Огонь все усиливался. Направление было взято нами удачно, менять ничего не приходилось. Роты шли спокойным шагом. Вот мы поравнялись с тачанкой. Я приказал нашим всем тачанкам выехать вперед и открыть огонь. Тачанки понеслись карьером, причем одна тотчас же перевернулась. Вторая открыла огонь. Слева наши тачанки тоже открыли огонь, мы неудержимо продвигались вперед, неся сильные потери. Огонь красных буквально косил наши ряды. Два раза, когда я оглядывался назад, видел, как падало сразу по 4—5 человек – молча, без стонов.
Слышу, меня зовет голос Богача, оглянулся – он лежит. «Я тяжело ранен, – проговорил он, – передайте все мои деньги и вещи моей жене в…»
Останавливаться было нельзя, я оставил Богача и, обогнав остатки цепи, побежал вперед. До красных было 50 шагов. «Ура!» – крикнул я, извлекая маузер. «Ура!» – прокатилось по всей линии и замерло. После короткого боя позиция была взята. Красные бежали. Мы преследовали их частым огнем. Стемнело. Я подошел к Богачу, он был без сознания и находился в агонии. Трое старались его поднять, но не могли, на руках у нас он и скончался. Пуля попала ему в пах и перебила артерию; с момента ранения не прошло и 15 минут. Я подошел к командиру полка полковнику Иванову и доложил ему о взятии позиции красных. «Какие ужасные потери, – буквально простонал он. – Я видел, пронесли Бориса Силаева, раненного в живот». – «Как, и Бориса, – еле выговорил я, – это ужасно». – «Знаешь, Котэ, я вот провожу третью кампанию, но такого ужасного огня еще не испытывал; как вы только дошли? Мои нервы на этот раз не выдержали, я залег, – сознался Илларион Иванович и ласково потрепал меня по плечу. – Сдай батальон Ващанину и иди отдохни и похорони убитых».
Наш бедный студент-доброволец Митя не справлялся в этот день с количеством раненых, их несли отовсюду. Большинство было ранено тяжело.
Труп Богача положили на пулеметную тачанку. Я сел с ним рядом, и мы тронулись. Не проехали мы и 100 саженей, как из канавы донесся слабый голос: «Возьмите меня, меня некому нести». Я приказал остановиться и поднять раненого. Им оказался подпоручик Шах-Назаров, тяжело раненный в грудь. Лицо у него вздулось, а голова увеличилась в объеме в 11/2 раза. Несчастный пытался еще говорить и высказывать сожаление, что не пришлось повоевать.
В Городище, куда мы прибыли, в доме против церкви был устроен перевязочный пункт. 4 большие комнаты были полны лежащими ранеными. Здесь лежал и Борис, а рядом с ним тот русский Мотков, что был 26-го взят нами в плен, тоже, как и Борис, раненный в живот. Борис был в сознании и попросил лимон. Трогать его и перекладывать доктор не разрешил. Стон стоял в комнатах отчаянный. В следующей комнате лежал поручик Мохов с перебитым бедром, а доктор приступал к перевязыванию Шах-Назарова. Тут же лежал и подпрапорщик Гончаров, тоже серьезно раненный. Я, как огляделся, увидел здесь всю свою роту, и мне стало страшно… что же будет дальше. С кем же дальше воевать, вставал невольно вопрос.
Наши части утром продолжали наступление и взяли Ерзовку, понеся сравнительно ничтожные потери. Я же чуть свет отправился в околоток и с замиранием сердца приоткрыл дверь, где лежал Борис. Борис был жив, живы были и его соседи. Предстояло погрузить раненых для отправки в тыл. Подводы подходили одна за другой. В каждую, наполненную до краев соломой, клали двух тяжело раненных.
Бориса положили одного. Рядом с ним уложили его винтовку, которую он не выпустил из рук в момент ранения; с нею он не хотел расстаться и теперь. Он сделал с ней всю кампанию, она уже однажды была на Маныче полита его кровью, и, естественно, он ею дорожил. Трогательно распрощался я с Борисом, слезы душили меня, я успел привязаться и полюбить этого юношу.
Когда проходил этот печальный кортеж, гренадеры копали братскую могилу в ограде церкви… Кирки с трудом врывались в каменистый грунт. Я пошел к месту расположения роты. Там обмывали Богача и сколачивали шесть гробов для убитых гренадер. Еще и до сих пор не могли отыскать двух убитых, оставшихся на поле, за ними пошла подвода. После обеда назначены были похороны. Сельская церковь была полна народу. Большинство присутствующих плакало, другие же, в том числе и я, не могли подавить своего волнения.
На другой день поздно вечером остатки 1-й Эриванской роты в количестве 18 человек вошли в деревню Орловку, где стал наш полк, с песней: «Эриванцев нас не мало мертвых и живых…» Гренадеры сами попросили запеть эту песню.
И, как бы в подтверждение этих слов, на другой день после обеда к крыльцу штаба полка подъехала таратайка, в которой сидели полковник Кузнецов и Толя Побоевский. Они же привезли радостное известие, что Силаев жив и просит всем передать привет, а у нас готовились служить панихиду, ибо говорили, что он умер.
Толя принял 1-ю роту, а я был назначен командиром батальона. Несчастный Толя приехал в полк с душевной драмой. Ему хотелось поделиться своими мыслями, так как они, по-видимому, его давили. Мы пошли в поле к тем местам, где стояли наши заставы. Я догадывался, о чем будет речь, но все-таки в некоторых местах его рассказа у меня невольно вырвался возглас удивления.
