежденно продолжал Славка. – Что это за ерунда? Она тебе и мала к тому же. Пальцы вон торчат. И майка того и гляди треснет…

Игорь посмотрел на ноги – пальцы в самом деле высовывались вперед, ремешки сандалий удлинялись, и здорово, а подошва оставалась прежней. Он пошевелил этими самыми пальцами и неожиданно сказал спокойно:

– Я очень хочу на улицу в этом выйти… – Увидев, что лицо Славки стало по-настоящему встревоженным, помотал головой: – Не, ты не думай, я не чокнулся. Я знаю, что нельзя. Просто стою и мечтаю. Это моя старая одежда, потому и… мала.

Слава опустил руки и встал прямо. Сказал тихо:

– Прости.

– А… – Игорь махнул рукой, потянул с себя майку. Крутя ее на руке, спросил задумчиво: – Мы ведь такое больше никогда не наденем?

– Да я и не хочу, – пожал плечами Славка. – Мне такой вырвиглаз никогда не нравился.

– Я не про цвет, ты как будто не понимаешь… – Игорь повесил майку на плечо. – Ведь не наденем? Чтобы на улице побегать?

– Нет, – ответил Славка. И прикусил изнутри щеку.

– Вот именно. – Игорь вздохнул. – Вырвиглаз, ну да. Ну хотя бы просто сандалии, майку и шорты. Чтобы бегать, когда жарко… – Он говорил очень взросло, слишком взросло даже для нынешнего времени. – А мне очень хочется. Ерунда, я понимаю. А мне хочется. Вот и все.

Славка зажмурил на секунду глаза и представил себе золотистый песчаный пляж, серовато-серебристую воду и зелень деревьев. И подумал, что он много раз видел такие пляжи и мальчишек на них, но сам ни разу на таком не был – не отпускала мама, да и он побаивался. А теперь, получается, никогда-никогда он и не побывает на таком пляже?

Он открыл глаза. Игорь смотрел прямо на него. Горько и с обидой.

– Третьяков, – вдруг сказал Славка. – Слушай, Третьяков. А давай с тобой поклянемся, что, как только это станет возможно, оденемся в шорты, майки, сандалии и… сходим на пляж. А?

– А если нам будет по сто лет? – криво усмехнулся Игорь. Губы у него отчетливо дрожали.

– А все равно, – решительно ответил Славка. – Это не важно, Третьяков. Ну не важно же, Игорь. Важно, что будет, куда сходить. И мы сходим. А другие мальчишки… ну, настоящие, которые тогда будут мальчишками… будут туда бегать, как будто так и надо. И ничего не будут бояться. Совсем ничего. Я не про то, что случилось… ну… Игорь, чччерт… ну я вот раньше жил и многого боялся безо всякой войны. Хулиганов боялся, например. Я из-за этого страха даже пляжа не видел… – Игорь смотрел внимательно и понимающе, и Славка продолжал сбивчиво, почти мучительно: – А тогда будет такой мир, что они, мальчишки те, этого бояться не будут… у них вообще не будет никаких страхов в душе, а значит, они будут как мы, только… лучше. Потому что человек плохим делается от страха… даже от маленького… Мы придем на пляж, и они пусть над нами смеются, если хотят.

– Они не будут смеяться, – возразил Игорь. – Они поймут. Надо, чтобы они понимали про нас… даже если сами ничего этого знать не будут уже… Ладно. Давай так и сделаем. Я клянусь, что сделаю так, если буду жив.

– И я клянусь, – отозвался Славка, – что сделаю так. А если меня не будет… то я все равно буду. Я все равно приду. И увижу и пляж, и мальчишек тех…

– Правильно, – сказал Игорь. – Тогда и я тоже… все равно приду, даже если меня не будет. Клянусь.

– Клянусь, – повторил Славка и пожал протянутое голое предплечье, ощутив, как прочно сомкнулись пальцы Игоря – на его предплечье поверх камуфляжа.

* * *

Славка с Борькой выбрались в поселок во второй половине дня. Чтобы попасть туда (в сущности, это была разросшаяся деревня, стоявшая недалеко от окраин Т.), достаточно было спуститься с холма и пройти по мосту, закрытому с обеих сторон огромными бронещитами. Со спуска была смутно видна дорога на законсервированный металлургический завод, вдоль которой горела цепочка фонарей, и сами темные контуры заводских зданий.

На главной поселковой улице, которая как раньше называлась Советская, так и осталась, сильно, продувисто мело. Было не очень холодно – около тридцати, ветер срывал с верхушек сугробов, между которыми прятались расчищенные хозяевами тропинки к домам, быстрые белесые струйки. Из некоторых сугробов деловито-лениво побрехивали живущие там собаки. Огней в домах почти нигде не было – все так или иначе на работе; над крышами тут и там с трещащим негромким журчанием, почти неслышным за ветром, неостановимо вращались лопасти больших генераторов. Почти вся энергия от ТЭЦ, почти все с трудом возобновляемые запасы горючего уходили на поддержание работы больницы, нескольких мастерских, скотного двора и центрального комплекса теплиц – где ветряки не справились бы. Впрочем, они работали и там, но только как вспомогательные источники. А вот освещать и даже отчасти отапливать жилые дома – их мощностей вполне хватало.

