В Мирополье наш военный телеграф случайно соединился с каким-то большевистским комиссаром. Разговор, начавшийся с обычной в таких случаях перебранки, скоро принял серьезный характер. В силу каких соображений, я, конечно, не знаю, но комиссар, назвавший себя «убежденным коммунистом», с видимою искренностью сообщил о тяжелом положении большевиков:
– Мы в пять раз сильнее вас, а ничего с вами поделать не можем. Красноармейцы отказываются воевать, и, прежде чем заставить их наступать, приходится долго уговаривать, а иногда и расстреливать.
– Чем же вы это объясняете?
– Да тем, что каждый из вас воюет во имя идеи, а у нас господствует только страх.
Далее комиссар рассказал о развале их тыла, о недовольстве крестьян, которые, по его мнению, относятся к белым лучше, чем к красным, и затем спросил:
– Правда, что вы расстреливаете всех пленных?
– Нет, не правда. Некоммунистов мы не трогаем. У нас служат много ваших офицеров и солдат.
– Нам все время говорят, что вы расстреливаете всех пленных. Если бы не страх расстрела, к вам переходило бы много наших…
В конце концов офицеры, беседовавшие с комиссаром, предложили своему собеседнику привести к нам его часть. Не помню точно, какой силы была эта часть, но, во всяком случае, не менее полка. Предложили так – на ура, не придавая значения своим словам. К удивлению, комиссар принял это предложение серьезно, и хотя в очень осторожных выражениях, но стал обсуждать полученное предложение. Он ставил только одно условие: гарантировать жизнь ему и вообще всем перешедшим. Лично я не принимал участия в этом разговоре, и когда мне доложили подробности, я приказал ответить, что условия сдачи принимаю. Говорил ли тогда действительно комиссар, или кто-либо другой назвался этим именем, я, конечно, не знаю. Лично более склоняюсь ко второму предположению.
Я прекрасно понимал, что переход на нашу сторону крупной красной части явился бы событием, крайне серьезным по своим последствиям. Передавая свое согласие комиссару, я не имел в виду тот момент должных полномочий от своего начальства, однако не сомневался, что в лице генерала Кутепова найду полную поддержку.
Были выработаны подробности сдачи, и намечен день. Решено было, что большевики перейдут якобы в наступление против нас, и когда приблизятся, то бросят винтовки и перебегут. Со своей стороны мы обещали не стрелять или стрелять поверх голов.
Опасаясь возможности какого-либо предательства, я принял некоторые меры предосторожности. В назначенный день несколько рот красных действительно перешли в наступление. Подойдя к нашим цепям на 300—400 шагов, они бросили винтовки и перебежали.
Большевики немедленно открыли огонь по сдающимся, и это обстоятельство, видимо, и задержало сдачу других. Перешедшие к нам офицеры и солдаты утверждали, что сдаваться собрались «все». Почему предрешенная сдача не состоялась полностью, они не знали.
Сдавшиеся роты производили настолько хорошее впечатление своим настроением, что мои ротные командиры обратились ко мне с просьбой разрешить им немедленно разобрать пленных и поставить их в строй. Став в наши ряды, бывшие красные офицеры и солдаты добросовестно воевали и оставались до конца в рядах Белозерского полка.
На другой же день после сдачи, находясь уже в нашей цепи, они кричали «товарищам», чтобы те переходили на нашу сторону, и подтверждали, что мы никого из сдавшихся не тронули.
Описанный факт показывает, что в рядах большевистских войск уже назревал желательный психологический сдвиг. Надо было только использовать эти настроения. К сожалению, дело агитации было поставлено в Добровольческой армии крайне слабо. Официальные учреждения вроде «Освага» работали в глубоком тылу, а фронт не имел для этой цели ни соответствующих средств, ни навыка. В итоге большевистские войска совсем не подвергались желательным воздействиям с нашей стороны.
Через несколько дней после сдачи красных рот было получено так нетерпеливо ожидаемое приказание об общем переходе в наступление. Это начиналась Курская операция.
Известие о переходе корпуса в наступление было принято войсками с большим энтузиазмом. Тяжелая оборона и сопряженные с нею жертвы и лишения утомили всех.
Удачной ночной атакой у Мирополья красные были сбиты. Наше наступление развивалось так стремительно, что, не давая противнику устроиться, мы на его плечах снова ворвались в Суджу. Дальнейшее продвижение на линию железной дороги Курск – Киев развивалось успешно, хотя большевики и притянули из тыла все свои свободные резервы. Наиболее сильное сопротивление было оказано на фронте станций Коренево – Льгов. Честь занятия Льгова принадлежит главным образом корниловцам и генералу Витковскому, лично руководившему атакой войск. Скоро был занят и Курск. Занятие этого города и выход на линию Курск – Киев являлись крупным успехом, давшим армии большие трофеи и поднявшим настроение, приниженное 2-месячными тяжелыми боями.
