Наклонившись к Мише, я поцеловал его в ледяной лоб. Так кончил свою жизнь этот доблестный офицер.
Оказалось, что, когда мадам Пивоварова пришла за телом мужа, врачи объявили ей, что необходимо сделать вскрытие, что ей, как врачу, должно быть понятно, что для науки это необходимо и пр. Условились, что назавтра в полдень его похоронят с отданием воинских почестей. На другой день, то есть в день моего приезда, в 12 часов мадам Пивоварова пришла как было условлено. На дворе ждали почетный караул и музыка… и вдруг – одетым в эриванский мундир Миши – оказался чужой. Только после тщательных расспросов и справок удалось установить, что батюшка хоронил по описываемым признакам покойника вчера. Отправились на кладбище, разрыли могилу, и уже свидетелем остального я был сам лично.
В Екатеринодаре я задержался на целую неделю, так как подошло Рождество, а денег получить сразу не удалось. Поместился я вместе с Пильбергом в доме N. Однажды парадную дверь мне открыл сам Густав.: «Знаешь, кого я тебе покажу, пойдем, увидишь», – причем слово «увидишь» он произнес как-то особенно загадочно с каким-то присвистыванием.
Зная все его манеры, я приготовился к сюрпризу, и действительно, не успел я переступить порог нашей комнаты, как попал в объятия Толи Побоевского, только что вернувшегося из Франции после пребывания на Салоникском фронте, куда он уехал в начале революции. Беспрерывной волной полились рассказы то печальные, то радостные; под влиянием последних зарождались светлые надежды на лучшее будущее.
Решено было что 2 января мы вместе выедем в наш Сводно-гренадерский батальон, так как Толя ехал сюда именно с этой целью. Он не заехал даже домой повидать своих родных, которых не видел столько лет.
Встречали Новый год все у тех же дорогих N., которые приняли и Толю под свое покровительство. Было очень весело, ибо твердо верилось в скорое воскресение нашей дорогой Родины. Предстоящие испытания нас не страшили, и мы смело шли им навстречу.
2 января мы выехали в Ставрополь, причем ехали в вагоне 4-го класса, буквально сидя друг у друга на коленях; помню, Толя заснул в необыкновенно комичной позе, склонив голову на спину своего соседа-казака, в то время как тот спал, положив свою голову на колени Толи.
В Ставрополе мы получили приказание ждать особых распоряжений относительно нас и пока ничего не делали. В это время мы узнаем, что в госпитале лежит наш офицер поручик Снарский в очень тяжелом положении. Мы тотчас же отправились к нему и сначала было взяли его к себе, но ему сделалось хуже, пришлось вновь водворить его в госпиталь.
Здесь же, в Ставрополе, оказался и капитан Б., который вел какой-то странный образ жизни, почему-то уехал с позиции, жил в гостинице и на все вопросы отвечал сбивчиво и туманно.
Здесь же встретили мы и нашего артиллериста Беляева, с которым, по его любимому выражению, «посидели – поговорили».
Наконец и мы получили приказание догнать батальон, двигающийся на станцию Минеральные Воды. В этот же день пришло известие о гибели моего товарища по выпуску – туркестанского стрелка капитана Земляницына, убитого у деревни Северной. Все знавшие его страшно сожалели об этой тяжелой утрате, а я тем больше, что не видел его с момента производства, много слышал о нем еще в Германскую войну, как о выдающемся офицере, и жаждал его увидеть. Но этому помешала все та же смерть.
В батальон нас отправлялось четверо: я, капитан Б., Побоевский и еще один прапорщик. Двигались мы медленно.
В это время части Добровольческой армии шли на освобождение Терской области от большевиков. Бои шли с неизменным темпом.
Когда мы прибыли на станцию Минеральные Воды, то узнали, что батальон наш ушел в Георгиевск; нам предстояло пересаживаться в товарные вагоны. Поезда не было. Наконец нам объявили, что где-то на 8-м пути стоит состав, готовый к отправлению. Отыскали этот состав – влезли. Напротив нашего состава стоял громадный состав, отбитый у большевиков. Мы обратили внимание, что казаки, ехавшие с нами, шныряют по вагонам; мы заинтересовались и решили посмотреть, что там происходит. Увидели мы следующее: в каждом вагоне, груженном всякого рода амуницией, сбруей, домашней мебелью и просто рухлядью, царил невообразимый хаос – все было перевернуто, исковеркано и забрызгано кровью. Из-под хлама торчали руки и ноги расстрелянных большевиков, причем в каждом вагоне насчитывалось до десятка трупов; между ними-то и рыскали казаки, снимали сапоги и все казавшееся нужным – и носили. Делалось это без всякой брезгливости, деловито и серьезно. Подавленные этой картиной, мы только переглянулись и пошли к себе.
На станции мы слезли и пошли пешком в станицу Екатериноградскую, где расположился наш батальон. В штабе полка мы получили назначение: капитан Б. должен был формировать 5-ю роту из взятых пленных красноармейцев, я назначался к нему помощником командира роты, а Толя Побоевский – фельдфебелем.