Середина улицы, проезжая часть, была расчищена капитально, тут регулярно ходил грейдер. Горели редкие, но яркие фонари. Около одного из них участковый распекал, держа за шкирки и чуть потряхивая, двух сопящих мальчишек 8–10 лет:

– Я вам сколько раз говорил, чтобы так не катались? Вылетите на проезжую – и прямо под скребок. Или просто кому под ноги – хорошо, что ли? Все, голубчики. Лопнуло мое терпение. Готовьтесь в школе к дополнительным работам, а дома – к ремню…

– Меня не лупят… – буркнул тот, что слева. – Не говорите, дядь Коль, пожалуйста, Алешку же, – он кивнул на приятеля, – бьют сильно. Лучше с его отцом поговорите, потому что так все равно нельзя…

– А если голов лишитесь? – Участковый не выпускал их. – Черт с ними, с головами, вам они, пустые, все равно не нужны, – если вам руки-ноги поотрезает? Вот что. Если хотите, чтобы не сказал, хватит вам тут кататься, собирайте, кого сможете, и делайте горку вон там, – он кивнул головой за дома, – где пруд был.

– Мы давно хотели! – оскорбленно вскинулся разговорчивый. Алешка же, видимо, поняв, что лупцовки дома не будет, поддержал товарища:

– Вы же сами говорили, сколько раз все мальчишки к вам ходили, – нельзя, потому что лес близко и там опасно!

– Было опасно. – Участковый отпустил их, поправил теплую куртку. – А теперь там новую очередь под теплицы строить будут, завтра начнут. Стройка вас прикроет. Сделаете?

– Сделаем! Мы всех соберем! Приходите глянуть, такая горка получится! Мы давно думали! Только негде было! – начали перебивать друг друга мальчишки.

– Сначала сделайте, потом хвастайтесь, – отрубил участковый. И добавил: – А с отцом я поговорю, Алексей. Он что, пьет еще?

– Бросил давно! – почти яростно вступился мальчишка. – Да и что ему сейчас пить-то? У них на коровнике нелады постоянные, он просто злой все время на это, не надо его отчитывать!

– Поговорю, поговорю. Ну… – Он кивнул мальчишкам и зашагал по улице.

Ребята сдвинули головы ближе и азартно зашептались. Даже не посмотрели на прошедших мимо Славку с Борькой.

Служба участковых подчинялась поселковому Совету, не витязям. Как правило, в ней остались бывшие федеральные полицейские, для кого на самом деле слово «долг» имело высокое значение. Их было мало, но ведь и «поле работы» резко сократилось. Пожалуй, о каждом из этих людей можно было снять или написать комедию, боевик, драму – все, что угодно.

– А я с горки никогда не ездил, – сказал Славка неожиданно для самого себя и недовольно нахмурился.

– Брось, – недоверчиво посмотрел на него Борька.

– А негде было. Я же в большом городе жил. Там зимой мэрия вообще устраивала разные такие вещи, но мама боялась меня отпускать… а, черт! – Он ударил себя перчаткой по губам, сплюнул в сугроб и огрызнулся на Борькино «А я…»: – Хватит! Идем скорей, холодно!

Но мальчишки не ускорили шаг, несмотря на призыв Славки. Им было… нет, не страшно. Им было очень тяжело. И Славка сказал, когда они молча и медленно прошли еще с десяток шагов:

– Иди назад. Я первый вызвался. Чего двоим…

Борька остановился. Было видно, что он готов повернуть. Но потом – помотал головой и вздохнул:

– Нет. Вместе пойдем, – и сердито опередил открывшего было рот Славку: – Заткнись! И так тошно. Не… это… Не искушай.

Они прошли еще с десяток шагов и остановились около поворота к небольшому домику – из тех, что собирали сейчас из готовых панелей по каким-то норвежским чертежам. Дома были тесными, но теплыми и достаточно удобными, а на большее пока никто не рассчитывал. Тропинка к дому была расчищена, около калитки сидел настороженный мохнатый пес. При виде остановившихся мальчишек он трижды сигнально гавкнул.

Никита жил здесь. Точней, тут жила его мать. Мужа себе женщина так и не нашла (и не искала особо), поэтому и детей – ни родных, ни взятых на воспитание – у нее, кроме Никитоса, не было. За это могло и влететь, но в текстильном цехе, которым управлял бывший знаменитый модельер, женщину высоко ценили, об этом знали даже «букашки». Согласно недавно окончательно принятой на буквально чудом состоявшемся большом общем радиосовещании РА «Русской Правде», женщина не имеет права одна воспитывать сына. Но в буквальном смысле тетя Оля Никиту и не воспитывала, он жил, учился, воспитывался у витязей.

А она просто у него была. Мама. И он у нее был.

Был.

Мальчишки переглянулись, не в силах сделать еще шаг. Если честно – они бы, наверное, ушли. Может быть, даже убежали бы. Этот груз слишком тяжел, невыносим, и каждый цеплялся сейчас отчаянно за мысль, что такие вещи сообщают витязи, а они… они же никто. Они даже не кадеты. Так что же… но тут дверь отворилась.

– Я знаю, – вышедшая на низкое крыльцо женщина улыбалась. Не вообще, это было бы страшно, а стоящим у калитки мальчишкам. – Я знаю все. Уже знаю.

– Ну… – Славка переступил с ноги на ногу. – Вот. Мы пришли, чтоб сказать, – и толкнул Борьку. – Идем, Борь.

– Да, мы пойдем, – быстро согласился тот. – Мы все… Пойдем.

Они попятились, чудом не падая со ступенек. И вздрогнули, услышав голос матери Никитоса:

– Боренька, Славик… куда же вы? Вы не уходите. Заходите, заходите…

– Нам вернуться надо… – начал Борька слабо возражать, но женщина ответила неожиданно уверенно:

– Я договорюсь… Бобка, пропусти.

