Шли мы в атаку под легкий откос в тумане, по пожелтевшей, уже тронутой морозом траве. Одним глазом следил я за канавками, другим – за противником и за своими драгунами.
Нас приветствовали слабым огнем. Атака выходила мизерная. Скакали нестройной толпой – более слабые кони отставали. Попалась глубокая канава, через которую усталые лошади карабкались как-то по-собачьи – нет чтобы перемахнуть! Некоторые кони попадали…
К счастью, противник не оказался на высоте. Эскадрон галичан отделился от колонны, бросил свою пехоту и стал быстро удаляться, вернее, просто удирать. Пехота была, видимо, в замешательстве. Когда мы были уже близко, огонь пехотинцев ослабел и особого сопротивления они не оказали. Лишь упорно, но неудачно, как-то по-любительски, стреляли три пулемета…
Впоследствии Иван Старосельский говорил: «Помню, как сейчас, как один солдат, прикрываясь за орудиями, прицелился в меня. Я успел рубануть его по голове, но шашка соскользнула и даже не прорубила папаху… Солдат улыбнулся и удрал…»
Убитых у нас не оказалось, были лишь легко раненные. Пехота противника побросала винтовки. Трое пулеметчиков, которые оказались китайцами, были нами убиты. Одного застрелил старший Маклаков, который тут же сделал еще одну зарубку на приклад карабина – мстил за расстрел отца! Оказалось, что нашими противниками были галичане-партизаны, роль которых в этой сумбурной войне была неясной…
Запомнилась забавная картина. Наш однополчанин Вася Гоппер оказался зажатым на своем коне среди орудий. Артиллеристы бежали, упряжные кони, передки, пушки – все это смешалось и запуталось, вокруг бедного Гоппера замкнулось тесное кольцо, в котором было всего понемногу… «Это ты забрал пушки или пушки тебя забрали?» – крикнул я ему.
Подскакал наш полк, и полковник Попов стал сердито на меня кричать: «Вы слышали мои приказания? Ясно было сказано – ждать, пока полк…» и т. д.
Тут было помалости и зависти. Ведь нижегородцы одни взяли в плен роту пехоты, захватили 15 орудий и много пулеметов (было их в обозе еще штук 10). А главное, сам обоз, да еще какой (!)… нагруженный награбленным добром, «контрибуциями» и «дарами населения», включая повозки с ценной кожей для подметок, сахаром, мукой, крупой и другими продуктами. Галичане знали свое дело!..
Добавлю, что наш комполка обиделся на меня главным образом за то, что я в своем устном рапорте именно его поздравил с захватом орудий и прочего барахла. Он вскоре все же великодушно меня простил, так как выяснил, что я нарвался на врага прямо в упор, и, кроме атаки, выбора не было.
Захватили мы и двух «сестер», причем одну, не особенно привлекательную, взял под свое личное покровительство наш Козлов, тогда как вокруг другой, весьма красивой, увивалось немало наших господ. Обе они продолжали в наших рядах честно выполнять свой «долг перед Родиной» и в конце концов добрались с нами до самой Польши.
На мою долю в этом деле достался хороший бинокль, а главное – прекрасная караковая тракенская кобыла. В прошлую войну за захват 15 орудий нас бы засыпали орденами. Но в 1919 году можно было без особых усилий забирать пушки, не говоря уже про пулеметы – они в счет не шли…
Не те времена были, не тот противник, да и сама война была не та.
Зимою 1919 года стояли мы близ городка Гольты, что к северу от Одессы. У меня поднялся ужасный жар – начало сыпного тифа. Ложиться в обозы боялся, потому что обозы – любимая добыча красной конницы.
Подошла неприятельская пехота. Наши два Бориса (то есть Голицын и Шереметьев) находились со мной близ какого-то завода. Я еле держался на седле… под черным небом снег казался еще белее.
Пришпорил кобылу, чтобы передать приказания… Вдруг снег, лед, комья земли, какие-то доски – все это полетело вверх, а я с кобылой – вниз. Мы были на дне широкого и глубокого колодца, вода доходила мне до пояса, наверху светлел четырехугольник неба, а на нем чернели силуэты голов. Наконец драгуны связали несколько ременных вожжей с петлей для ноги и вытащили меня на свет божий.
Довезли меня до станции, погрузили… а что дальше было – не помню. Очнулся от холода, лежа на соломе в товарном вагоне. За головой набрался сугробик снега. Был я то в забытьи, то бредил, то спал. Тем же занимался лежавший рядом со мной пехотный офицер. Ему почему-то оставили револьвер, и он им угрожающе размахивал. Я на него навалился и револьвер отнял.
Везли нас до Одессы долго – сколько дней, не знаю. Там положили где-то в коридоре на цементный пол и… забыли. Под утро все же вспомнили и перевезли в госпиталь в здании женской гимназии. Дали мне чудесную комнату с высоким потолком и зеркальным окном. Заботливо уложили в мягкую кровать и покрыли белоснежной простыней. Совсем неплохо, но… комната была нетоплена и не было одеяла.
Часа через три заглянула сестра. «Скажите, сестра, всюду нетоплено?» – «Всюду». – «Одеял нет?» – «Ни одного!» – «А есть палата, где полно больных?» – «Есть. Только, слушайте, там люди лежат просто на полу, и среди них много умирающих». – «Вот и прекрасно. Ведите меня туда, пока не замерз!»
