[588]. В 1918 году он организовал в Кабарде противобольшевистскую борьбу и сыграл в Белом движении большую роль, создав из своих земляков дивизию шестиполкового состава. Анзоров, служивший прежде всего идее, не считаясь с чинами, стал в подчинение младшего своего однополчанина и принял в дивизии у Серебрякова командование одним из отрядов и, будучи раненным, остался в строю. За взятие повторными атаками в конном строю станицы Суворовской он был представлен командованием к производству через чин в генералы.
Одним из первых вступил в отряд Анзорова во время первого восстания против большевиков в 1918 году поручик нашего полка Абаев, убитый в конной атаке на Пятницкий базар в Кисловодске, на пулеметы в лоб, которую, как всегда, вел лично бесстрашный Мудар Анзоров. На царицынском фронте, заменяя начальника дивизии генерала Бековича-Черкасского[589], Анзоров был ранен во второй раз. Полная воинских подвигов жизнь его закончилась в эмиграции, в Сирии, весной 1927 года. В газете «Возрождение» от 25 июля 1927 года был помещен его некролог.
В отряде Мудара Анзорова погиб также и корнет нашего полка князь Иван Церетели, но, увы, погиб не от пули врага, а от кинжала соратника. Порывистая и горячая натура Вано проявилась полностью после роспуска Кабардинского полка в Нальчике. Несмотря на уговоры друзей, Церетели решил остаться в Нальчике и ждать прихода большевиков. С ним остались и несколько всадников его взвода. Жили они скрываясь и часто меняя квартиры. Как князь мог скрываться в таком маленьком местечке, где все знали друг друга, было совершенно непонятно. Ведь в ту пору это был даже не город, а слобода. Живя в подполье, Церетели решил начать свою борьбу против большевиков с убийства комиссара Сахарова. После обстоятельной разведки привычек и образа жизни последнего, выбрав ненастный день, Вано в сумерки отправился в гостиницу, где жил Сахаров. Спокойно пройдя мимо часового и поднявшись по лестнице, он постучал в дверь номера и объявил приоткрывшему дверь комиссару, что прислан к нему с письмом. Оглядев Церетели и видя перед собой одного человека, как он думал – мальчика-подростка, Сахаров вышел к нему в коридор. Церетели выхватил из ножен кинжал и по рукоятку всадил его комиссару в грудь, после чего, сбежав вниз и проскочив мимо растерявшегося часового, исчез в наступившей темноте.
Сахаров, как рассказывал мне сам Церетели, заревел, как бык, – это был крупного роста грузин, сильный и грузный человек, – и кинулся вслед за ним с кинжалом, торчавшим у него в груди, так как Вано не мог его выдернуть. В таком виде Сахаров выбежал на улицу и лишь там упал мертвым. Рана была смертельной.
Чтобы оценить смелость Церетели, нужно знать, что в нижнем этаже дома помещалась красноармейская часть. Прошло несколько недель, большевики закрепили свою власть и положение, и все было, по-видимому, спокойно. Нуждаясь в деньгах, местный совет затребовал из Владикавказа крупную сумму в 200—250 тысяч рублей, выслав за ними верных людей с конвоем. Возвращаясь домой, они должны были пройти через горы на лошадях. Вано, с несколькими преданными ему всадниками, подкараулил их в одном ущелье и всех перебил, разделив деньги между участниками нападения.
Прошло еще несколько недель. Большевики успокоились и назначили в Нальчике, в зале реального училища, какое-то торжество. Собрались все местные большевистские власти и расселись в первых рядах. Зал был переполнен народом и красноармейцами. Вдруг, перед самым началом торжества, на сцене появился Церетели, всем известный в лицо и повсюду разыскиваемый, причем за его голову была назначена крупная награда. Зал замер от неожиданности. Церетели шагнул к рампе, по-мальчишески сделал «нос» сидевшей в первых рядах публике и выбежал вон. Произошел переполох, его кинулись искать, оцепили здание, но все было безрезультатно: Церетели исчез.
С началом действий отряда Даутокова-Серебрякова Церетели явился одним из первых к Анзорову, участвовал во многих боях и после освобождения Кавказа от большевиков, уже в мирной обстановке, был убит прапорщиком нашего же полка Султаном Инароковым, как мне передавали. Умирая, Вано просил простить убийцу и не мстить за него. Что послужило поводом к убийству, осталось неизвестным.
В станицах Черноярской и Новоосетинской мы с Николайчиком провели около двух месяцев, когда, наконец, началось восстание. 17 июля произошел первый бой с большевиками в городе Моздоке. Восстание подготовлялось в крупном масштабе, предполагалось надежным людям просочиться в состав формировавшихся большевиками на Минеральных Водах красноармейских отборных частей, одной из которых должен был командовать войсковой старшина К.К. Агоев. Он знал поручика Николайчика и записал нас обоих в свой отряд, и мы должны были уже выехать к месту нашего нового служения и получили маршрут с указанием верных людей, когда внезапно произошло столкновение в Моздоке, которое заставило руководителей восстания раскрыть карты. Фронт создался под станицей Прохладной. Войсковой старшина Агоев сформировал небольшой партизанский отряд, главным образом из офицеров, около 40 человек, которых он, смеясь, называл «любителями сильных ощущений». Сам Агоев был человек чрезвычайно решительный и совершенно выдающийся по своей храбрости. Георгиевский кавалер. 4 июля мы с поручиком Николайчиком были уже в станице Ставропольской в составе этого отряда, приняв предварительно участие в бою в Моздоке. Через несколько дней отряд наш разросся, и поручик Николайчик получил в командование сотню, а я взвод. Несмотря на ненависть к большевикам, казаки, однако, дрались неохотно, дисциплины не было. Эсеровское правительство Бичерахова (брата генерала), возглавлявшее восстание, боялось влияния офицеров, дискредитировало их и не позволяло ношения погон. Не хватало и боевых припасов, так что случалось, что пехота, идя в бой, получала по три патрона на винтовку.