Пес привстал, вильнул хвостом и дал открыть калитку…

…Тетя Оля уложила их на широкой модерновой кровати, которая казалась чужой в пустом доме, а сам маленький дом казался сейчас просто огромным… А одеяло – большущее, деревенское, ватное – словно бы принадлежало еще одному миру, оно не подходило кровати и дому, как сами они не подходили друг другу.

Для Никиты дом – это было место, где живет мама. А для нее домом был сын. Поэтому несоответствия такие не замечались. Тогда. А теперь?

Славка подумал об этом, перед тем как уснуть. А Борька уснул мгновенно, едва лег.

Они очень долго говорили с тетей Олей, и Славка нет-нет, да и ловил себя на мысли, что это дико. Тетя Оля улыбалась, даже смеялась. И Никиту вспоминала так, словно он вот-вот придет. Это тоже могло быть страшно… но она попросила обоих мальчишек прийти на погребальный костер, и от этих ее слов Славке стало легче, и он видел, что и Борька тоже расслабился. За окном домика все завывала и завывала пурга, а они сидели, разговаривали о разном, пили липовый чай с печеньями (это для Никитки было, но ему уже не надо, спокойно пояснила тетя Оля)… и не заметили, как сперва начали поклевывать носами, а потом словно бы сами собой остались ночевать. Они вообще-то не хотели делать этого, хотя тетя Оля сходила и принесла записку-разрешение – главным было завтра утром появиться на построении. Но потом решили остаться. Просто переглянулись и согласились.

…Славка проснулся, как и уснул, – тоже толчком. Уже привычно не подал виду, что не спит, прислушался и всмотрелся из-под чуточку приподнятых век.

И удивился. Тетя Оля не спала. Она сидела за столом – и не одна, напротив нее устроился мужчина… в котором при свете прикрытой абажуром лампочки Славка узнал дружинника Северина, Аркадьева.

Того самого. И заставил себя удержать и без того тихое дыхание, поневоле прислушиваясь к словам, которые он говорил:

– Выходи за меня, Оль. Я и раньше хотел предложить. С духом собирался. Я один – это еще ладно. А вот ты одна – это плохо. Будем вдвоем, а там – и еще появятся… Он ведь погиб из-за меня. Я теперь еще и в долгу перед тобой.

– Выйду, – тихо ответила женщина. – Зря ты молчал. И он молчал. И я, дура, молчала. У него никогда отца не было. А тут хоть немного побыл бы с отцом… Говорят, он приказ нарушил. Правда?

– Не приказ. Тут ничего не прикажешь… совет. Его каждый понимает, как может. Совет был – в драку не лезть. А он полез.

– А кто его убил, тот… – Женщина пошевелилась, дернулись тени.

– Его Генка заколол. Холин. Ты не помнишь его, наверное…

– Я их всех помню, кто с Никиткой дружил. Это хорошо, что заколол. Неправильно было бы, если бы Никитка погиб, а тот ушел… Только у меня условие будет. – Голос женщины стал властным.

– Слушаю, – ответил Аркадьев.

– Первого сына Никитой назовем. И как хочешь добивайся – но первый ребенок, который на семью пойдет, – тоже наш будет. Не хочу… пустоты.

– Согласен, – тут же сказал дружинник. – И дом пристроим. А то тесно.

– Виктор, скажи… – Женщина опять повела плечами. – Ты в Бога веришь?

– Нет.

– И я нет. Раньше верила. Пока Никитку в детдом не забрали. Потом верила все еще, но спрашивала – за что, зачем? А Он молчал. Я и перестала. Но ты скажи мне, выходит, он совсем умер? Там нет ничего?

– Я не знаю. – Дружинник провел прямой ладонью перед лампой, в комнате на миг потемнело. – Может, и нет там ничего. Но что потом ничего нет – я тоже не верю. Может, он вернется. Может, ждет нас где-то.

– А говоришь – в Бога не веришь, – усмехнулась женщина.

– А это не в Бога вера, – упрямо ответил дружинник. – Я… объяснить не могу. В Род, что ли? В память, в долг. Не знаю. Не могу сказать, мозгов не хватает. – Он покачал головой, подсел ближе.

Славка заставил себя не вслушиваться в шепот, потому что это было бы очень и очень некрасиво. Он тихонько повернулся на бок под одеялом, подтянул коленки к груди, спрятал между них ладони, засунул нос под одеяло поглубже… и мгновенно уснул опять.

Ему приснился Никитос. Загорелый, легко и немного странно одетый, сосредоточенно-насупленный, он упругим неспешным шагом шел вверх по лесистому летнему склону. Было жарко, в небе над кронами редко растущих лиственниц пекло в почти белом небе ярко-белое солнце. В левой руке у Никитоса было какое-то оружие… кажется, винтовка. Он вроде бы даже видел Славку, хотя тот сам не осознавал себя на этом летнем откосе, четко понимая, что спит. Вроде бы даже что-то ему говорил… что-то важное… и главное – Славка четко понимал (и понимание это наполняло его изумленной радостью), что Никитос – живой…

– Славик. Славик, вставай…

Ох. Будильник, что ли, не сработал?

– Ма-ам… – пробормотал Славка, пытаясь повернуться под каким-то странным тяжелым одеялом. – Мамм… чего… рано… не тряси-и…

– Славик, вставай. Боренька, вставай. Вставайте, мальчики, вставайте, вам пора… пора…

«Какой еще Боренька?! Борька Савостьянов, что ли… что этот жирный… жирный… в моей комнате делает?!»

Славка привстал на локте, щурясь. И брякнул:

– Доброе утро, мам…

Тетя Оля, расталкивавшая слабо шевелящегося Борьку, остановила руку. Посмотрела на Славку – тот сам опешил, оторопел. Мягко, тепло улыбнулась и, протянув руку, легонько потрепала все еще ошалелого мальчика по взлохмаченным волосам. Отходя, сказала через плечо:

– Вставайте, вставайте, если быстренько сделаете все, останется время чай попить.