Получив назначение, мы пошли повидать своих. День был морозный, невылазная грязь станицы была скована, а потому идти было легко. На окраине, около громадного оврага, шли занятия с ротами.
Увидев нас, несколько офицеров тотчас отделились и подошли к нам. Здесь я впервые увидел поручика Бориса Силаева[626], младшего Белинского, штабс-капитана Засыпкина, поручика Линькова[627] и других офицеров 4-й роты.
Тут же на краю оврага лежали трупы расстрелянных большевиков. Никто и не думал обращать на это внимание – нервы не реагировали. В этот же день после обеда были выстроены люди новой 5-й роты. Картина представилась невиданная. Если из 50 человек, назначенных в роту, хоть двое имели сносный вид, то и слава богу; остальные были в каких-то рубищах, большинство было босиком, с ногами, завернутыми в тряпки; все поголовно дрожали от холода, а многие носили явные следы заболевания сыпным тифом. Это были только что взятые в плен красноармейцы, до белья раздетые победителями. Таков был обычай.
«Послушай! Куда мы с ними пойдем? – спрашивал Толя. – Разве они могут воевать?»
И действительно, через два дня нас погрузили в вагоны для следования в Моздок. Уже по дороге 15 человек окончательно слегли. Сыпной тиф неудержимо свирепствовал, больные валялись на полу по всем станциям, заражая еще здоровых. Спастись от насекомых не представлялось возможным.
На станции Моздок нам представилось вновь редкое по своему ужасу зрелище. На путях стояло два громадных состава, один совершенно сгоревший, но сгоревший вместе с людьми, в нем находившимися. В вагонах стояли железные кровати, на которых лежало по одному или по два обуглившихся трупа. Черепа скалили зубы, как бы смеясь. В другом поезде я зашел только в один вагон 3-го класса, на котором красовалась красная надпись: «Коммунист № 1». Этот вагон был битком набит сыпнотифозными, из которых больше половины были мертвы и валялись голыми на полу… Картины в стиле гражданской войны, ожидающие своего художника.
Из Моздока мы двинулись на станицу Вознесенскую, где нам предстояло усмирить непокорных ингушей, но, простояв два дня в первой за Моздоком станице, мы получили приказание вернуться обратно в Моздок.
Приказание было крайне своевременно, так как Толя почувствовал себя скверно, и я понял, что он заболел сыпняком. Идти он уже не мог, я уложил его на подводу, а сам с вольноопределяющимся М.С., сыном нашего же эриванца, проконвоировал Толю до больницы, куда и сдал его немедленно. В этот же день вечером у меня началась страшная головная боль и поднялась температура; я переборол себя и отправился на собрание господ офицеров батальона, назначенное в этот день. Что решалось на этом собрании, я совершенно не помню; когда я обратился к находившемуся там доктору с просьбой осмотреть меня, он мне прямо сказал: «Чего вас осматривать, вам нужно ложиться в постель – у вас сыпняк».
Здесь же он написал мне препроводительную бумагу, и я отправился в ту же больницу, куда накануне сдал Толю. Положили меня сначала отдельно, а на другой день перекатили мою кровать в соседнюю палату и поставили рядом с Толиной. Толя был без сознания. Я почувствовал как бы облегчение – все же рядом со своим, а в голову навязчиво лезла мысль – выкрутимся ли мы на этот раз? Неужели суждено так бесславно умереть? Дальше шел период забытья… Временами, когда я приходил в себя, я просил согреть мне ноги и справлялся, живой ли Толя. Мне ставили бутылки, говорили, что Толя жив, и я опять впадал в забытье.
Толя боролся с тифом с большим трудом, ему постоянно вспрыскивали камфору. У меня организм был значительно сильнее, и я обходился своими средствами.
Прошло недели две – было 15 февраля. Толя впервые со мной заговорил, кризис миновал. Мы были страшно счастливы, что такая опасность нас миновала. Теперь мы могли наблюдать, куда мы попали и в каких условиях мы находились.
Наша больница была как раз в центре города против церкви, она была очень мала и вмещала всего 15—20 кроватей. Лежали в ней только офицеры. Оборудование больницы оставляло желать многого, а питание было из рук вон плохо. Мы буквально голодали. На всех больных была одна сестра и один санитар, доктора же почему-то менялись чуть ли не через день. Все выносила на своих плечах героиня сестра, не знавшая абсолютно отдыха. К глубокому сожалению, ни имени, ни фамилии, ни облика ее я не помню, в то время перед глазами стояла какая-то сетка, в ушах шумело, все казалось в тумане.
Мы неудержимо стремились как можно скорей уйти отсюда, уйти из этой душной обстановки – стона и безумного бреда. Нужно было дождаться какого-то дня, не то пятницы, не то вторника, и идти на комиссию. Еще накануне мы сделали репетицию вставания, но не совсем удачно, и я побаивался, что и назавтра ничего не выйдет и нам придется ждать еще целую неделю. Страх этот придал нам силы, и мы к назначенному времени встали, оделись и, поддерживая друг друга, отправились на комиссию, которая заседала за три или четыре квартала – тоже в госпитале. С нами же отправился на комиссию и наш сосед – ротмистр граф Стенбок, одновременно с нами воскресший из мертвых.