во. Однако и тогда, и теперь я отчетливо понимал и понимаю, что был несправедлив.
Поставленные в ненормальные условия, офицеры не могли полностью выявить своего духа и той доблести, на какую они были способны.
Я решил постепенно упразднить офицерские роты и вернуться к нормальной организации.
После моего разговора с офицерами на железнодорожной станции рота воевала вполне прилично, однако подлинную доблесть все эти «рядовые» проявили лишь тогда, когда были распределены по ротам и стали начальниками. Почувствовав себя на своем месте, в привычных им служебных взаимоотношениях, они дали полностью свои лучшие качества.
В период нахождения перед Грайвороном посетил полк командующий армией. Получив донесение о его приезде, я немедленно явился генералу Май-Маевскому. Он принял меня в своем вагоне.
Несмотря на ранний час (было около 6 часов утра), на столе стояла почти пустая бутылка вина. Во время доклада и последующего разговора Май-Маевский прикончил и остатки. Вначале командующий слушал меня внимательно и задавал вопросы, ясно свидетельствовавшие, что его голова работает вполне хорошо. Через полчаса, под влиянием вина и жары, он стал все более и более сдавать.
Несколько раз входил в купе, в котором мы сидели, адъютант генерала Май-Маевского – Макаров[669]. Прежде всего его взгляд останавливался на бутылке. Видя ее пустой, он порывался заменить ее новой, однако генерал, по-видимому, несколько меня стеснялся и выпроваживал своего адъютанта небрежным движением руки.
При появлении Макарова я всякий раз прекращал свой доклад и выжидал его ухода. Командующий это заметил, и, когда адъютант вошел в купе в третий раз, Май сказал:
– Пошел вон!
Сказал таким тоном, что не оставалось сомнений в привычной обиходности этой фразы…
После доклада был обход позиций ближайшего батальона. Я видел, с каким трудом двигался генерал Май-Маевский. Он запыхался, как-то прихрамывал и явно изнемогал. Неумеренное потребление алкоголя приносило свои результаты.
Мы обошли участок лишь одного или двух взводов. Дальше командующий идти уже не мог и вернулся в свой вагон совсем измученным. Он грузно опустился на стул и стал жадно пить вино, принесенное Макаровым.
Мне было искренно жаль генерала. Он явно пропивал и свой ум, и здоровье, и незаурядные способности.
В этот момент я видел в нем лишь больного человека:
– Ваше Превосходительство, вы лучше легли бы и отдохнули.
Май не обиделся на такое нарушение дисциплины, грустно улыбнулся и как-то безнадежно махнул рукой:
– Стал слабеть. Сам чувствую, что машина портится.
Я откланялся и вышел. На перроне меня нагнал Макаров:
– Господин полковник, нельзя ли устроить завтрак для командарма, он еще ничего не ел.
Убежденный, что инициатива завтрака исходит от Макарова, я холодно ответил, заявив, что у меня нет никаких запасов.
И действительно, в штабе не было ни вина, ни закусок. Макаров ушел. Через две минуты он снова подошел ко мне:
– Командарм просит вас не стесняться и дать что у вас найдется. Хотя бы картошку. Вино и водка у нас есть.
После этих слов мне оставалось только исполнить желание командующего армией.
Через час был подан завтрак – чай, вареные яйца, яичница, картофель. В полном смысле походный завтрак.
В том районе, какой занимал полк, находилось несколько сахарных и винокуренных заводов. Они не работали, но на заводских складах хранились большие запасы сахара и спирта. Склады эти охранялись, по моей инициативе, моими же караулами. Это многомиллионное богатство находилось в прифронтовой полосе, и им никто не интересовался. Не интересовались, правда, лишь те официальные органы, которые должны были бы интересоваться подобным «золотым» запасом. Полки и многочисленные военные учреждения, наоборот, очень скоро проведали о сахаре и спирте и ежедневно ко мне являлись «приемщики» с просьбой выдать для их частей то или иное количество сахара и спирта. Наиболее скромные просили 30—50 пудов сахара, а ловкачи запрашивали вагон. В силу каких соображений, я не знаю, но заводская администрация не только не препятствовала выдачам, но как будто даже их поощряла. Все управляющие требовали только одну формальность – мою пометку, что сахар и спирт берутся действительно для нужд частей. Несмотря на доклады, я не получал по этому вопросу никаких указаний свыше. А обращенные ко мне просьбы штабов дивизии, корпуса и армии об отпуске сахара и спирта убеждали меня, что я являюсь как бы признанным расходчиком всего этого добра. Ввиду такого положения дел я не считал необходимым отказывать войскам, когда они ко мне обращались. Спирт отпускал скупо, сахар же более щедро. Конечно, не вагонами.
Окончив завтрак, Макаров обратился ко мне с просьбой дать для штаба армии спирта и сахара. Зная, что Макаров спекулирует, я отказал. Он пошептал что-то на ухо командующему, и генерал Май-Маевский, с благодушной улыбкой сытого и довольного человека, поддержал просьбу своего адъютанта:
– Дайте ему немного сахара и спирта. Штаб просил, чтобы мы им привезли.