Славка только теперь очнулся на самом деле. Ему стало неловко. Но в то же время он все еще ощущал на голове руку женщины – и хотелось плакать. Борька, кстати, уже тоже сидел рядом, держа себя правой рукой за плечо и чуть покачиваясь. Потом вдруг спросил – совсем не сонно:

– Тебе Никитос снился?

– Да, – не удивился Славка. – Рай какой-то, что ли…

– Не, – покачал головой Борька. – Это не рай. Он такой… серьезный был. Деловой. По-моему, у него какое-то важное дело. Он еще мне… – Борька яростно потер лоб. – Что-то он мне важное сказал. Помнил я ведь. И забыл сейчас вот.

Славка вздохнул, спустил ноги на холодноватый пол:

– Ладно, давай вставать. Пора правда… – и сказал отрывисто, глядя в сторону: – Я сто лет так хорошо не спал…

…На улице было темно. Славка уже привык, что темно – всегда, и научился различать темноту «дневную» и «ночную». Так вот – сейчас раннее утро, часов пять. И очень холодно, не меньше сорока. Хорошо хоть, ветер стал намного слабей, чем был вечером.

Мальчишки постояли у калитки, поглядывая на оставленный дом и огонек в окне. Борька сказал, подтягивая перчатки:

– Знаешь, чего я очень хочу? – и, не дожидаясь ответа Славки, пояснил: – Хочу зеленые деревья увидеть. Очень хочу. Больше всего боюсь, что никогда не увижу.

Славка скользнул взглядом по деревьям вдоль улицы – уцелевшим от порубки. Они казались призрачными тенями, кое-где подсвеченными фонарями. Они спят или умерли? Может быть, когда сойдет снег… если… нет, когда, когда!.. когда сойдет снег – земля будет пустой и мертвой, и придется начинать с самого начала все-все-все? Или все-таки…

Мальчишки, не сговариваясь, быстро развернулись в сторону подошедшего человека, но тут же просто подтянулись – на них смотрело из «трубы» паркового капюшона подсвеченное фонарем и от этого какое-то не совсем живое лицо Северина.

– Торопитесь на построение? – усмехнулся витязь и поднятой ладонью прервал все возможные попытки объяснений. – Можете не торопиться… Борис, передай там, что Слава едет с нами. Выезд через час, я зайду за тобой, Аристов.

Славка посмотрел на Борьку и вздохнул:

– Скажи тете Оле, что я… я не смогу прийти. Ну. На костер.

* * *

Собирались в главном зале. Славка ужасно торопился, внутренне вздрагивая от гордости, ответственности и легкого страха, – и прибежал фактически первым. Под картой стояли только сам Северин и главный медик поселка Харлампиев. Славка тихонько присел на диван возле одной из дверей и сделал вид, что его тут нет. Еще он честно старался не слушать – но Северин и Харлампиев особо не секретничали, и слышал Славка почти все, хотя и не все понимал.

– Банда эта между нами и Воронежем предпоследняя. – Северин зачем-то проверял на свет кольчужную обшивку перчатки. – Давно пора было кончать, да вот… не знали, где у них логово. Даже приблизительно не знали. А ты спрашиваешь…

– Ханапойский навел? – Голос Харлампиева был недовольным.

– Угу. А что? – Северин спросил это с легкой насмешкой.

– Да не нравится мне этот… «дядя Гога». Скользкий какой-то. И с чего живет – непонятно. Странный типаж.

– Все тебе под линеечку надо подогнать, а? Ты ж врач. Должен понимать, что существуют разные девиации… и не все опасные. А тебе – все под линеечку?

– Сейчас – да. Сейчас не время для разнообразия. – Харлампиев говорил серьезно. – Сейчас важны только основные признаки. Определяющие. И вот кто такой этот Ханапойский? Бандит? Нет, вроде нет. Наш? Тоже не вижу… Вольный купец, как в постапокале? Угу, вот только у нас ну ничуть не постапокал, а реал…

– Ну, в прошлые два раза он хорошо сработал, – возразил Северин. – И с бандой Зубастого, и с тем складом здоровенным…

– Ладно, черт с ним… – Кажется, Харлампиев поморщился, он стоял к Славке спиной, было непонятно. – Кстати, а помнишь книги про постапокал? Рабы, плантации, гаремы… И где вся эта экзотика? Где все это разнообразие скотства и идиотизма? Почему все так плоско и примитивно? – Кажется, врач слегка посмеивался.

– Эта… экзотика, как ты обозначил изящно, она от обычной зажранности, – пояснил Северин серьезно. – А сейчас вокруг не зажранность. Сейчас голод и дикость. Все просто и утилитарно… Не до гаремов и рабов. Может, где и есть, но не здесь. Или были, а теперь не до этого стало…

Вошли двое кадетов, тоже в снаряжении. Славка их знал плохо, только на вид. Вообще ему хотелось бы, чтобы с ними пошел Лесь. Но, как видно, не судьба… Еще хотелось спросить – куда они идут и зачем. Но Славка уже хорошо знал: надо будет – скажут. А если не надо – не скажут, и это правильно, потому что тогда и он ничего не скажет в случае чего. Северин и Харлампиев между тем продолжали говорить, и, хотя Харлампиев, возобновивший разговор, понизил голос, Славка все равно все слышал, как по волшебству!

– Кстати. Я чего приперся тебя провожать… У меня неприятные новости.

– Ну?