«Тяжелая вещь – неудачная любовь», – думал я, делая экскурсию в свое недалекое прошлое. Как безумно тяжелы первые дни утраты воображаемого идеала, как хочется тогда забвения и смерти и как потом время и логика излечивают эту смертельную, казалось бы, болезнь.
Мы шли по тому полю, где позавчера шел бой; я скоро нашел то место, где упал Богач. «Вот его кровь», – сказал я. А вот и канава, служившая большевикам окопом. Лучшего нельзя было и выдумать, маскировка природная. Места нахождения пулеметов были ярко выражены громадными кучами стреляных гильз. Повсюду лежали неубранные, распухшие и почерневшие трупы красноармейцев. «Ну и место», – сказал Толя. Обстрел на две версты, и ложись не ложись, все равно не укрыться.
Вечером нас перевели из Орловки в Городище. Мы с Толей получили приглашение от командира Пластунской бригады генерала Запольского прибыть к нему на обед. Это был друг и дальний родственник Толи. Через несколько дней мы воспользовались приглашением и поехали в Орловку, где стоял штаб Пластунской бригады.
Несколько часов, которые мы там провели, показались мне незабываемыми. Пел хор казаков. Одна песнь была лучше другой и хватала за душу. Но задержаться долго не пришлось, так как получено было известие, что красные перешли в наступление. Приехали мы в полк, когда уже темнело. Все офицеры батальона уже ложились, так как чувствовалось, что будет дело. В час ночи меня разбудили. Приказано было на рассвете атаковать противника, наступающего на Царицын. По сведениям, части противника подходят уже к Орловке.
На рассвете 27 сентября мы уже подошли к Орловке. С нами поднималась наша 5-я гренадерская батарея полковника Фихнера.
Заняв исходное положение для атаки, мы залегли. Красная батарея обстреливала нас гранатой, снаряды ложились у самой цепи. Вот осколком снаряда ранит нашего общего любимца, студента санитара Митю, все офицеры бросаются к нему. Ранен он в голову, ушиб силен, но рана не серьезна. «Звенит в ушах», – поясняет он.
Показывается группа конных. Я узнаю генерала Запольского и подхожу к нему. «Ты вот вчера с Толей хвастались, что поддержите пластунов, вот я приехал на вас посмотреть». – «Прекрасно, мы как раз сейчас двинемся», – ответил я.
Сзади нас, в лощине, скрытно стал полк Кубанской кавалерии.
«Ну, Котэ, у тебя все готово? – спросил подошедший Иванов и, получив утвердительный ответ, сказал: – Веди с Богом». «Встать!» – скомандовал я, но, как назло, в этот момент разорвалось сразу четыре гранаты, вместо того, чтобы встать, еще больше прижались к земле. «Господа офицеры, – повысил я голос, – не заставляйте повторять команды». «Встать», – повторил Толя. «Вставайте!» – кричал маленький прапорщик Шаталов. «Встать! Встать!» – донеслось с левого фланга. Трудно было раскачаться. «Вперед по первой роте!» – скомандовал я и вышел вперед. «По первому взводу на отдельное дерево… по первому отделению…» – послышались команды. «Не сбивайтесь в кучу, шире разомкнись», – подбадривал фельдфебель.
Послышалось учащенное дыхание, и казалось, что слышно биение сердец. Мы двинулись двумя длинными цепями. Я шел рядом с Толей, на правом фланге первой роты. Четырехорудийная батарея красных, стоявшая на полузакрытой позиции, слала к нам очередь за очередью, стараясь взять нас в вилку… Шли мы ускоренным шагом. «Бегом!» – скомандовал я, завидя глубокую лощину, пересекавшую нам путь. Очередь пронеслась близко над нашими головами и ударила во вторую нашу цепь. Куски окровавленного мяса долетали до нас. Разорвало бывшего поручика N., разжалованного за службу у красных в рядовые. Толя все время шел, безучастно заложив винтовку за шею, держа ее как коромысло. Мысли его витали не здесь. И быть может, смерть была ему в этот момент желанным концом.
Спустились в овраг благополучно и, не останавливаясь, вышли из него. Линия наших цепей отчетливо была видна на большом расстоянии. Успех был обеспечен. «Ну, навались!» – подбадривал кто-то сзади. Ружейный и пулеметный огонь не наносил нам вреда, велся он сегодня красными беспорядочно. Вот он внезапно прекратился, когда мы не дошли до окопов 400 шагов. Из окопов красных повыскакивали отдельные фигуры и пустились удирать. Пулеметчики «Люиса» открыли по ним огонь. Мы подошли вплотную к окопам. Навстречу нам, побросав винтовки, выскочило около ста человек. Все держали руки поднятыми кверху. Испуг был нарисован яркими красками на каждом лице. «Мы мобилизованные, мы только что вернулись из германского плена, – наперебой сообщали они. – Не хотим с вами воевать, мы и стреляли побольше в воздух, а не в вас». Правдивость их заявлений была вполне вероятной. «Кто же из вас хочет идти с нами?» – «Я хочу», – уверенно отозвался какой-то корявенький мужичонка Черниговской губернии. Ему дали винтовку. Остальные заявили, что они кто три, кто четыре года были в плену и воевать совсем не хотят. «А вы думаете, мы хотим, что ли, воевать со своими», – увещевал их я. Но мои доводы не помогли, да и некогда было их уговаривать. Пленных забрал подошедший дедушка Мельницкий, шедший сейчас же за второй цепью, и повел их в тыл. Снимать одежду и отбирать что-либо из вещей у нас в полку не практиковалось, так как за этим все строго следили.