Вечерело… затихал бой… и только один бронепоезд не унимался. От времени до времени резкий звук орудийного выстрела прорезал воздух и молния освещала темные силуэты близрастущих деревьев. Наутро бой возобновился. Уже чаще била артиллерия с обеих сторон, дымки шрапнели не успевали расходиться над лавой, как появлялись новые. Бой как будто приближался.
Я с Гранитовым полезли на крышу соседнего дома – оттуда было все видно как на ладони. У Володи сохранился еще «цейс».
После полудня к орудийному огню присоединилась трескотня пулеметов, лавы нашей конницы начали подаваться назад. Со стороны красных показался пушечный броневик, который и решил исход боя. Наша кавалерия бросилась стремительно назад. Даже проскакав версты две, она не могла сдержать своих коней и неслась мимо нас. Громыхали повозки и орудия. Мы не остались безучастными и приняли некоторые меры к остановке панического бегства. Преследование вел броневик. Положение было серьезное.
Тогда бывший с отступающими частями генерал Щеголев[639], командир Конно-артиллерийского дивизиона, остановил одно орудие и лично открыл огонь по броневику, чем заставил его немедленно ретироваться. Паника сразу улеглась и части стали собираться… но обозы… нашей кавалерии были, увы… утеряны.
К нам всю ночь подъезжали конные и справлялись, не знаем ли мы, есть уже в балке красные. «Там наши повозки застряли», – поясняли они… и видно было – страдали станичники.
Под утро был получен приказ отходить за деревню, а когда прошли деревню, то, не останавливаясь, углубились в степь. Шли мы долго, пока не подошли к деревне Олени, где переночевали в поле, лежа в цепи. Наутро нас перевели еще верст на пять вправо. Без карты очень трудно было ориентироваться, а карты этого района были и очень редки и к тому же не точны.
Роты были разведены по участкам, и опять мы, эриванцы, остались в одиночестве. Телефонов и не думали тянуть, ибо слишком велики были интервалы. Рота окопалась.
С правого фланга к нам подошли две кубанские тачанки с пулеметами и стали на линии наших окопов, совершенно не маскируясь. Так простояли мы целый день. К вечеру небо нахмурилось и хлынул дождь. Дождь шел всю ночь и вымочил нас до костей. Мы терпеливо ждали, что будет.
Ночью кубанцы получили сведения от перебежчика, что к красным подошла бригада донской конницы и что в соседней деревне целиком стоит 28-я «Железная» дивизия товарища Азина, которая прибыла с фронта Колчака, и что на завтра им назначено наступление.
Пришел Гранитов, ходивший к Пильбергу. Сведения, которые он принес, были неутешительные. Все, что говорили казаки, подтвердилось. «По-видимому, будет дан приказ отступать», – добавил он.
Через час, когда начало светать, началась где-то справа перестрелка, но никого и ничего не было видно. Дождь в это время прекратился. Перестрелка усиливалась, все повернули из окопа головы на меня и Гранитова, как бы вопрошая, как быть. Конницы уже час тому назад от нас ушли. Но вот бежит связник… приказано немедленно отходить.
Всех охватывает неверное настроение, шаг невольно ускоряется.
Проходим версты две и спускаемся в деревню N. и идем по дну лощины, где расположены огороды.
Ни на ком из нас нет сухой нитки. В деревне, когда мы ее проходили, начиналась паника; обозы и артиллерия с трудом вылезали по раскисшей дороге.
У красных появился броневик с пушкой Гочкиса, который то там, то здесь разбрасывал свои маленькие снаряды, не причиняя никакого вреда.
Путались по балкам мы довольно долго. Увидев хорошую горку, мы поползли на нее. Когда мы добрались до самого верха и увидели всю панораму наступления красных, настроение у всех еще больше понизилось. Нам приказано было спуститься с высоты и принять влево на скат значительной седловины.
Добравшись до назначенного нам места, мы рассыпались в цепь, пулеметы на тачанках по тактике Гражданской войны расположились в цепи при каждой роте. На той горе, откуда мы только что ушли, располагался наш 1-й гренадерский полк. Значительно дальше, вправо, на больших относительно высотах окапывались пластуны. Но вот пошел опять дождь, стало холодно и темно, – облака шли низко-низко. Около меня лежит какой-то гренадер в порванной рубахе, под которой видно голое тело, он дрожит.
Через час дождь прекратился, облака местами разорвались, показались клочки голубого неба и мгновенно началась стрельба. Стреляли десятки пулеметов. Красные возобновили наступление.
«Что с нами будет, если нас обстреляет артиллерия, когда мы лежим ногами вверх без всякого укрытия, как мокрые курицы», – заговорил я с Владимиром. «Да, сегодня плохая для нас обстановка, а впрочем, увидим».
Показались цепи красных. Их было так много, что только первая их цепь была вдвое гуще и длиннее всего нашего расположения, а за ней показывались все новые и новые.
