[579] был в личных дружеских отношениях с Великим Князем, и это было известно всем в полку. Человек же он был решительный, и потому осуществимость этой идеи никому не казалась невозможной.
С того времени, когда Кабарда исповедовала христианство, во многих стародворянских семьях сохранились реликвии – предметы христианской церковной утвари, а также шашки и кинжалы с изображением на них Христа и Богоматери. Одна из самых уважаемых фамилий Кабарды – Шегеневы – происходила от «шегена», что значит по-кабардински «дьякон».
Главным занятием кабардинцев было коневодство особой породы лошадей, скотоводство и, в незначительной степени, земледелие, очень примитивное. К началу войны 1914 года сословия не играли уже у кабардинцев большой роли, хотя уклад жизни оставался чрезвычайно патриархальным и консервативным, проникнутым соблюдением древних обычаев, хабзов адатов. Существовала еще и кровная месть, с проявлениями которой боролась государственная власть. Строгое соблюдение адатов сохранилось и после революции 1917 года, странно смешавшись с ее так называемыми «завоеваниями». Особенно соблюдалось почитание стариков и старших годами вообще. Например, мальчик 8—9 лет вставал и уступал место при входе старшего брата, которому было 12—13 лет. Положение женщин было подчиненным, но не в такой степени, как это имело место у других горских народностей. Если приходил посторонний мужчина, женщины вставали и оборачивались лицом к стене, лиц же они не закрывали, и им дозволялось в присутствии угощаемого гостя входить, приносить кушанья, угощал же и прислуживал гостю сам глава семьи или его старший сын.
Хабзы, то есть обычаи, требовали, чтобы гость обязательно провозгласил бы тост и выпил чашу араки или бузы за здоровье хозяйки дома. Гостеприимство было чрезвычайное: гостю подавалось, не жалея, все лучшее, что было в доме. Если гостю нравилась какая-либо вещь и он неосторожно хвалил ее, хозяин считал себя обязанным немедленно подарить ее гостю, произнеся освященное хабзами слово: «Узет!» Отказываться было неприлично, и отказ обижал. Принимали гостя в отдельной хатке – кунацкой, у дверей которой росло дерево с обрубленными ветками для привязывания коней. Всякий приехавший в любое время дня или ночи мог войти в кунацкую и тем самым становился гостем, и хотя бы никто его и не знал, он принимался как самый дорогой друг, и никто не смел спрашивать его, кто он и откуда. Хозяин или старший его сын держали стремя гостя, когда тот садился на коня. Если гостя провожали верхом, то он ехал посередине, справа от него при этом находился глава семьи, а слева – старший сын и т. д. – справа и слева, по старшинству.
Ранней весной, как только трава достаточно поднималась, со всей Кабарды собирались многочисленные стада скота и табуны лошадей, которые отправлялись на Малкинские общественные пастбища – альпийские луга по реке Малке, где оставались целое лето, и пригонялись домой только перед наступлением зимы, причем возвращение табунов и стад праздновалось всем населением. Стада эти нуждались в бдительном надзоре как от нападения зверей, так и от разбойников, главным образом – сванетов из-за горного хребта, поэтому их всегда сопровождало большое число вооруженных всадников. Жизнь, требовавшая быть всегда и всюду готовым отразить нападение с оружием в руках, вырабатывала из кабардинцев смелых и находчивых джигитов, представлявших собой прекрасный и воинственный материал, и нужна была лишь небольшая шлифовка, чтобы получить из этого народа отличных солдат.
Было бы непозволительным упущением, говоря о кабардинцах, не подчеркнуть высоты их воинственного духа, особенно ярко проявившегося в полку в дни разложения армии после издания приказа № 1, когда отказ от выполнения боевых заданий, самовольное оставление позиций и избиения офицеров стали обычными явлениями на фронте. Беззаветно и верно выполняя свой воинский долг, полк не имел ни одного случая дезертирства из своих рядов.
15 ноября 1917 года, когда полк, прибывший на Кавказ, уже устроился на квартирах и отдохнул от перехода из Петрограда в Нальчик, Кабарда устроила парадный обед в честь своего полка. Съехалась масса народа, в зале здания реального училища были накрыты столы для офицеров и почетных гостей, а вокруг здания в парке – столы для всадников и прочих гостей. Обильный обед продолжался до середины ночи, и перед его окончанием одним из стариков – почетным гостем был произнесен тост: «За первого начальника дивизии!» Загремело общее «Ура» в честь Великого Князя, которое было подхвачено снаружи, а затем раздались крики всадников: «Офицеров! Офицеров!..» Мы вышли к ним и были приняты ими на руки, нас принялись качать. И это было в революционный 1917 год!..
Перед революцией полку был обещан за боевые отличия Георгиевский штандарт, и, без сомнения, полк занял бы почетное место в рядах русской конницы.