На Белозерский полк была возложена задача прикрыть Льгов со стороны Брянска. Бои временно прекратились, и нас ожидал столь необходимый отдых. Люди совершенно выбились из сил, а материальная часть пришла в серьезное расстройство. От непрерывной работы, дождей и грязи винтовки и пулеметы постоянно отказывали, и их необходимо было хотя бы почистить. Снаряжение и обмундирование оборвались. Офицеры и солдаты месяцами не раздевались и не мылись. О нормальном питании не приходилось и думать…
После длительных бессменных боев, от хронического недоедания все мы превратились в каких-то неврастеников. Прежде всяких иных действий необходимо было вымыться, переменить белье, выспаться и досыта поесть. В пределах возможного я и дал эти радости Белозерскому полку.
Штаб полка расположился в скромном домике, прельстившем меня своим садом и тишиною. Первые два дня люди только спали и ели. Величайшим напряжением воли я заставлял себя заниматься положенным мне делом. Первый же десятичасовый сон сразу освежил меня, а вторая такая же сладкосонная ночь вернула силы и бодрость. Как мало, в сущности, нужно нам было для отдыха, и как даже этим малым мы могли пользоваться очень и очень редко!
На второй день нашего пребывания во Льгове подпоручик Глоба доложил мне, что меня желает видеть какая-то посетительница.
– Что ей надо?
– Не могу знать. Она говорит, что имеет к вам какое-то важное и секретное дело.
Я попросил адъютанта переговорить с посетительницей. Глоба ушел и через несколько минут вернулся:
– Господин полковник, она решительно заявляет, что может доверить свой секрет только вам. Не принимайте ее, она какая-то странная.
Подпоручик не высказывал своих мыслей до конца, но я понял, что он опасается покушения на меня. Самое простое – это было бы обыскать посетительницу, внушавшую такие подозрения, однако к нашей чести надо отнести, что и в разлагающих нравы условиях Гражданской войны мы не снизились до большевистского уровня и к приемам ЧК не прибегали. Я приказал просить посетительницу.
Вошла молодая, худенькая, скромно одетая барышня. С большими тревожными глазами. Она явно нервничала и не могла овладеть собою. Немного успокоившись, девушка рассказала грустную историю.
– Я сирота и жила с дедушкой. Он помещик. Старый. Ему уже 70 лет. Во время революции у него отобрали землю, скот. Оставили только дом. Несколько раз дедушку хотели арестовать, но крестьяне не давали. Пришел какой-то большевистский полк, все в доме разграбил, испортил. Дедушку куда-то увезли. Что с ним сделали, я не знаю. Искали и меня, но я убежала и до вашего прихода скрывалась в городе, у знакомого купца…
Барышня готова была разрыдаться. Как мог, я ее успокаивал.
– Я ненавижу большевиков и пришла просить вас принять меня в полк. Я умею ездить верхом и стрелять. Это ведь главное на войне? И я ничего не боюсь!
С искренней грустью слушал я исповедь этого одинокого полуребенка. Исполнить ее просьбу не представлялось возможным, ибо я был решительным противником прапорщиц, женщин-офицеров и вообще «амазонок». Взять ее сестрой милосердия тоже нельзя: она не имела ни требуемых знаний, ни опыта.
Барышня была неутешна. Она решительно отказалась от денежной помощи и только после больших настояний согласилась взять немного продуктов да отрез какой-то грошовой материи: из дома она убежала в одном платье…
– Ну почему вы не хотите меня взять? Я так хотела служить у вас!
Перед уходом моя посетительница пыталась заинтересовать меня возможностью захватить в плен какой-то большевистский отряд.
– Я знаю в этой местности все тропинки и могу провести ваших солдат незаметно.
План был явно фантастический, но чувствовалось, что барышня обдумывала его долго и со всей своею добросовестностью. Это и было то секретное дело, которое она хотела доверить только мне.
Когда она ушла, я невольно подумал: вот среди таких девушек и вербовали наши революционеры кадры террористок…
На третий день пребывания полка в Льгове я получил телефонограмму с приказанием прибыть немедленно в штаб корпуса, находившийся на станции Льгов.
Генерал Кутепов ужинал и прежде всего спросил:
– Вы ужинали?
– Только что собрался, но получил ваше приказание и выехал.
– В таком случае сперва закусите, а затем поговорим о деле.
Я не сомневался, что этот вызов означает какое-нибудь новое боевое поручение.
Во время ужина генерал Кутепов задал мне вопрос:
– Сколько у вас штыков?
– 215.
– Как – 215? А я доложил командующему армией, что у вас 1200 штыков. – Командир корпуса был явно озадачен. – Ведь в ваших донесениях было указано 1200.
– То было, Ваше Превосходительство, раньше, а теперь только 215.
– Как же быть?
– Дайте полку неделю отдыха, и я опять буду иметь 1200 штыков.
– А винтовки и пулеметы у вас есть?
– Есть.
– Сколько?
Возможно, что я посмотрел на командира корпуса с некоторой подозрительностью, так как генерал Кутепов улыбнулся и успокоил меня: