22 августа мы остановились севернее деревни Орловки, наша же кавалерия была выдвинута к деревне Ерзовке. В ночь с 22-го на 23-е вдруг началась впереди нас стрельба, части слева от нас открыли огонь, на нас что-то надвигалось, слышался конский топот. Мы затаили дыхание и приготовились. «Свои, свои, не стреляйте!» Послышались голоса. Наша батарея сделала всего один выстрел, и граната взрыла землю у нашей цепи. «Встать!» – скомандовал я, чтобы дать пройти сквозь наши ряды отходившей кавалерии.
Измученные, издерганные, оборвавшиеся, грязные и обросшие, проходили мы через проволочное заграждение Царицынской укрепленной позиции утром 23 августа 1919 года, пройдя свыше 500 верст. По обеим сторонам дороги в окопах было полно солдат в новеньком английском обмундировании – это был Саратовский полк[640]. «Вот она, сила-то, где накопилась», – шутили оставшиеся гренадеры. «Ничего, братцы, теперь вы поработайте, а мы немного поотдохнем», – продолжали те же голоса. Дальше по дороге мы повстречали генерала В. Запольского[641] с 4-м пластунским батальоном, пришедшим только что с Украины. «Ты что тут делаешь? – обратился он ко мне. – Куда ты лезешь?..» – «Воюем», – отвечал я на ходу. «Ну воюй», – донеслось мне вслед.
Пришли мы в село Городище, что в глубокой лощине – Мокрой Мечетке, как раз внизу против станции Разгуляевка, и остановились против церкви. Нам назначен был привал. Роту мы разместили в двух ближайших дворах, а сами, то есть офицеры, в ожидании дальнейших инструкций расположились под стогом соломы вздремнуть. Прошел какой-нибудь час или два. Помню, первым проснулся я. Кругом гудела артиллерия, отчетливо выводили строчки пулеметы и трещали ружья. Я разбудил Гранитова. Мы прислушались. Пули визжали высоко в воздухе. Мы сразу без слов поняли, что что-то творится неладное, разбудили всех и приказали быть наготове, но Густав уже сам шел к нам. С командующих над Городищем высот спускались цепи. «Батенька! Наши отходят. Не удержали такой позиции!» – невольно воскликнули несколько голосов. «Да это не наши, это красные!» – воскликнули еще более удивленные голоса. И действительно, на нас спускались красные. Через Городище неслись карьером какие-то двуколки, повозки, скакали конные, появилась какая-то девушка-ординарец, умолявшая спасти оперативную часть штаба дивизии. Начинался какой-то сумбур. И в этом хаосе отчетливо и деловито раздавались гулкие выстрелы какой-то нашей батареи, стоявшей в 300 шагах за церковью, – бившей по красным. Густав шел впереди нас, мы все поротно за ним. Сбоку из улицы вытягивались и присоединялись к нам Астраханские роты. Вдруг мы заметили на высотах у станции Разгуляевка группу начальствующих лиц: появился генерал Писарев с частью штаба. Два конных орудия немедленно были установлены там же и открыли огонь. Мы остановились, и нашим глазам представилась редкая по своей красоте картина атаки нашей 4-й Кубанской дивизии[642] полковника Скворцова[643] на красную пехоту, спускающуюся в Городище. Сверху нам казалось, что лошади поднимаются по отвесной горе, всюду замелькали всадники. В атаку неслись 2-й Кавказский[644] и 2-й Уманский[645] полки. Красные открыли беспорядочный огонь. Лавина нашей конницы все поднималась, и вот на солнце блеснули шашки. В момент все было кончено. С гор спускались уже не цепи, а толпы пленных. Нам же предстояло выбить красных из занятых ими окопов Саратовского полка, который только что целиком сдался красным, перебив своих командиров. Мимо нас вели пленных, трубачи играли сбор, отовсюду спускались казаки, многие вытирали шашки.