Из-за всего этого фронт топтался на месте. Отряд Агоева представлял собой единственную, кажется, часть, в которой поддерживалась дисциплина, и то лишь благодаря влиянию и личным качествам самого Агоева.
Отряд наш действовал самостоятельно на левом фланге всего фронта, то продвигаясь вперед, то подаваясь назад, и участвовал в рейде по тылам красных в составе свободного отряда полковника Барагунова, но общий фронт не двигался.
Во время одного из наших продвижений вперед, кажется – под станицей Солдатской, на нас стала сильно наседать пехота красных. Поручик Николайчик, оставив меня в резерве, пошел в атаку, но перед самым ударом казаки замялись, и он на своем могучем коне оказался один почти в неприятельской цепи. К нему кинулись красногвардейцы с винтовками наперевес, и он, отстреливаясь из револьвера, повернул назад. В этот момент был ранен его конь, и лишь благодаря его необычайной выносливости Николайчик смог все же доскакать до своих.
В июле наконец решено было сдвинуть фронт и взять станицу Новопавловскую. На рассвете 30 июля были взорваны два железнодорожных моста под этой станицей, что лишило противника возможности использовать в бою имевшийся у него бронепоезд. В час ночи на 31 июля наш отряд выступил из станицы Ставропольской с целью обеспечения нашего левого фланга. В темноте мы двигались медленно и часто останавливались. На последней остановке поручик Николайчик обратился ко мне со словами: «Мне что-то спать хочется, я слезу с коня, подремлю». Меня удивило это проявление апатии перед предстоящим боем у него, всегда такого энергичного и хорошо владевшего собой. Когда забрезжил рассвет, войсковой старшина Агоев подал команду трогаться. Николайчик подъехал к нему и, переговорив, возвратился ко мне: «Ты со взводом обеспечишь наш левый фланг. Сейчас начнется наступление, двигайся немедленно!»
Думаю, что, предвидя большие потери, он хотел уберечь меня и убедил Агоева в необходимости обеспечить наш фланг, что вообще не соответствовало характеру Агоева, склонного к риску. Мы пожали друг другу руки и расстались. Вскоре загремела артиллерия и послышалась трескотня пулеметов и винтовок. Я находился почти в тылу у противника и самого наступления видеть не мог. Часам к восьми утра позади Новопавловской стала накапливаться конница противника, и я уже собирался послать об этом донесение, когда увидел, что она отходит. Стрельба стала реже и вскоре затихла.
Я вошел в станицу и стал продвигаться к станции. Красных здесь уже не было, и на улицах стал появляться народ. На перекрестке я увидел телегу, и мои казаки окружили мальчишку-подводчика, расспрашивая его о потерях.
Тот отвечал вяло и равнодушно: «Та не, вот сотника одного, Миколайчика, дали мне везти». Я подъехал к телеге. Передо мной лежало на ней тело поручика Николайчика, прикрытое окровавленной буркой. Глаза его были закрыты, лицо – совершенно бело, – он умер от потери крови. Пуля, рикошетируя, вошла в правое бедро и, сделав ужасающую по величине рану, вышла выше крестца, с левой стороны. По рассказам очевидцев, Николайчик перед самым концом боя повел сотню в конную атаку и был встречен пулеметным огнем. Он упал с коня, но подскакавший Агоев с несколькими казаками положили его, под обстрелом, на бурку и вынесли из сферы огня. Когда бой закончился, Николайчика уже не было в живых.
Станица Новоосетинская, где мы жили, узнав о смерти Николайчика, приготовилась торжественно похоронить его. Тело встретили и проводили к дому Сабана Сабаева, у которого мы квартировали. Обряжать покойника пришли все пожилые женщины из соседних домов. Когда все было окончено и гроб поставили на стол под вишневыми деревьями у дома, сам Сабаев, старец 76 лет, осмотрел, все ли хорошо сделано, а затем зажег свечи и начертил на земле и по углам стола какие-то знаки из Корана.
Наутро состоялись похороны. Кладбище было переполнено народом, собралась вся станица. Священник-осетин торжественно служил по-русски. По горскому обычаю женщины рыдали и причитали. Похоронили Николайчика, как родного им человека. На высоком могильном холме был поставлен большой деревянный крест, и вся могила была красиво обложена крупной галькой из Терека. Все было сделано станицей и родными Сабаева, причем меня отстранили от всяких хлопот и расходов, и все выражали