На самом командующем пункте нашей позиции, на седловине, стоял Густав, мы попросили его передать нашей 5-й гренадерской батарее открыть огонь. Батарея почему-то медлила, красные надвигались, а тачанки их засыпали нас пулями. Артиллерия красных безмолвствовала. Вот мы видим, показывается всадник с красным знаменем. Роты открывают огонь. Красные не ложатся – идут. Заговорила наша артиллерия, один снаряд попадает в тачанку, и пулемета нет. Поручик Линьков на ближайшей тачанке изготовился к бою. На правофланговой тачанке замер в ожидании команды поручик Павлов. Вот сразу все наши пулеметы неуверенно проводят строчку. Потом пауза – и огонь на поражение. Цепи красных редеют, они падают, поднимаются, видно, как пулемет скашивает подряд 3—4 человека, но порыв их силен, они идут. Уже нас отделяет 200—300 шагов, огонь достигает наибольшего напряжения. У Линькова задержка; он не справляется с ней и перебегает на другой пулемет. Тачанка ползет на седловину, на нее косятся из цепи. Пули роют землю то тут, то там, мы несем серьезные потери; все время тянутся раненые, то в цепи кто-нибудь вдруг вздрогнет и повернется на бок или замрет, эти оставались на месте.
Первая цепь красных спустилась уже в овраг, что шел параллельно нашему фронту. Вторая цепь остановилась и открыла огонь с колена. Положение принимало серьезный оборот. Принять штыковую атаку ни я, ни Гранитов не решались, ибо не уверены были в людях. Инициатива всецело была в руках красных. Густав, наблюдавший все это и переживавший те же чувства, что и мы, в последний момент подал сигнал отходить. Вырвался вздох облегчения, теперь только перевалить за седловину. Перевалили благополучно. Рота не понесла потерь в офицерском составе, зато треть гренадер, по крайней мере, осталась добровольно в окопах. Так началось наше отступление, остановившееся только 23 августа, после упорного боя на укрепленной Царицынской позиции.
С этого дня мы потеряли веру в свои силы, и красные теснили нас все время, не имея даже артиллерии. И только тогда, когда мы подходили близко к Волге и хотя бы узенькая ленточка реки находилась в поле нашего зрения, мы неизменно попадали под обстрел тяжелой судовой артиллерии Волжской флотилии красных.
Отходили мы той же дорогой, по которой пришли, причем все мобилизованные гренадеры, проходя мимо своих деревень, дальше не шли, а вдруг бесследно исчезали. Мы перенесли целый ряд боев, причем один, 15 августа, едва не кончился для всех нас трагически. Занимая обычную позицию, мы были внезапно атакованы перед рассветом матросским десантом. Оба пулемета, находившиеся при нашей роте, «отказали» после первых же выстрелов. Красные были в 100 шагах и с громким «Ура» бросились на нас. Мы бежали. Нас преследовали огнем на протяжении 2 верст. По пути все время падали раненые, мы тянули за собой только тех, кто мог хоть как-нибудь передвигаться. Я потерял всякую надежду уйти живым, так как буквально задыхался от быстрой ходьбы… ноги переставали повиноваться. Душу раздирающие вопли оставленных раненых неслись нам вслед. Шедший рядом со мной Борис Силаев вдруг закачался и побледнел. «Скажи, пожалуйста, я не ранен?» – сказал он, снимая фуражку и проводя рукой по голове. «Нет, нет. Иди. Давай твою винтовку», – предложил я. Вдруг глаза его расширились, и он показал мне свою фуражку, простреленную пулей. Действительно чудеса. Ведь блин, а не фуражка, и все же как-то пронесло.
Но вот спасительный овраг. Мы вышли из-под обстрела. Наша 5-я батарея, остановившись у дороги, беглым огнем сдерживала порыв красных. Подкатили санитарные двуколки и начали забирать раненых.
…Вечером, сидя у огня и доедая какой-то двузначный по порядку арбуз, мы делились впечатлениями. Все рассматривали фуражку Бориса. Он уже был весел и, улыбаясь, говорил: «Чуть-чуть не пошел на удобрение Саратовской губернии».
В общем, каждый из нас был чем-нибудь недоволен. Гранитов потерял свой бинокль, что по тем временам была крупная утрата, Богач жалел об английских консервах и хлебе, которые мы получили поздно вечером и, не начав, оставили на утро, а утром было не до них и все это досталось красным, и т. п.
С питанием было бы совсем плохо, если бы мы не находились в царстве прекрасных арбузов в самый разгар сезона. Наши кухни в первом же бою по ошибке завезли наш обед красным, а мы остались без кухни. Наш артельщик, взятый нами впоследствии в плен, уморительно рассказывал нам об этом эпизоде. Так или иначе, мы не видели горячей пищи и мяса. Питались исключительно арбузами с хлебом, и вдруг английские мясные консервы – новинку, и не удалось попробовать… Поручик Богач был неутешен. То, бывало, ни у кого ничего нет, а Богач снимает свой мешок и говорит: «В мешке у старого солдата должен быть трехдневный запас продовольствия» – и извлекал из мешка то полкурицы, то ногу утки или несколько яиц и все поровну между всеми делил. «На сколько дней у старого солдата осталось запасов в мешке?» – смеялись мы… и только что пережитое отходило вдаль.
«Как ты думаешь, Густав, почему нас гоняют красные?» – спросил как-то я после новой неудачи Пильберга. «Не умеете воевать… Да, не умеете, – неподражаемо язвительно произнес он, а потом уже серьезно добавил: – Против нас большие силы. Остановимся у Царицына».