Наши четыре роты взяли направление на то место, где Саратовский тракт прорезает окопы и проволочное заграждение. Кубанцы же спешили к орудийному заводу, где положение было критическим и вызвало даже появление на поле боя самого генерала Врангеля, который лично направлял свои последние резервы… Чуткость нашего высшего командного состава встала во весь рост. По дороге две случайно разорвавшиеся шрапнели ранят несколько гренадер. Мы идем все ускоряя шаг. Вот мы выходим на Саратовский тракт, рассыпаемся цепью, и сейчас же нас встречает сильный пулеметный огонь засевших в окопах коммунистов. Я иду с крайнего левого фланга, Гранитов – с правого. Не обращая внимания на огонь и потери, мы делаем порывистое движение вперед, но встречаем сильный отпор, так как к красным подошли еще новые тачанки. Нас отделяет от них уже 100 —150 шагов, когда вдруг, не выдержав огня, мы попятились назад. Ко мне подошел бледный, шатающийся и окровавленный с ног до головы поручик Циалкович. «Спасите, я еле иду», – едва проговорил он. Он был ранен в руку и в грудь. Я взял его под руку с целью помочь ему выбраться из-под обстрела. Поле густо было усеяно трупами атакующих, уцелевшие накоплялись в ближайшем овраге. Поблизости оказался Бражинский с ротной повозкой. Я немедленно сдал Циалковича и повернул обратно. В этот критический момент нам на помощь двумя красивыми лентами подошли две роты астраханцев, с которыми непосредственно шел заместитель начальника дивизии храбрый полковник Икишев[646]. Все встрепенулись, Гранитов подал команду, и мы снова все двинулись вперед. На этот раз произошла форменная свалка. Поручик Богач, громадного роста и силы, заколол трех матросов. Красные были смяты и обратились в бегство. Поле еще гуще покрылось трупами убитых. Пулеметы с тачанками перешли в наши руки. Среди убитых обнаружено было несколько китайцев, матросов с «Андрея Первозванного», подводной лодки «Нерпы» и одна красная сестра. Бригада Туземной дивизии была пущена преследовать, но по дороге порубила двух наших пулеметчиков… несчастных еле спасли.
Положение хотя и было восстановлено, но все же оставалось неопределенным. Все так перепуталось и перемешалось, что не было никакой возможности в наступившей темноте разобраться. К утру начали разбираться и собираться. Нам прислали из резерва учебную команду Саратовского полка с двумя офицерами, фамилии которых, к великому моему сожалению, я не помню. Оба они, особенно начальник команды поручик Н., отличались храбростью и невозмутимым спокойствием.
Когда мы подсчитались, то оказалось, что нас осталось в четырех ротах всего 60 человек при трех пулеметах. Полковник Гранитов принял командование на правах батальонного над саратовцами, нашими остатками и астраханцами.
Осмотревшись, мы увидели, что занимаем полукольцевой окоп. Справа, до пластунов, окопавшихся у орудийного завода, был интервал с версту, влево, до окопов 1-го гренадерского полка, интервал был шагов восемьсот. Окопы наши были построены чрезвычайно бесталанно. От проволочного заграждения, до которого было не больше 30 шагов, начинался довольно крутой спуск в ту же Мокрую Мечетку, и, таким образом, атакующие только тогда становились видимыми, когда вплотную подходили к проволочному заграждению. Наш сектор обороны мы заняли таким образом: на флангах по роте астраханцев, в центре мы и остатки саратовцев.
24 августа бой начался с 9 часов утра, когда красные сосредоточили по всей нашей позиции огонь судовой тяжелой артиллерии. Полевая артиллерия красных стреляла шрапнелью. Окопы наши, вырытые в слежавшемся песчаном грунте, не представляли серьезного препятствия для 6-дюймового калибра орудий, и нас спасало только то, что благодаря нашей малочисленности мы занимали окопы не сплошь, а группами по 6—10 человек.
За день 24 августа в наши окопы попало свыше десяти тяжелых и десяти легких снарядов, причем, в силу вышеизложенных обстоятельства, мы понесли довольно незначительные потери.