– Боюсь, что придется вводить ограничение рождаемости.

– С ума сошел?! С какой стати?! – Похоже, Северин разозлился… или… или испугался? Славке стало не по себе, хотя он не очень понимал, о чем идет разговор.

– По чисто медицинским показателям. Увы, но почти у трети беременных сейчас женщин – плод с явной физической патологией. Следствие воздействия радиации. И, я думаю, почти у стольких же патологии станут видны уже после рождения.

– Черт… черт, черт… – Северин резко положил руки на висящий на груди автомат. – Черт.

– Вот то-то и оно, что он… Придется строго контролировать – кому разрешать завести детей, кому нет. Рано мы обрадовались: «Рожайте, милые!» И придется заниматься… – Харлампиев громко перевел дыхание, – заниматься отбраковкой. Я буду делать доклад на следующем Круге. А вы решайте с Советом. Это проблема. Это, я бы сказал, даже угроза.

– Черт еще раз… Утешил.

– Утешу. Нет, серьезно. По моим прикидкам, родившиеся здоровыми дети еще не раз нас удивят.

– В смысле? Я уже и гадать боюсь, что ты там ляпнешь еще.

– Например, полным иммунитетом. Мечтой и ужасом каждого врача.

– А ужасом-то почему?

– Потому что профессия врача получит резкое сокращение поля деятельности, так сказать… Я не особо шикарный специалист в этих вещах. Мои прикидки тут дерьма не стоят, по правде сказать, я не Вольфрамовый[9] из Воронежа. Но с нашим генотипом точно что-то происходит. И это что-то, видимо, положительное. Но быстро заселить планету заново не удастся. Боюсь, что даже через сотню-полторы лет речь будет идти хорошо если о «сотнях миллионов» землян. И не факт, что о многих сотнях миллионов.

– Буду ждать доклада. – Северин пожал врачу предплечье. – Ладно. Вот мои идут… сейчас и мы пойдем. Через пару неделек вернемся, а может, раньше. Воронежцы подойдут с юга, перехватят их мобильную часть около Цыг-бойни, те катят из рейда. А наше дело – найти логово и прикончить ту часть, которая там осталась. Потом встретимся с воронежцами.

– Привет им, – кивнул Харлампиев и пошел к двери – той самой, возле которой сидел Славка. Скользнул по нему странным взглядом и – усмехнулся непонятно.

* * *

В отряде Северина витязем был он один. Ковалев – врач, Славка теперь знал его хорошо, именно он каждую неделю проводил осмотры «букашек». Пятеро полузнакомых дружинников – снайпер с любовно тюнингованной «мосинкой», два пулеметчика, с «ПКМ» и «печенегом», и гранатометчик с «РПГ-7». И двое тех самых кадетов – у одного был запас лент и сменные стволы к пулеметам, у другого – две сумки с выстрелами к «РПГ».

И – Славка.

Они шли на лыжах – охотничьих, коротких, широких, – и бесконечный ровный ветер почти мгновенно зализывал за ними след. Не быстро, но целеустремленно, уверенно. Двадцать километров в день, не больше, с солидной трехчасовой дневкой, на которой всухомятку перекусывали и дремали. Ночевали в снеговой яме-полуберлоге, поделившись на две смены по четыре человека для дежурства (Славка не дежурил). Перед сном разогревали на сухом горючем нехитрую, но достаточно обильную еду, утром пили чай с галетами. И снова шли. Часто – на первый взгляд идиотскими петлями, чтобы обойти зоны заражения, расползшиеся по местности смертельными кляксами.

Славка уставал, но не смертельно. Мерз по ночам, но – не слишком. Почти все время молчал и думал. Мысли были о разном, обстоятельные и спокойные. Раньше он не поверил бы, что можно быть таким спокойным, почти все время молчать и чувствовать себя так уверенно, передвигаясь километр за километром по миру, полному снега, ветра и жуткого холода.

Кстати, теперь он вполне оценил, зачем на одежде сквозная прорезь ширинки. Хотя предназначение этой щели понял уже давно.

Ему никто специально не рассказывал, куда и зачем они идут. Но и не скрывали – и из коротких разговоров Славка понял окончательно: им предстоит уничтожить логово последней большой банды в округе. То есть они идут в бой.

Первый настоящий бой в его жизни.

Наверное, он должен был испытывать какое-то волнение. Ну, положено так, разве нет? Размышлять о том, что придется убивать, мучиться мыслями о моральном выборе…

Ничего этого Славка не испытывал. Температура держалась около сорока, Жорке Тополькову отпилили голову, и тетя Оля больше никогда не дождется Никитоса в своем маленьком домике.

Какой моральный выбор? О чем вы?..

Белая пустыня не имела конца. Сложно было себе даже просто представить, что под этим снегом – целый мир. Его вехами остались деревья да кое-где крыши домов, или самых высоких, или стоявших на пригорках. Они напоминали, что еще три года назад в этой местности жили сотни тысяч человек.

Кое-кто, наверное, жил и сейчас где-то в этих почти невидимых под снегом деревнях. И звери некоторые уцелели, иногда встречались следы. Но ни выявление выживших, ни охота или спасение животных сейчас не интересовали отряд.