Самым типичным представителем кабардинского народа среди офицеров полка был, конечно, старик Тембет Анзоров. Лет ему было значительно за 60, и был он в мирное время прапорщиком милиции, каковые еще существовали тогда на Кавказе. С самого начала войны он пожелал стать в ряды родного полка и был, конечно, принят. Род Анзоровых – один из самых влиятельных в Кабарде, и два больших селения носят имя Анзоровых. По своему возрасту и, главное, по неимению военной подготовки Тембет, конечно, строевой и боевой ценности не представлял и являлся в полку некоей полковой «реликвией». Начало его военной службы восходило к временам существования личного Императорского конвоя, состоявшего из представителей аристократии народов Кавказа. В день гибели Императора Александра II Анзоров был в числе конвойных, сопровождавших Государя, и ехал впереди коляски. Первая брошенная бомба разорвалась рядом с ним, и он уцелел буквально чудом. После расформирования конвоя Тембет вернулся к себе на родину и жил на покое в своем селении, морально управляя своими бывшими «подданными». Трудно сказать, какое было у него образование, но по своим манерам и привычкам он являл собою причудливую смесь петербургского светского человека восьмидесятых годов и старого кавказского князя-феодала, строго державшегося обычаев старины. По-русски он говорил правильно, но с сильным кавказским акцентом, и внешностью обладал чрезвычайно представительной: среднего роста, широкоплечий и, несмотря на свои годы, тонкий в талии. Густые, слегка подстриженные, по кабардинскому обычаю, усы его были жгуче черны. Черты лица, крупные и правильные, указывали на былую красоту, а горделивая осанка вызывала одно только определение: «Удалец!»
Был он большим поклонником и ценителем женской красоты, но с рыцарской утонченностью, которая была так характерна для благовоспитанных людей конца прошлого века, и очень заботился о своей наружности. Я пользовался его расположением и доверием, и мне случайно пришлось стать посвященным в его тайну. Однажды на отдыхе полка я получил от него таинственное приглашение зайти к нему для разговора с глазу на глаз. Так как Тембета вот уже несколько дней не было видно нигде, я подумал, что старик болен, и сейчас же отправился к нему. Встречен я был, как всегда, радушно и даже радостно и после неизбежного угощения он приступил к объяснению: «Дорогой мой, командир полка сказал мне, что вы имеете командировку в Киев; пожалуйста, купите мне там краску для волос «нуар жоли флер». Запишите, пожалуйста, – «нуар жоли флер». Только очень прошу вас, чтобы это осталось между нами… Пожалуйста, никому ни слова, очень прошу. Понимаете, ужасное положение: краска вышла, и я никуда показаться не смею!» Посмотрел я на него, и действительно, оказалось, что усы у него стали какие-то серо-зеленые. Краску я ему привез и тайну сохранил.
Когда я прибыл в полк, Тембет находился в отпуску, особенно продолжительном, данном ему как исключение из общих правил. Возвращаясь в полк, он в Ростове узнал, что бывший командир Кабардинского полка граф Воронцов-Дашков[580] с женой находится сейчас в Ростове, и счел своим долгом к нему явиться. О встрече этой он потом рассказывал нам так, что самому графу уделено было очень мало внимания, центром являлась графиня: «Какая очаровательная женщина!.. Я всегда, когда с ней здороваюсь, говорю: «Позвольте мне по-стариковски в ладошку поцеловать!..» Она смеется… Я всегда ей ладошку целую!..» Кто-то из молодежи задал ему не без ехидства вопрос: «А что же граф, не ревнует?» Старик самодовольно улыбнулся и закрутил свой жгуче-черный ус; он все еще был убежден в своей неотразимости.
Я присутствовал однажды, когда Тембет по возвращении из отпуска являлся новому командиру полка, полковнику Старосельскому[581]. Это было очень оригинальное зрелище: он вошел, отдал честь и, не произнося ни слова, торжественно отворил дверь. Один за другим в комнату вошли три всадника. В руках у каждого было по подносу, взятому у хозяйки дома и покрытому чистым полотенцем. На первом лежала кабардинская плеть, на втором – круг кабардинского копченого сыра и на третьем – бутылка осетинской араки (лучшую араку делают в Осетии). Когда всадники гуськом подошли к поднявшемуся из-за стола командиру полка, Тембет, картинно отставив ногу и заложив правую руку за кинжал, важно произнес: «Ваше Сиятельство!.. Работа моих крепостных!» Другой рукой он при этом сделал круглый жест по направлению к подносам. Строгий и требовательный по службе Старосельский со свойственным ему тактом любезно восхитился дарами, поздоровался с Тембетом и, усадив его, стал расспрашивать о новостях на Кавказе и в Кабарде. По глубокому убеждению Тембета, представление его новому командиру произошло по всем правилам хорошего тона.
Тембет числился вторым офицером в одном из взводов первой сотни. В строевых занятиях он не участвовал, да и вряд ли мог бы принимать в них участие, но на походе следовал на положенном месте. За ним ехали трое его вестовых: один – для услуг, другой вез коврик для совершения намаза, ибо Тембет был правоверным мусульманином и неукоснительно совершал все моления, и третий – завернутую в кусок сукна скрипку, имевшую вид полена, изделие самого Тембета. Иногда на привалах он по просьбе офицеров играл на этой скрипке кабардинские мелодии. Некоторые из них он сопровождал пританцовыванием. Все это производилось с таким достоинством, что никому и в голову не могло прий