Сначала красные матросы атаковали пластунов у французского завода и потеснили их, затем атака произведена была на наш 1-й Сводный гренадерский полк и левее, до самого земляного вала. Нас почему-то не трогали, хотя наши наблюдатели, стоявшие на бруствере окопа, когда поднимались на цыпочки, видели, как и против нас внизу залегло несколько густых цепей. В полдень бой достиг наивысшего напряжения. Наконец мы видим, что и соседи слева отходят. Наши фланги повисли в воздухе.
В это время к нам в роту пришел офицер-артиллерист от гаубичной батареи, стоявшей за нашим полком. Узнав, что внизу против нас скапливается противник, он предложил его обстрелять. Жутко стало сидеть в окопе, когда через голову один за другим, нагнетая воздух близко, близко, так, что казалось, вот-вот сотрет с лица земли, загудели снаряды. Я невольно вспомнил эпизод с потерей руки, но делать было нечего. Огонь артиллерии был весьма действителен, это мы узнали на другой день. Снаряды великолепно ложились по цепям красных и убивали их дух. Тем не менее положение становилось с каждой минутой все более критическим. Пластунов мы уже не видели, стрельба шла где-то за горизонтом. Вдруг слева по расположению наших гренадер часто открыла огонь наша артиллерия, 1-й полк перешел в контратаку и скоро не только восстановил положение, но и преследовал огнем бегущих красных.
К наступавшей ночи левый фланг был обеспечен. Что делалось у пластунов, было неизвестно. Ночь прошла тревожно. Гранитов боялся за наши большие интервалы, и я предложил ему, в случае если бы нас обошли, сомкнуть кольцо, так как рельеф местности позволял это сделать без всяких помех, сохраняя обстрел во все стороны. Когда я объявил об этом офицерам, Борис Силаев подошел ко мне и потихоньку спросил: «Ну как, не останемся мы здесь на удобрение Саратовской губернии?» – и скорчил прекомичную гримасу… Все начали хохотать.
Под утро мощные крики «Ура» у французского завода заставили нас насторожиться. Крики слышались явственно, поднялась ружейная трескотня. По телефону вскоре передали, что положение восстановлено и на правом фланге. Утром бой возобновился. Красные повели атаку по всему фронту. Наш сектор атаковали 258-й и 259-й советские стрелковые полки. Часовые дали знать, что цепи идут. Я поднялся на бруствер и сначала справа, а потом против всего нашего участка увидел быстро поднимавшиеся цепи. Все приготовились. Красные то там, то тут стали как бы вырастать из земли прямо перед проволокой; мы открыли убийственный огонь. Был момент, когда нас, казалось, не хватало, ибо красные стояли у проволоки сплошной стеной; в нас полетели ручные гранаты. Какой-то коммунист подъехал к проволоке верхом. «Борис! – крикнул я. – Стреляй!» И показал ему верхового. У Бориса глаза заблестели от волнения, он приложился, и всадник грохнулся с лошади. Трескотня стояла невообразимая, моментами ее заглушало «Ура» очередной цепи красных. Пулеметы рыли около проволоки землю, вздымая песок фантаном, так что атакующие были как бы в тумане. Красные дрогнули и как бы провалились сквозь землю. Гренадеры, почувствовав, что наша берет, повыскакивали из окопа и бросились к проволоке. «Назад!» – кричал я изо всех сил; красные дали очередь шрапнели, и три человека остались лежать у проволоки, пронзенные десятками пуль. Бой затихал, и только красные, лежа внизу под проволокой, отчетливо командовали: «Рота – пли, рота – пли…» – и пули, не принося нам никакого вреда, уносились ввысь. Тревожно и тягостно было на душе. Столько жертв, столько доблести проявлено с обеих сторон, но идем ли мы вперед – конечно нет, мы все дальше уходим назад, своими собственными руками разрушая наше могущество.