Заночевав последний раз в небольшом лесу, Северин через три часа после подъема вывел отряд к городской окраине. Пурга чуть унялась, и впереди серыми призраками рисовались многоэтажки «спального района», а дальше – за ними и над ними – и вовсе призрачные силуэты нескольких колоколен. И паутинный диск колеса обозрения. Когда-то в городе жило почти триста тысяч человек. На него упали две боеголовки, но они разорвались над аэродромом и над центром города, где дислоцировалась бригада спецназа ГРУ. Как и все многоэтажные капитальные застройки, город оказался вполне устойчив к взрывам, даже ядерным – многочисленные тесно стоящие здания быстро «глушили» ударную волну, да и гореть бетонные и каменные строения были не очень склонны. Самое страшное, конечно, – радиоактивное заражение. Именно оно и убило город. Оно – и междоусобные побоища за еду, за тепло… за все то, чего, оказывается, было катастрофически мало в любом большом городе прошлого.

Они шли пару километров вдоль железной дороги. Тут снега меньше намного, и почти везде видны останки людей. Кости, кости, кости… Около места, где столкнулись два состава, Северин объявил привал, буркнув:

– Почти пришли.

– А пути рано или поздно придется расчищать, – сказал кто-то из дружинников. Они заговорили об этом, а Славка отошел. Нет, не в туалет. В туалет надо было там, где ветер и снег тут же все заметают и развеивают запах. Ни в каких зданиях и вообще в затишке этого делать нельзя – никогда не знаешь, кто наткнется на эти твои следы через час-другой. Запах же в холодном воздухе закрытых помещений вообще держится очень долго.

Он поднялся в вагон пригородного поезда, соскочивший с рельсов и врезавшийся колесами в землю, но не упавший. Двери были открыты, в тамбуре гулял сквозной ветер. Но дверь в сам вагон была задвинута и легко откатилась на ролике с тихим шуршанием.

Снега внутри почти не было, только под двумя выбитыми стеклами с левой стороны. Правая сторона, все скамейки, была буквально завалена скелетами. Необъеденными – видимо, поработали черви раньше, чем наступили холода. Люди побоялись уходить, ждали, ждали… а потом уйти уже не смогли, умерли скорей всего от лучевки.

Почти половина скелетов – они сгрудились в дальнем торце вагона – детские. Уцелевшая одежда, рюкзачки – все выглядело неожиданно ярко, почти било по глазам. Славка отвык от ярких цветов.

Он подошел ближе. Всмотрелся. Почти на всех майках, рубашках – легких… ах да, было же лето! – виднелись наспех нашитые лоскуты с надписями. Фамилии, имена, возраст. Глупые просьбы позаботиться, в которых было идиотское, наивное, жуткое непонимание того, что заботиться некому и поезд идет в никуда.

Большинство рюкзачков вывернуто, выпотрошено. Валялись под сиденьями мобильники, блокноты, планшеты, ручки, какие-то еще вещи… Их бросали сразу, как только вынимали. Искали единственно ценное. Еду. Может, искали те, кто не сразу умер, продержался дольше остальных. Может, кто-то приходил уже потом.

На стене около второй двери, у самого пола, было написано – кажется, маркером (Славка даже поискал его глазами – не нашел…), синим – «МАМОЧКА, СПАСИ».

Славка усмехнулся. Ага. Сейчас. Хотели спастись – надо было уходить, а они сидели и ждали. Ну да, как учили по ОБЖ. Как послушные зайчики, как самый смачный идеальный идеал продвинутого ребенка пост-ин-дус-три-аль-но-го мира. Вагон казался им более-менее безопасным, уходить – страшно. Ждали МЧС и мамочек. Названивали, наверное, в звонилки, аж вагон гудел. Как он сам – тот он, который был тогда… А пришла лучевка. Хочется надеяться – пришла и прибрала их всех раньше тех, кому нужен был запас мяса. Да нет, наверное, тогда еще не было этого. Если кто чужой сюда и заглядывал, то за едой. Обычной такой продвинутой едой, чипсики-сухасики-шоколядки… У детей отнимать легко. Тем более у таких.

И взрослым, которые с ними ехали, было на них накласть. А может, и не накласть. Но как спасаться, эти взрослые не знали. Тоже сидели и ждали, пока не сдохли.

Все.

Он опять скривил губы в усмешке, глядя на короткую надпись, полную ужаса и беспомощности… и вдруг отчетливо надвинулся еле-еле освещенный рыжим светом бензиновой лампы подвал и мерзкое сопение… Ужас. Беспомощность.

«Я, просто когда над таким смеюсь, то мне… как будто я с себя… с себя что-то отряхиваю… а получается – на других летит…» – вспомнились слова Борьки.

Славка поправил ремень автомата. Еще раз окинул взглядом кости в ярком тряпье, разбросанные вещи… И тихо сказал:

– Простите меня…

Городские улицы зализаны снегом. Дома из-за высоких белых языков, забравшихся аж к окнам вторых этажей, казались какими-то накренившимися, половинчатыми. Старые вывески потеряли яркость. Повсюду курилась поземка, живая – единственно живая в этом мире – и злая, как вездесущие белые змеи.

Ковалев, покосившись на молча глядящего по сторонам Славку, сказал негромко:

– Хорошо, что такая зима. Весь главный ужас под снегом. Ни эпидемий старых, ничего.

– Ужаса и тут, снаружи, немало осталось, – ответил Северин. Тоже посмотрел на мальчишку. И кивнул дальше по улице: – Гляди. Гляди, гляди.

Славка чуть продвинулся вперед.

Сперва он не понял, что видит. Он смотрел и никак не мог сообразить, что это за странные статуи такие – дальше по улице с обеих сторон рядами с ровными промежутками.

А потом понял.

Это были люди. Белые, заиндевевшие, голые. Привязанные за вытянутые ноги и руки к высоким шестам. Много. Двадцать или тридцать. Много, точно не понять, потому что эти два ряда уходили в метельную муть улицы. Женщины, дети, несколько мужчин. Застывшие так, как вывернула их последняя судорога.