В общей палате было теплее от дыхания многих людей. Дали соломенный матрац. Рядом со мною действительно умирал от гангрены солдат. Дали мне денщика, драгуна-обозника, немолодого сурового мужика. Он принес мои вещи из дезинфекции – все село, скомкалось… Денщик пожал плечами: «Вот ужо выйду я вечерком в город, куплю что-нибудь, а насчет брюк – вон, гляньте!» И действительно, на спинке стула около умирающего офицера висели новенькие зеленые пехотные штаны… «Только придется вам, господин ротмистр, малость потерпеть, пока они помрут…»
На следующее утро солдат принес-таки шубу на лисьем меху, правда облезлую…
К Одессе между тем подходили красные. Посадили меня, выздоравливающего, в барскую коляску, запряженную парой вороных. А со мной уселись барон Дм. Фиркс и сестра-галичанка. Провели первую ночь в большой немецкой колонии «Гросс Лилиентал». Была лютая стужа, и я слегка отморозил пальцы ног. Помогла древняя старушка баба, которая решительно отстранила Фиркса и не дала растирать ноги снегом… «Да ты что, барон, дурной, что ли? Словно не знаешь, что делаешь!» Поставила ноги в шайку с водой и льдом. Когда постепенно ноги стало покалывать и пошли мурашки, она взяла горсть снега и стала растирать пальцы ног…
Вторая ночевка была в селе Францфельд. С нами двигались кадеты, институтки, больные и раненые, отдельные части Одесского гарнизона и просто люди, бегущие от большевиков. Но полк наш был где-то севернее.
На третий или четвертый день, на привале в большом селе около полудня, было солнечно и голубело зимнее небо. Вдруг – паника! Люди выскакивали из изб, искали свои повозки, телеги, сани, экипажи, которые бестолково запрудили улицу. Все это рванулось… А в это время слева, на белом снегу, показались черные цепи большевистской пехоты… Был при нас нижегородский «конвой» – пятнадцать обозников под командой графа Бориса Шереметьева. Боря – сказалась порода! – выхватил шашку и повел свое «войско» навстречу красным… против солнца и слегка в гору. К счастью, каким-то чудом наш караван сумел вылететь из села. Красным преградили путь не только Шереметьев с его горсткой людей. Оказались там те, что шли за нами, а именно одна пехотная часть, и красных отбили…
Мы свернули в сторону, и колонна наша по льду перебралась на румынский берег Днестра. Полковники Петр Ден и Борис Шереметьев отправились для переговоров с румынскими властями. Когда они вернулись, солнце было уже невысоко. Наши посланцы сообщили, что румыны отказались наотрез принять больных и раненых даже. Дали нам час времени, чтобы вернуться на русскую территорию. Через час грозили открыть по нас огонь.
Мы посмотрели на часы. До истечения ультиматума оставалось еще 45—50 минут… Но мы еще плохо знали наших бывших союзников. Минут через 15 или 20 отдельные гранаты стали рваться среди обоза Красного Креста, среди повозок с ранеными и кадетиками… Скрепя сердце двинулись обратно по льду, вдоль Днестра, прикрываясь зарослями камыша.
Лед оседал. Вода доходила порой до подножек нашей коляски. Мы двигались все дальше и дальше, решив выйти на русский берег лишь в полной темноте.
Что было дальше – опять смутно помню, наступил очередной подъем температуры. Как во сне помню, как через день-другой пали наши барские вороные кони и их заменили парой буланых кляч… Бредил, что попал в плен и что от меня это скрывают. Но однажды утром Фиркс подвел меня к окну какой-то хаты, в которой мы оказались оба: «Смотри, Фома неверный!» Взглянул я через покрытое ледяным узором окошко и на фоне розового морозного неба увидел Сводный полк во всей его красе! Думаю, что это ускорило мое выздоровление…
Мы двинулись дальше и наконец встретили польские войска. В сравнении с нами, в наших изодранных полушубках, грязных папахах, с нашими небритыми обветренными лицами, войска их показались мне чем-то сказочно прекрасным. Кони как на подбор… одеты все с иголочки… сытые, румяные, чисто выбритые…
Нас приняли, не встретили пальбой… В течение двух-трех недель несли мы сторожевую службу совместно с поляками. Особой близости не было, но не было и враждебных чувств: нас свела судьба…
Вскоре боевые части генерала Бредова, отхлынувшие на польскую территорию, к которым принадлежал и наш Сводный полк, направили через Львов в Силезию. Там нас посадили в бывший германский лагерь для военнопленных около местечка Стржалково. Лагерь был большой, бараки были прекрасные, чистые и просторные… Кормили нас плохо: немного хлеба, селедки и похлебка из лошадиных голов… Впрочем, за проволокой ходили местечковые евреи. Их не в силах была отогнать стража – молодые новобранцы, почти дети. Эти евреи снабжали нас яйцами, сахаром и маслом.
Генерал Бредов опасался, как бы его воинские части не разбежались. Поляков это не беспокоило. Однако они обещали в свое время вернуть и нас в Крым…
Жизнь в лагере мне вскоре смертельно надоела. Я решил бежать, долго готовился, достал штатское платье и все остальное, нужное для побега, ждал случая. Таковой представился, когда поляки решили выпустить из лагеря еще находившийся там немецкий элемент, главным образом немцев-колонистов. Один из них (некий Кристиан Кристман) в то время заболел. Мне состряпали документы на его имя, и я попал таким образом в «немецкий» транспорт. Колонисты прекрасно знали, кто я такой, но дружески скрывали при пер