Курда трясло. Его колотило не меньше, чем самого Мокану. Ритуал манипуляции с чужим сознанием не мог пройти бесследно. Он высосал всю энергию из Главы. Ему казалось, из него выкачали всю кровь. И не ублюдок Мокану своими глотками, а нечто большее, нечто более сильное, чем бывший вампир. У него получилось. Он боялся до конца поверить в то, что у него получилось. Заполнить пробелы в сознании Морта ложными картинками вперемешку с настоящими. С теми, о которых было известно не только самому Николасу. С теми, которые передал когда-то Курду его верный осведомитель. О, Курд знал, что когда-нибудь они пригодятся.
Он стоял, покачиваясь то ли от истощения, то ли от холода. Стоял, прислонившись к косяку входной двери и ошарашенно смотрел на своего вершителя, упавшего на колени прямо перед замком. Вершителя, который отрешенно глядел перед собой, не видя ни вершину соседней горы, ни темное беззвездное небо, затянутое черным пологом, ни верхушки редких елей, подобно пикам, украшавшие горы.
Курд смотрел и понимал, что, наконец, своими глазами увидел смерть Мокану. Четвертую и окончательную. Понял это, услышав странный звук. Капание воды? А потом снег, вечно покрывавший тропу, ведущую к замку, начал окрашиваться в красный цвет. Цвет крови Морта. Цвет слез Мокану. У нейтралов она снова становится алой и насыщенной.
Курд сдержал покашливание, рвущееся из груди. Не из деликатности, но не желая помешать прощанию Морта с Мокану.
Когда через несколько минут, а может, и все полчаса Морт обернулся к своему начальнику, Курд понял, что церемония захоронения удалась. Глаза вершителя были пугающего белого цвета. В тех записях, что Думитру изучал когда-то, итог должен был быть именно таким — в подопытном вымирает и истлевает все живое, и первый тому признак — изменившийся цвет глаз.
ГЛАВА 13. Марианна
Когда солнце заходит за горизонт, здесь, в полуразрушенном войной с нейтралами Асфентусе, оно окрашивает полосу, где земля сходится с бездной, в багрово-красный цвет, бросая рваные перья цвета крови в темнеющее небо. И я смотрю, как медленно эти полосы из ярко-пурпурного бледнеют, умирая и исчезая по мере того, как мрак опускается на город грехов. Где-то там, за чертой катакомб Носферату, мой муж сражается совершенно один. Да, с ним полчище самых жутких бессмертных убийц и каждый из них стоит десятерых вампиров или ликанов, а то и пятидесяти, но он там один. Я его одиночество чувствую через расстояние и у меня душа разрывается от той боли, которую испытывает он, считая меня предавшей его тварью, зная, что его сын восстал против него и нет никого в целом свете, кто стал бы на его сторону в этот раз…
Но он ошибается — никого, кроме меня. Я пыталась его звать. Тихо, так тихо, что сама себя едва слышала, потому что знала — не ответит. Они все могли бить его сколько угодно. Они все могли ему не верить, и он бы пережил это с достоинством того, кого предавали и бросали не раз. От кого постоянно ждали подлости, и ему было плевать на них всегда, он был выше этого.
Мой гордый. Мой такой ранимый и до абсурда гордый. Ты бы лучше позволил им считать себя последней мразью, чем унизился до объяснений. Потому что они должны сами верить в тебя, и когда этой веры нет, то ее не станет больше, даже если ты раздерешь себе грудь когтями и истечешь кровью у них на глазах. И я понимаю, насколько Ник прав… понимаю и схожу с ума от того, что в этой правоте с ним рядом никого нет. Даже меня. Нейтралы слишком сильны и могущественны, чтобы дать уйти от правосудия кому бы то ни было. И лишь слившись с ними в единое целое, Ник мог обрести власть, благодаря которой защищал бы нас всех, контролировал бы врага изнутри. Вот что он пытался сказать мне, когда смотрел в глаза и сжимал мои руки все сильнее, спрашивая о сыне… а я… я ответила ему сомнениями, которых он не заслужил и не ожидал. Я ударила его прямо в сердце.
Мой побег… сломал меня саму настолько, что я боялась звать Ника. Ненавидела себя и боялась понять, что он так же сломлен и уже никогда не соберет себя по кускам ради меня. Зачем? Ведь я бросила его. Я отвернулась от него. Я посмела усомниться в его любви к своим детям и… и я позволила им прийти убивать его.
Когда я думала об этом, внутри все разрывалось от тоски и безысходности, от отчаянного желания бросить все и бежать к границе, валяться у него в ногах, цепляясь за голенища сапог и молить простить меня, молить перестать думать, что я могла с ним вот так… молить смотреть мне в глаза. Ему ведь больше некому верить. Это у меня есть отец, сестра, брат, дети, а у него… у него всегда была только я. Тонкая нить, удерживающая гордого и свободного зверя рядом с семьей, и он держал эту нить изо всех сил, как мог и как умел, а я ее у него из ладоней вырвала. И теперь мой муж один сражается там с врагами против других врагов. Против собственного сына и брата. И я ничего не могу с этим сделать. Потому что они все не верят даже мне… а я ненавижу их за это и никогда им не прощу той ночи в лесу. Не прощу того, что они его предали и бросили там одного, не поняли, не почувствовали того, что почувствовала я.
Там, в домике на нейтральной полосе в лесу, когда пришла к нему с недоверием, а он любил меня так долго и так нежно, как не любил никогда за всю нашу совместную жизнь. Ни ложь, ни предательство, ни лицемерие не умеют жить в нежности. В страсти возможно, в похоти, в дикости… но не в тягучей патоке самой болезненной нежности, от которой даже сейчас жжет веки и хочется разрыдаться. Как же осторожно он прикасался ко мне и смотрел… как на единственное счастье в его жизни. От такого взгляда хочется умереть, растворяясь в невесомом наслаждении моментом.
Он не говорил о любви… он вообще так мало говорил со мной тогда, и это было не нужно — я чувствовала его обнаженным сердцем и каждым шероховатым шрамом на нем. Как будто его рубцы касаются моих в самой безумной и сокровенной ласке. Боже, как же сильно я люблю этого мужчину, и эта любовь сжирает меня бесконечно от кончиков ногтей, до кончиков волос в пепел, и она же возрождает снова, как новую Вселенную среди хаоса и окровавленных обломков старой. Слушаю биение его сердца, и мне кажется, мое собственное замирает в этот момент. Мое точно знает, когда навеки остановится — вместе с последним ударом того, которому вторит в унисон.
Я перебирала каждое сказанное им слово, каждый жест, каждое касание кончиками пальцев, каждый поцелуй, вздох, стон и толчок внутри моего тела. Засыпая на спине и зарываясь пальцами в его непослушные волосы, пока он лежал головой на моей груди, обхватив меня горячими руками, я думала о том, что ошибалась… о том, что не имела права усомниться в нем ни на секунду. Ник здесь только ради нас. Иначе этот сильный и хитрый убийца никогда не позволил бы собой манипулировать такой мрази, как Курд. Он бы уничтожил даже нейтралов и их ублюдка-предводителя. Но только не тогда, когда вся его семья объявлена вне закона и прячется по подвалам Асфентуса. Он снова играл в игру на стороне противника… и впервые не скрыл от меня правила этой игры.
А я… я в ту ночь хотела насладиться минутами тишины в его объятиях. Я не знала, когда теперь снова смогу увидеть его, когда снова смогу почувствовать запах его тела, пота, запах его волос. Меня переполняла нежность на грани с безумием, когда касаешься каждой пряди и, пропуская ее через пальцы, чувствуешь, как вздрагивает все внутри. От едкого наслаждения, осторожного и невыносимого, как порезы папиросной бумагой, когда боль ощущается утонченно и остро. Хищник на моей груди затих и прислушивается к моему дыханию и сердцебиению нашей дочери, поглаживая мой живот, ловя каждое шевеление внутри моего тела.
— Мы ее уморили, — тихо засмеялся.
Как же редко за все эти годы я слышала его смех. По пальцам можно пересчитать. И как неожиданно сладко он звучит здесь, на этом оазисе посреди рек крови и вакханалии смерти. Я так безумно устала от этой невозможности быть вместе. От постоянного страха потерять его навсегда, что теперь жадно впитывала каждую секунду, проведенную вместе.
— Это она тебе сказала?
Улыбнулась уголками губ и зарылась в волосы мужа, ероша их и сжимая, возвращая его голову к себе на грудь и чувствуя, как подушечки его пальцев чертят хаотичные линии на моем животе.
— Тссссс, малыш. Она засыпает.
На глаза навернулись слезы — какой же он чуткий и прекрасный отец. Всегда был таким. Это заложено внутри него — безумная любовь к своим детям. Мой мужчина. Мой целиком и полностью, и это сводит с ума, потому что я знаю — он так решил. Давно. Много лет тому назад решил быть моим, и чтобы ни произошло, это оставалось неизменным всегда.
Я все ему расскажу чуть позже. Утром. Когда проснусь в его объятиях. Расскажу, где прячется Сэми и наши дети. Расскажу, как Ками и Ярик скучают по нему, как задают миллион вопросов о нем. Расскажу, где скрывается отец и Рино. Никто, кроме Ника не сможет нас защитить от нейтралов. И у него есть план… я знаю, что есть. Иначе он бы туда не сунулся. Иначе не пролилось бы столько крови бессмертных — он бы не допустил.
Но я так же знала, что мой муж способен ради нас убивать кого угодно, и у него не возникнет проблемы выбора. Возможно, это ужасно, но именно это заставляло понимать, что рядом с ним не страшно ничего.
Конечно, Ник мне не расскажет, что именно он задумал, а я и не стану спрашивать. Мне достаточно его непоколебимой уверенности в этом, которую чувствую в его словах, голосе, в его властности и в его поцелуях, и даже в его дыхании. Я не умею иначе. Я не умею не верить в него. Это неправильно. Это не я.
— Когда она должна родиться?
Опустил голову ниже, прислушиваясь к шевелению ребенка.
— Примерно через пару месяцев. Я хочу, чтоб ты был рядом, когда это случится.
— Я буду, малыш. Пусть весь этот мир на хрен сгорит. Но я буду.
И я не сомневалась ни на секунду — будет. Даже если настанет конец света.
Я сама не заметила, как уснула, а проснулась от странного ощущения внутри. Меня словно жгло огнем, разрывало мне грудную клетку на части с такой силой, что я не могла вдохнуть, как будто кто-то режет мое тело лезвиями изнутри. Подскочила на постели, лихорадочно подбирая вещи с пола и натягивая на себя, стараясь справиться с паникой. Очень энергично шевелилась малышка внутри, словно билась и нервничала.