– За что их казнили? – коротко спросил Славка. Совершенно спокойным голосом.

Северин так же спокойно ответил:

– Это не казнь. Это холодильник, «букашка».

Теперь Славка и сам увидел, что некоторые трупы аккуратно обструганы – срезаны тут и там куски и полосы мороженого мяса.

– Ясно, – безразлично сказал Славка. – Они скоро придут? – Северин кивнул. – Кто-то нужен живым? – Витязь кивнул снова. Пояснил:

– Мы ведь должны узнать, где их логово. Все видел? Все понял?

– Да, – безразлично отозвался Славка. Еще раз посмотрел на тела на кольях.

И – усмехнулся…

Бандиты появились через час, около того. Их было пятеро – похожие на вороха теплой одежды, прикрытые белыми накидками, но двигавшиеся быстро и в то же время как-то… не по-человечески. Нет, Славка не придумал себе это, они действительно не были похожи на людей. Все пятеро – по разным сторонам улицы по двое, а один совсем молодой, лет 14–16, посередине – прошли неподалеку от лежащего в снегу Славки. Они не проваливались, были в снегоступах. За плечами – пустые обвисшие рюкзаки. В руках – оружие, автоматы в основном. У одного – ручной пулемет, «РПК», с барабаном-магазином, да еще у молодого была «Сайга». Ощущалось, что они не ждут нападения, но готовы к нему.

И все-таки их готовность оказалась недостаточной. Славка не сразу понял, что пулеметчик, отброшенный попаданием к стене дома, сползает по ней в сугроб, неловко подломив ноги в вывернутых снегоступах, а наперерез двум идущим впереди слева и справа метнулись две белые тени и повалили в такую же белизну. Молодой парень неожиданно шустро развернулся и прыжками метнулся назад – чтобы почти натолкнуться на вставшего на колено Славку.

– Не надо! – Парень бросил оружие и вскинул руки, перекосив рот от ужаса. – Не…

– Уйди! – Его оттолкнул рванувшийся назад, в спасительную метель, здоровяк с «калашниковым» наперевес – последний из бандитов. – Чего вст…

Славка выстрелил на секунду раньше бандита. Убитого подбросило, развернуло в темных брызгах из головы, швырнуло в снег ничком. Он дернул ногами и застыл там – труп быстро начало заносить снегом. Парень, стоя на коленях с высоко поднятыми руками, твердил:

– Не стреляй, не стреляй, не стреляй… – как заклинание.

Славка, не убирая с него прицела, подошел к убитому, посмотрел. У бандита не было половины головы – Славка попал в него сразу двумя 5,45-ми, над правой бровью посередине и немного выше и правей. Мальчишка чуть покривился – ему не было жалко убитого, его не тошнило, но просто это оказалось очень противно. От убитого разило – разило не только потом, а… на всю жизнь мальчишка запомнил этот жуткий запах, исходивший от первого убитого им живого существа. Отвернулся, поднимая автомат убитого, но свой продолжая держать на ремне в положении для стрельбы от бедра, и подошел к живому бандиту.

– У тебя как? – окликнул Северин.

– Взял младшего, веду, – отозвался Славка.

– Этот не нужен, – сказал Северин, – видимо, одному из дружинников. Кто-то взвыл – жутко, дико – и забулькал. Славка стянул широкой петлей – вздернув рукава, вплотную одну к другой тыльной стороной – руки стоящего на коленях захваченного. Свободный конец он петлей накинул на шею бандита и рывком за руки заставил подняться.

– Не надо, задушишь… – плаксиво попросил парень.

Славка молча ударил его в спину прикладом, повесил на его шею – назад – трофейные автомат и «Сайгу» – и толкнул стволом в поясницу:

– Пошел.

– Отпусти, – попросил парень. – Пожалуйста. Я не ел. Не ел я! Я случайно. Я не хотел ничего, они заставляли. Отпусти, а? – и обернулся. В его глазах были слезы, гной и надежда. Давно не мытая кожа лица дергалась, как будто под нею ползали черви. – Отпусти… ну будь человеком, «витьки» же меня конча-ат! – Он это почти простонал, по щекам градом потекли слезы. – Пацан, пожалуйста, пацан… у меня брат такой же б…

– Еще скажешь что-нибудь – прострелю колено, – спокойно оборвал его Славка.

Парень тонко, тихо завыл – беспомощно, жутко – и, заплетаясь снегоступами, потащился по снегу, уронив голову, в сторону выхода с улицы. На ходу он что-то бормотал – неостановимо бормотал про школу, про брата, про солнце – и дергал лопатками. Они шли по аллее между ледяных статуй на кольях, и Славка думал, что все сейчас правильно…

Оба схваченных взрослых людоеда лежали в сугробе – зарезанные. Дружинники стояли широким кругом за укрытиями – лицами наружу. Кадеты проверяли какие-то вещи. Северин смотрел на то, как приближается, ведя захваченного, Славка.

– Молодцом, – сказал он, когда Славка остановился, толкнул парня в спину и отсалютовал. – С почином тебя.

– Да он не сопротивлялся, – смутился Аристов. – А того я просто сразу застрелил, и все.

– Потому что он в тебя выстрелить не успел, – хмыкнул Северин. – Так что – молодцом, и не спорь… – и повернулся к парню. Молча – но тот рухнул на колени, словно Северин подрезал ему сухожилия. Попросил очень убедительно:

– Не убивайте. Я не виноват. У меня брат был, как вот этот ваш пацан… – Он хотел кивнуть на Славку, но помешала петля на шее.