Я исполнил это приказание, пометив на поданной мне записке – «15 пудов сахара и 1 ведро спирта».
Позже, уже после отбытия генерала, я узнал, что Макаров получил во много раз больше, чем ему было разрешено. Если память не изменяет, то 150 пудов сахара и 15 ведер спирта. Он не смущаясь приписал лишние цифры…
Командующий армией в доверительном разговоре предупредил меня о своем решении перейти в наступление в ближайшем будущем. И действительно, через несколько дней я получил приказание овладеть Грайвороном, а затем захватить и удерживать станцию Готня – железнодорожный узел того района.
Грайворон и железнодорожную линию Харьков – Кореново защищала красная дивизия. Она во много раз превосходила численностью Белозерский полк, однако подобное соотношение сил воспринималось как нормальное явление Гражданской войны. Всей группой красных войск командовал какой-то матрос. Силе и невежеству надо было противопоставить доблесть и искусство. Позиция большевиков была усилена окопами, имевшими у Грайворона двухъярусную оборону и проволочные заграждения.
Место предстоящего боя являло картину, какую можно было наблюдать только в период Гражданской войны. Между фронтами нашим и красных весь день работали крестьяне, убирая хлеб. Во время перестрелок охранения они ложились на землю, а когда огонь прекращался, снова принимались за работу. Иногда бывали среди них раненые.
Я приказал своему охранению без крайней нужды огня не открывать, и крестьяне скоро приметили, что инициаторами стрельбы являлись обычно большевики. Это обстоятельство вызвало большую неприязнь к красным, чем мы и пользовались. Мужики и бабы, желая насолить красным, охотно передавали нашим разведчикам все сведения о противнике.
Поля «наших» крестьян находились позади расположения полка, и пропуск через линию белозерского охранения был воспрещен. Когда утром крестьяне не выходили на работы, это всегда являлось признаком того, что большевики что-то готовят…
Красные войска обладали одной особенностью: они, как всякие слабые духом части, не любили ночных боев, и если бывали сбиваемые перед вечером, то уходили стремительно, стараясь возможно скорее оторваться от преследования.
Располагая слабыми силами, я решил использовать эту особенность красных и назначить атаку Грайворона под вечер. Накануне ночью была произведена соответствующая перегруппировка, и в течение дня выдвинутые роты лежали, прикрываясь наскоро вырытыми замаскированными окопами. Большевики не заметили всех этих приготовлений и, видя, что день проходит спокойно, успокоились и сами.
Стремительно поведенная во фланг атака, чего, по-видимому, мой партнер-матрос никак не ожидал, произвела на противника сильное впечатление. Матрос двинул все свои резервы на атакованный участок и, как потом выяснилось, выехал туда и сам. С нашей стороны это была, однако, только демонстрация, и главный удар был нанесен в центре. Все было закончено менее чем в 3 часа. Мы захватили более 200 пленных, несколько пулеметов, одно орудие и почти весь обоз красных. Среди взятой большой добычи оказался обширный склад английской парфюмерии. Зачем большевики привезли его в Грайворон, я так и не дознался.
Выполняя свою задачу, полк, с приданной ему Дроздовской батареей и дивизионом иркутских гусар, продолжал наступать к северу. Очень упорные и кровавые бои происходили за обладание железной дорогой Белгород – Сумы. Здесь разыгрался трагический эпизод, стоивший жизни прекрасному офицеру – командиру 1-й роты поручику А. После удачного боя А. подошел к группе безоружных пленных, и в тот момент, когда он мирно разговаривал с красноармейцами, к нему незаметно приблизился один из пленных и выстрелом из револьвера в спину убил А. наповал. Выстреливший оказался комиссаром. В одно мгновение он был растерзан солдатами 1-й роты, очень любившими своего командира, но это, конечно, не воскресило погибшего.
В середине 1919 года определенно обрисовался перелом в наших отношениях к пленным. Если в первый период существования Добровольческой армии война обеими сторонами велась, в сущности, на уничтожение, то к указанному периоду уже не наблюдалось прежнего озлобления. Пленные офицеры и солдаты, если они не были коммунистами, обычно и без особых формальностей принимались в ряды полонившего их полка. По неписаным добровольческим законам, все пленные считались собственностью той части, какая их взяла. Часть пленных, из числа лучше одетых, оставалась при полку, и ими пополнялись роты. Остальные, если они не были нужны, отправлялись в тыл, где и передавались корпусным и армейским комендантам. Существовали ли по вопросу о пленных какие-либо общие инструкции, изданные главным командованием, я не знаю. Думаю, что таковые были изданы, но лично ко мне они не доходили.
Сама жизнь выработала известные правила отбора пленных, каковые и применялись командирами полков с теми или иными, но в общем незначительными вариациями.