– И где твой брат? – тихо спросил Северин. Парень стал клониться-клониться-клониться… уткнулся лицом в снег и заплакал, тычась в белизну снова и снова. Судорожно задранные связанные руки торчали вверх над его спиной, пальцы подергивались, как у умирающего. – Поведешь нас к логову. Потом мы тебя убьем. Легко.

– Я жить хочу… жить хочу… – скулил парень, явно не слыша Северина. – Не надо… я не виноват… я жить хотел очень… я не хотел его убивать… я не хотел… простите… пощадите меня… я жить хочу… будьте людьми…

Витязь присел и жесткими пальцами (Славка помнил их хватку, а ведь Северин их тогда даже не сжимал толком!) поднял голову бандита. Странно, но голос его был сочувственным:

– Я тебе могу оказать только одну услугу, парень. Когда ты приведешь нас к логову, а по пути все о нем расскажешь – быстро и без мучений убить. Перестань плакать, вставай и веди. Для тебя смерть – прекращение мучений. Понимаешь?

Парень смотрел на витязя неожиданно внимательно. Потом медленно кивнул. Сказал тихо:

– Я приведу. Только там бойцов почти нет.

Северин усмехнулся:

– Я знаю. Они не твоя забота. И даже не наша…

… – А это еще кто?

Проводник, все это время бредший вперед с опущенной головой (все примерялись к его шагу, к снегоступам), с искренним удивлением ответил:

– Не знаю. Правда…

– Верю, – отозвался Северин задумчиво.

Снегоход – явно самодельный, переделанный из какого-то большого джипа, поставленного на подпружиненные лыжи, – прятался за углом развалин. И контролировал дорогу. Прочно контролировал. Наверху у него, за угловатым высоким щитом, торчал спаренный пулемет. Если бы не «выстроенная» насквозь через развалины тропка из кирпичных обломков, которой вел отряд проводник, миновать сектор обзора с машины не удалось бы. А так – вышли сбоку-сзади и рассматривали борт машины метров с десяти, не больше. Снегоход был неподвижен, его лыжи уже подзанесла пурга… и в то же время даже Славка ощущал, что машина не мертва. Внутри ее – внимательно наблюдают.

– Гм. «Хаммер», – определил Северин. Прислонился плечом к щербатому рваному краю стены. – Не гражданская модель, кстати… Ничего не понимаю. Это что, воронежцы такой штукой обзавелись? Ин-те-рес-но-о-о…

– Ты не поверишь, но на нем закрашены опознавательные знаки, – сказал один из дружинников. – Присмотрись, видно же. Кстати, штатовские. Наверное, чей-то трофей из «миротворческих сил». Может, и воронежские.

– Не должно их тут еще быть. А у брянских такого точно нет. Да и делать им тут нечего… а знаки точно есть. – Северин спросил у захваченного: – Далеко еще?

Мирно спросил, спокойно. Так, словно проводник был добровольцем, а то и вообще «своим». Словно и не было ничего еще совсем недавно.

– Не… – тот помотал головой. – Близко. Мы пришли почти.

Северин кивнул, не спуская глаз с машины. Отряд развернулся в охранный строй и ждал. Наконец Северин чуть повернулся к одному из кадетов.

– Сходи постучи.

Славка едва не подавился вдохом. Но кадет кивнул, сбросил лыжи и, держа оружие стволом вниз, выбрался из развалин. Провалился по колено, встал на наст, пошел осторожно к машине. Почти в ту же секунду пулемет наверху развернулся стволами на идущего, и за ним мелькнула пригнувшаяся фигура. Кадет показал оружие, забросил его за плечо и продолжал идти.

В снегоходе открылась дверь, в снег спрыгнул тепло и очень… ловко одетый человек. В теплой маске, широкий капюшон с меховой оторочкой заброшен за спину. С оружием – «калашниковым». Дверь за ним тут же захлопнулась – мелькнула рука в перчатке, – а вышедший, тоже закинув оружие за плечо, выставил руку вперед.

– Нье ити, – предупредил он с сильным акцентом. Голос у него был высокий, напряженный. – Кто?

Северин свистнул (иностранец безошибочно вскинул голову в направлении свиста) и встал в проломе, показав кадету рукой, чтобы он остановился. Представился:

– Отряд РА. Витязь Северин, командую им. Вы на нашей территории. Кто вы такие?

– Том. Том Кларенс, – представился человек. – Развьетка.

– Силы ООН? – Славка вдруг услышал в голосе Северина буквально адское напряжение. Витязь ждал ответа. И – боялся его.

– Ньет, – покачал головой иностранец. – ООН ньет. НАТО ньет. Ничь-его это нет. Ми слышать РА. Искать ньемного. Ми биль Юнайтэд Стэйт Ами… во-йьенний. Большей путь с юг. – Он махнул рукой и предупредил: – Нас… нье один. Ми развьетка развьетки.

– Кого вы представляете? – Северин был неподвижен.

– Генераль Грилл. Не польйитика… бьезопасност… – Кларенс подбирал слова, явно очень сильно волнуясь и даже не очень стараясь справиться с волнением.

– Генерал-три-звезды Джосайя Грилл? База в Грузии? – быстро спросил Северин. И, не дожидаясь ответа отчетливо удивленного американца, спросил еще – с надеждой, которую Славка не очень понимал: – Вы знали капитана Сандерса?

Человек медленным, удивленным движением стянул маску – и Славка удивленно приоткрыл рот. Ему было лет 14–16… ровесник кадетов!

– Он служиль с мой отьец и пропаль на Ставь-рополь, – ответил Кларенс. – Ми можьем говорить даль-шье?

– Славка, – позвал Северин, – иди-ка сюда.

Центральная Россия База РА недалеко от бывшего города В…ж